Эрос и Танатос. 20 историй о переплетениях любви и смерти

Алексей Казаков

В книге собраны истории, связанные одной сквозной темой: любовь и смерть, стремление к Эросу и Танатосу, этим глубинным началам, которые неразделимы и часто движут поступками людей. В этих рассказах мелодрама органично сочетается с элементами детектива и мистики.

Фея по имени Даша

Он обошёл стоянку разнокалиберных, разноцветных и запылённых такси. Насупленно смотрели ему вслед усталые, сонные водилы. Было шесть часов утра. На станции сошло человек пять-шесть, включая его, и все пошли пешком. Город был маленький, тихий, ходить по нему было приятно, и это рождало в душе Анатолия умиротворение. Он любил гулять здесь ещё в бытность свою маленьким Толиком. Тогда улицы были замощены лоснившимся на солнце булыжником, но потом камни залили банальным асфальтом. А жаль.

С невидимой, но близкой, реки тянуло свежестью и обещанием приключения, как когда-то в детстве. «Толик ещё будет, ой-ой-ой!», шутливо, переиначив популярную некогда песню, напевала ему мама, когда они гуляли по мягкой, нежной, податливой набережной, ещё не закованной в бетонный пояс, а тогда сплошь поросшей тонкими смущёнными зелёными ивами. Асфальт и бетон лишили городок его непосредственности, нежности, уютности. Ну да это уже не мои проблемы, подумал Толик.

Толик, программист, отец двоих детей, любящий муж и отец, законопослушный гражданин Канады, владелец небольшой сервисной фирмы в пригороде Торонто, прилетел накануне вечером в Москву, до этого стойко перенёс вынужденную посадку в Мадриде по погодным условиям и двухчасовое томление в аэропорту с его красивыми, дорогими и бездушными бутиками и безвкусными гамбургерами. Он быстро пересел с корабля на бал, едва успел переодеться в туалете «Шереметьева», доехал до Белорусского вокзала и там без особых хлопот стал железнодорожным пассажиром.

Что его привело сюда, в этот городок-с-ноготок, с простенько одетыми людьми, работниками местного завода по производству комбикормов и небольшого мясокомбината? Нет, не ностальгия. Ему нужно было встретиться с ней, с Феей, и дальше что-нибудь придумать, ситуация подскажет.

Феей её прозвали ещё в школе. Фея — вовсе не потому что особо красивая, носик у неё был длинноват, а ножки совсем даже наоборот, почему и не взяли девочку в балетную студию (она долго переживала). Фея — это было её прозвище, заменившее обычное имя Даша на производное от её фамилии — Фефёлкина. Все так и называли её Феей, включая не лишённых юмора учителей.

Накануне он нашёл свою одноклассницу в одной из социальных сетей, они списались, и Толик предложил Фее-Даше встретиться, когда он будет проездом в славном провинциальной городке в верховьях Днепра.

Он подошёл к набережной, тихой и приветливой, уже солнечной. Сидевший на скамейке старик, грустный, со скомканным жизнью коричневым лицом, кормил подсолнечными семечками суетливых голубей. Два молодых парня в одинаковых, псевдофирменных спортивных костюмах, бежали вдоль реки. Больше здесь никого не было. Городок досматривал последние сны, нарезанные из обрывков старых и свежих впечатлений и смонтированные затейливой программой Морфея.

Он набрал на мобильнике домашний заокеанский номер телефона. Жена тотчас взяла трубку, спросила в своей нервной задыхающейся манере:

— Как долетел? Ты в Москве? Я знаю, что вас тормознули в Мадриде.

— Всё в порядке, Агнесса. Я в Москве. Как дети?

— Спят. Не хотят, засранцы, говорить со мной по-русски. Тебя боятся, с тобой говорят…

— Приеду, лишу сладкого. Так и скажи. Как мой прадед-дворянин наказывал моего дедушку в детстве.

Агнесса рассмеялась:

— Ты сам там не объешься сладкого, ладно?

— Я буду соблюдать диету, — хохотнул в ответ Толик, оценив игривую двусмысленность наказа Агнессы. — Спокойной ночи!

— И тебе… фу ты… там же утро… Доброе утро! Ты из Москвы куда-нибудь ещё съездишь?

— Да нет, не успеваю, много дел в столице… — спокойно и уверенно соврал он жене.

А вот звонить Фее пока было рано. Толик зашёл в кафе с заспанной официанткой и вчерашними пирожками с повидлом, заказал чай и попросил принести ему утреннюю газету. Официантка посмотрела на него удивлённо.

— Я пошутил насчёт газеты. Извините, — сказал он лупоглазой девушке в накрахмаленном кокошнике и пообещал себе не забывать, что он в России, а не в Канаде, и это не его любимое кафе «Golden box».

Это, неканадское, кафе размещалось там, где когда-то была не очень опрятная, но весёлая пельменная под трогательным, но совершенно необоснованным названием «Ёлочка». Никакой ёлочки там отродясь не было, но никто по этому поводу не переживал. Старшеклассниками они отчаянно впадали здесь в бездны портвейно-пельменного разврата, иногда в компании подружек, уже почувствовавших в себе сладость собственной магии влияния на мужчин, власти над ними, пусть пока ещё только над одноклассниками, боровшимися со своими подростковыми прыщами, полудетскими манерами и комплексами переходного возраста.

Фея тоже ходила порой в это заведение общепита, где лихо, видимо, подражая разбитной мамаше, чокалась с друзьями и подружками стаканами с портвейном. Она любила выпить и закусить, а потому к концу десятого класса стала толстенькой и казалась бы совсем простушкой, круглолицей и конопатой, если бы не её пышные волосы цвета соломы на солнце, которые она часто заплетала в толстую, как канат в их спортзале, косу. Таких волос, как у Феи, не было ни у кого в их школе, да и вообще никто из местных девушек не мог бы похвастаться подобным богатством. Откуда оно было у Феи? Ни у матери, невзрачной обвальщицы мяса на комбинате, ни у крепко пившего отца, контролёра тары на комбинате комбикормов, ничего подобного не наблюдалось. Наверняка, от какой-то бабушки или прабабушки достались эти золотые волосы. Золотое наследство Феи… «Золотая Фея»… «Golden Fairy»… Это ведь так красиво, звучно, — отметил мысленно Толик. И добавил с усмешкой: а также — символично и весьма многообещающе…

Он посмотрел на часы: время за чаем и лишённым внутреннего содержания пирожком пробежало быстро. Расплачиваясь с официанткой, спросил, вспомнив фирменное блюдо канувшей в лету «Ёлочки»:

— А пельмени у вас бывают?

— У нас всё бывает, — ответила та немного напряжённо. — Будете заказывать?

— В следующий раз. Зайду с девушкой вечером или завтра.

Он кивнул заулыбавшейся официантке и пошёл к выходу из кафе. На стенах висели аляповатые картины. Наверняка творчество кого-то из местных, считающих себя художниками. На одной из картин был изображён городской парк. Как раз за ним и был тот самый дом.

На улице он набрал номер конопатой феи. Он был уверен, что её веснушки по-прежнему на месте.

— Слушаю, — услышал Толик в трубке голос немолодой уже женщины.

— Привет, Фея, — сказал он.

В трубке немного помолчали, потом Фея, словно спохватившись, залепетала:

— Толик, так это ты, ты уже приехал! Я думала, ты это… ну, короче…

— Короче не получилось, летел через океан.

Фея громко захохотала, Толик отвёл трубку от уха. На асфальте валялись упавшие с деревьев маленькие грушки-дички, в детстве их старались не есть: родители пугали тем, что они отравлены выхлопными газами.

— Толь, а Толь, дорогу-то не забыл? — спросила Фея.

— Не-а, помню, — нарочито по-простецки ответил Толик. Простушка и не заметит иронии. — Но я вначале устроюсь в гостинице, и зайду вечером на чаёк. Муж не против будет?

— Муж объелся груш, — без претензий на оригинальность ответила Фея.

— Отравленных выхлопными газами? — решил уточнить Толик.

— Да развелась я, Толь, — с бабьим вздохом поведала Фея. — Год назад как будет. Одна живу. Я же писала тебе в личку на твою «КанаДчикову дачу».

Толик оценил неожиданную в устах Феи остроумную игру слов и засмеялся. О том, что она развелась год назад, он помнил, но решил схитрить:

— Извини, забыл. Старею, мамочка…

— Да все стареем, — грустно поддакнула Фея. — Ну, устроишься, заглядывай. Считай, что домой идёшь. Ведь сколько лет мы соседствовали, считай с восьмого по десятый класс… Двор, правда, изменился. Короче, сам увидишь.

— Давай сначала вечером встретимся в кафе в парке. Оно на месте? — спросил Толик.

— На месте оно, что с ним станется. Давай в семь. Лады?

— Лады, — в тон ей ответил Толик.

Они встретились легко и почти без смущения, словно и не канули в историю эти несколько лет. Время пока щадило их, не спешило отпечатывать на их внешности очень уж заметных знаков усталости, физической и моральной. Они чмокнули друг друга в щёки, пошли в парк. Сидели на веранде кафе, пили фруктовые коктейли, заказал Толик и коньяк ради такого случая: встретились одноклассники, есть что вспомнить.

А что вспомнить? Возможно, было что вспомнить Фее — но не из событий внешнего плана, а скорее из области своих переживаний, девичьих грёз, надежд и их зеркальных чёрных двойников — разочарований. Впрочем, сама Фея никогда не смогла бы так красиво сформулировать всё это. Она была девушкой бесхитростной. Но доброй. Если она приносила в класс напечённые матерью пирожки, то угощала всех. Плакала на индийских фильмах, брала с собой в кинозал для этого аж два носовых платка.

Семья, в которой она выросла, была простой по форме и содержанию. Когда Толик однажды зашёл к ним в гости, в соседнюю квартиру одноэтажного дома на две семьи, то, приглашённый к столу, удивился, что никто в семье не пользовался ножами. Когда он вежливо попросил нож, то мать Феи удивилась: «Зачем? Хлеб же я нарезала ж…» Толик приходил тогда (кажется, они были в девятом классе), чтобы отдать Фее подклеенные учебники, которые упали в снег и раскисли. Тогда весёлой компанией они играли в снежки, и многим мальчикам, наверное, казалось, как и Толику, что, попадая в девочку, он совершает некий акт телесной близости посредством белого комочка. А получив в ответ от девочки меткое попадание снежком, Толик фантазировал о том, что белый необидный снаряд принёс теплоту ладони и запах кожи маленькой дамы. Снежки лепили голыми руками, не в перчатках, так получалось быстрее.

Фея была влюблена в Толика с восьмого класса, когда он перешёл в их школу. Она по простоте душевной не могла скрыть свои чувства, делилась с ними подружками, не могла прятать влюблённые глаза, потом стала слать Толику наивные любовные записки с грамматическими ошибками. Ему она совершенно была неинтересна: он был влюблён в Валю, тонкую интеллектуалку из семьи крупного местного чиновника. Валя бредила Булгаковым, Тарковским, читала по-английски (мама её преподавала этот язык в другой школе). Стройная, утончённая интеллектуалка резко выделялась на фоне простеньких, без претензий, пусть порой и симпатичных, местных школьниц. И Фея была лишь фрагментом этого фона.

Однажды они поехали на соревнования по спортивному ориентированию, где три дня бегали с компасами в лесу. Был май, ещё бывало по ночам прохладно, а днём по-летнему жарко. Вечером сидели с гитарами, деки которых отражали переливы огня в костре. Нарушали спортивный режим, попивали портвешок втихоря…

Толик посматривал сквозь огонь на Валю, и её лицо иногда казалось ему горящим в пламени. Он и сам к тому времени горел юношеской к ней влюблённостью — но тайно, платонически, боясь обидеть торопливым действием хрупкую, ранимую и с обострённым чувством собственного достоинства девушку. Потом подсел к ней поближе, вместе со всей компанией они пели песни Высоцкого и Визбора. Толик пытался заговорить с Валей, но та отшучивалась, отводила взгляд. Ничем дело и не кончилось: Валя ушла спать к себе в палатку. И тогда к Толику подошла Фея, сказала:

— Толь, пошли погуляем к речке.

— Зачем? — рассеянно спросил расстроенный уходом Вали Толик.

Фея растерялась, не знала, что и сказать. Поникла головой. Лицо её оказалось напротив костра, и Толик отметил, что щёки её покрыты пушком, который сейчас, при свете пламени, казался красным. И носик длинный блестел. Ну совсем она ему не нравилась.…Когда во дворе она о чём-то с ним заводила разговор (чаще всего о живших у неё в аквариуме двух водных черепахах), путанно и косноязычно, он слушал её вежливо, но с затаённым снисхождением, как говорят с глупым, не совсем здоровым, ребёнком. Воспитанный в духе джентльменства, он не мог её оборвать или перебить и, сдержанно улыбаясь, слушал вполуха, думая о своём…

— Как зачем? — переспросила тогда Фея. — Это… Да просто… Короче, не знаю зачем.

— Тебе что, страшно одной идти к речке?

— Ну да, страшно. Стремаюсь я чё-то, Толя.

Ему было неловко. Отказать невежливо, а гулять с ней ему совсем не хотелось. Но воспитание взяло своё, и они пошли к речке. Молча бродили вдоль берега. Толик помогал Фее удержаться на ногах в тех местах, где тропинка сильно кренилась к воде: он брал её за локоть, и она начинала волноваться и едва заметно дрожать. Потом взяла его под руку и крепко держала, словно боясь упустить долгожданную и желанную добычу. Толик чувствовал себя не в своей тарелке, но начался дождь, и он помог завершить странную и нелепую прогулку.

Но однажды это всё-таки случилось. Сразу после выпускного бала в школе. Родители Феи уехали в деревню к родственникам, и она позвала Толика по-соседски на чай, а потом… а потом они оказались на соседних подушках.…Фея уснула на руке Толика. Её волосы щекотали ему шею. Он осторожно высвободился, досадуя и на себя, и на Фею. Он не знал, зачем ему это было надо. И надо ли было вообще. Подошёл к окну. Рассеянно смотрел, как колеблется на асфальте свет уличного фонаря, который качался под порывами ветра. В темноте белел крылом неведомой птицы бок заварного чайника, отражавший зыбкий свет всё того же фонаря. В темноте в комнате слышалось глухое постукивание камней, и Толик не сразу сообразил, что это всё никак не угомонятся, не улягутся спать водные черепахи в аквариуме. Наверняка романтически настроенная хозяйка забыла их покормить. Любимицы Феи, которые всех нас переживут, подумал Толик. И ещё его озадачила новая ситуация в отношениях между ним и вчерашней одноклассницей.

И как теперь им, соседям, общаться во дворе, на улице? Ведь их отношения перешли в новую фазу, и не получится не придавать этому значения. Впрочем, это, может быть, лишь ему так казалось под давлением внушённых с детства стереотипов реакций и поведения в тех или иных ситуациях? Может, для Феи это было проще? Но нет, не было, и Толик в этом вскоре убедился. Последовали с её стороны долгие и навязчивые, порой ноющие, нудные и хнычущие признания в любви, пожелания быть рядом. Так продолжалось полгода. Потом ситуация разрешилась. «Я всё поняла, — сказала однажды длинноносая златовласка. — Я больше ни о чём тебя не буду просить и не буду даже на эту тему разговор заводить. Мне хорошо от того, что мы живём рядом, соседи всё-ж таки. Я, Толь, радоваться за тебя буду…»

…И кто бы мог подумать, что ей так остро станет жизнь не мила, едва только Толик с родителями внезапно, поспешно и даже, можно сказать, судорожно отбыл за океан? (Как только наступили новые времена, у отца Толика внезапно обозначилась сестра в Канаде).

Фею-Дашу успели спасти, мать её, к счастью, вернулась домой в этот день раньше времени, отпросившись к врачу, и забежала в квартиру взять какие-то вещи. Фея уже была еле жива, плавала в красной жиже в ванне. Откачали. Точнее — быстро вкачали в вены девушки кровезаменитель, а потом и донорскую кровь. Два месяца пролежала в больнице. От всех этих переживаний вскоре скончалась мать Феи, а еще через два или три месяца несостоявшаяся самоубийца похоронила и отца-алкоголика. И осталась конопатая толстушка совсем одна. Оттого-то, наверное, и поспешила выскочить замуж, да, видать, скачок косой-кривой вышел, недолго длилась эта «лав стори». Но это уже было без Толика, обо всём этом он узнал много позже, когда стал искать старых друзей в социальных сетях.

…Но как построить свою линию поведения сейчас, во время этого его странного визита, которому он не мог найти определения? Она рада ему? Или просто вежлива? Об этом Толик думал, потягивая густой ягодный коктейль. Семена клубники скрипели на зубах. Это раздражало. Или его раздражала вынужденная необходимость проводить время с Феей, чья красивая коса осталось далеко в прошлом, а склонность к полноте, наоборот, проявилась во всей «красе»?..

И тут он заметил, что она смотрит на него влюблёнными глазами, как и много лет назад.

Рано утром он тихо поднялся с постели, хотя понимал, что мог бы пошуметь и даже немного погреметь — она спит беспробудно. Доза того, что он подмешал ей в вино, была почти рискованной. Но он готовился тщательно, всё было рассчитано до миллиграмма. Вытащил из наплечной сумки портативную циркулярную пилу на аккумуляторе, подошёл к стене перед дверью в соседнюю смежную комнату. Две ладони вниз от верхнего косяка, две — влево от бокового. Визг пилы — короткий, быстрый. Толик посмотрел на Фею: она нахмурилась во сне, забеспокоилась, потом успокоилась, продолжила мирно спать. Дело сделано — тайник прабабки вскрыт. А вот и клад, он, как и полагается по жанру, в сундучке, пусть и маленьком. Толик сдвинул вверх крышку жестяной коробки. Некогда красочная, в орнаментах, с мини-натюрмортами на боковых сторонках и на крышке, коробка теперь была покрыта ржавыми царапинами и засыпана серой пылью. Но можно разобрать полустёртую надпись «Затѣйник. Наборъ для дѣтей. Фабрика конфектъ…» Золотые николаевские червонцы целы и невредимы. Отчеканенные при монархии, монеты молча и стойко пережили всё то, что перенесли обитавшие в этой комнате люди: революции, войны, голод, иллюзии, разочарования, тоталитаризм, демократию, капитализм, болезни, смерти, рождения, любовь, предательства, эйфории, депрессии, взлёты вдохновения, расстройства желудка, сердечные приступы, задушевные беседы… Золотым червонцам всё нипочём. Они невозмутимы, и теперь готовы передать ему, Толику, свою магическую силу. «Дайте Толику толику этой силы», — скаламбурил он и, усмехнувшись, заговорщицки подмигнул монетам.

Он узнал о тайнике ещё десятиклассником. После похорон бабушки Толик нашёл в нижнем ящике платяного шкафа (очень старого, в мелких оспинах от работы древесных жучков), письма своей прабабушки, которую никогда не видел вживую, а лишь на старой фотографии — в шляпке, с зонтиком на аллее дореволюционного парка. Потом от уютного и мирного парка, а потом и вовсе от сего бренного и суетного мира унесли прабабушку две революции, гражданская война и, наконец, тиф. Толик не рассказал родителям о письме, он готовился извлечь клад из стены тайно и самолично, потому что знал, что законопослушный отец обязательно заявит властям о находке, и те нехотя пожалуют крохи с государственного барского стола… Ну уж нет. Ворьё тянет из казны миллионы, а тут делиться, отдавать три четверти стоимости клада? С какой такой стати?

Толик задумал вскрытие тайника на время отпуска родителей, но тут случился тот самый срочный отъезд в Канаду: торопились, боялись, что опять закроют границы, что с угрожающим рычаньем восстанет из гроба пресловутый «железный занавес». Никак не удавалось в момент сборов найти удачный момент, чтобы добраться до замурованной в стене жестяной коробки. Это был самый настоящий клад в потайной нише одноэтажного дома, построенного в начале XX века. Дом был когда-то семейным гнёздышком средней руки местного купца, — прапрадеда и его семьи. Потом его дочь, бабушка Анатолия, продолжила жить в фамильном гнёздышке, но это уже не была её собственность, дом стал муниципальным, его разделили на две части. Во вторую часть со временем вселилась Фея с родителями.

Чем ближе был день отъезда, тем острее Толик понимал, что если даже он вытащит клад, то не успеет им распорядиться, а вывезти не позволят. Дело отложилось на неопределённое время.

Уже в Канаде он узнал, что Фея, чьи родители ещё с советских времён стояли в очереди «на расширение жилья», получила после перепланировки дома одну из комнат, в которых раньше жил Толик с родителями. Ту самую комнату, в чьей волшебной стене хранилось то, что несло в себе концентрацию чудесного способа исполнения любых, даже самых дерзких желаний: золотые кружочки с профилем последнего русского царя и гербом империи…

И вот наступил подходящий момент. Пришлось придумывать эту комедию с псевдо-командировкой, брать отпуск, лететь в Москву, потом слушать, как стучит железными костями поезд…

Фея улыбалась во сне, как счастливый ребёнок, ещё не раскусивший орех сорта «жизнь» с горькой, гниловатой сердцевинкой.

Толик устало сел на стул у стола, застеленного исполосованной ножевыми шрамами скатертью. На столе стояла полупустая банка растворимого кофе. Над сахарницей, где лежал прессованный рафинад в форме сердечек, вилась муха. Толик поморщился, то ли от приторной пошлости этих сахарных сердечек, то ли от брезгливости при виде мухи, то ли от отвращения к себе и всему сущему. «Все мы — лишь герои компьютерной игры, написанной Великим Программистом. Ведь это он, развлекаясь, придумал глобальные программы добра и зла. Сегодня я своей личностью воспроизвожу программу зла. Но не я её задумал, не я её написал, не я её активировал… Разве я виноват, что действую согласно навязанному мне алгоритму, по формулам, которым нельзя сопротивляться… Или можно?.. А впрочем, — хватит! — надо забирать коробку и мотать отсюда быстрее. Пока эта фея конопатая, дурочка-с-переулочка, не проснулась. Надо срочно выезжать в Москву и решать вопрос с банкиром, который ждёт золотые червонцы. И подписывать документы, по которым деньги будут переведены по безналу на мой счёт в Торонто».

Толик щёлкнул зажигалкой и закурил, сбрасывая пепел прямо на скатерть.

Девушка забеспокоилась в постели. Повернулась на другой бок. Толик посмотрел на веснушчатую руку Феи и вдруг явственно увидел на её запястье толстый, немного синюшный, шрам. Тот самый… Это был оставшийся на всю жизнь след, напоминание о бурной, горячей ночи после школьного выпускного, когда они стали близки. Но их отношения длились совсем недолго, а вовсе не целую жизнь, чего, вероятно хотела девушка с толстой золотой косой. Золотая коса… золотые монеты… золото… зло… зло как программа… человек как персонаж галактической компьютерной игры… Мысли заметались, в душе стало тяжело и колко.

И всё внезапно перевернулось у него в сознании. Толик остро-явственно понял, что если сейчас он уедет с добычей и оставит Фею одну, униженную, обманутую, снова отвергнутую, на этот раз грубо и цинично, то она опять найдёт опасную бритву своего отца. И неизвестно, поможет ли ей кто-то в этот раз спастись: ни матери, ни отца её уже нет на свете, детей нет и не было, а бывший муж — кто знает, где он ныне…

Толик понял, что всё совсем не так, как он придумал себе в утешение, что всё это очень даже сомнительно: его философизмы про некие программы добра и зла… нет же, это всего лишь жалкие попытки оправдать свою назревающую, набухающую гадкой силой подлость. И, наверное, предательство.

Нет, всё надо сделать иначе. Он затушил сигарету о запылённые зубья циркулярной пилы, взял коробку с золотыми монетами.

— Фея… Фея… — потормошил он её за плечо. — Феечка… Дашенька… Пора, красавица, проснись, открой сомкнуты негой взоры… — От волнения он неожиданно вспомнил эти строчки Пушкина. — Сейчас кофе тебе принесу… вино было вчера крепким… на-ка глотни… я тебе сюрприз приготовил… ты такого в жизни не видела! Смотри, что у нас есть!

Фея рассеянно и растерянно улыбалась, неловко и тяжело приподнималась в постели, тёрла глаза. Он подложил ей подушку под спину. Длинноносая толстушка непонимающе смотрела на чашку кофе. Она не могла понять, почему гремит объёмистая жестяная коробка, которую Толик, улыбаясь, потряхивает, держа обеими руками возле уха, словно ребёнок, играющий со сверчком, спрятанном в спичечном коробке.

— Толь, ты это… мне это… короче, никто никогда кофе в постель не подавал… Вообще в жизни. Только в кино видела из жизни богатых… Спасибочки… Во дела-то… Ну Толян, ну приехал одноклассник… Во какие люди есть… — Она смущённо болтала ерунду, не могла остановиться, нервничала, вытягивала шею и губы и прихлёбывала кофе, дуя на него как на чай в блюдечке. — Это чё? Это откуда?.. — Она, наконец, окончательно проснулась и остолбенела. — То-оль? Откуда?

Явившаяся из далёкого прошлого открытая жестяная коробка, стоявшая теперь на стуле у изголовья кровати, словно кипела золотыми монетами, которые, перемешавшись, сгрудились кверху, и, казалось, вот-вот готовы были перелиться через край.

«Сокровище… Со-кровище… Не только „кров“, но также и „кровь“, „кровище“ затаились в этом слове. Есть ли кровь на этом кладе?», — промелькнуло в голове у Толика.

— Откуда, спрашиваешь? Да от канадского верблюда! — смеясь, ответил он. — Сюр-приз! Не мог всё рассказать тебе по телефону… Бери себе половину. Твоя доля. Делай, что хочешь. — Он подвинул коробку в её сторону. Толик смотрел на конопатую, растрёпанную и заспанную Фею, и внезапно острая жалость к этой неустроенной и несчастной женщине, смешанная с неожиданной к ней нежностью, как к ребёнку, которого кто-то обидел, охватила его, и что-то тяжёлое и нехорошее перестало теснить его душу. Он глубоко и облегчённо вздохнул. Потом улыбнулся сидящей на постели ошарашенной простушке с лицом, похмельным от вчерашнего вина со снотворным.

— Ты пей кофе-то… Остывает, Фея. Даша, очнись! — Толик нежно погладил её по плечу, и она судорожно схватила его ладонь и не отпускала, он не возражал. Испуганно взглянула на стоявшую на столе, присыпанную штукатурной пылью, циркулярку. — Фефёлкина, соседушка милая, всё по-настоящему! — уговаривал её, как маленькую, Толик. — Это уже не сон. Сегодня на нашей улице праздник, Фея. И даже в нашем дворе! Вот так-то… А чего слёзки потекли по нашим конопушкам?..