Когда овцы станут волками

Алексей Немоляев

2099 год. Санкт-Петербург. На набережной найдено обезображенное тело молодой девушки. Следователь Фролов узнает в убитой свою старую знакомую. Для того, чтобы раскрыть дело, ему придется погрузиться в пучину безумия нового, разрушенного Гражданской войной, мира. Поток – современная виртуальность – заставит Фролова вспомнить все. Случайность ли то, что именно ему предстоит решить головоломку и встретиться с убийцей лицом к лицу?

Глава 6. Кафе Брукхайн

Молчаливый автопилот ведет машину сквозь плотное движение, переплетение дорожных знаков, пешеходных переходов… к далекому кафе Брукхайн. Денисов развалился в водительском кресле, посасывает обрубок сигареты, выдувает дым в крохотную щелочку запотевшего окна. Мимо мелькают всполохи блеклых фонарей, окруженных рассветом.

— Как ты? — косится на Фролова глубокими серыми глазами. — Нормально?

Напарник пожимает плечами.

— Нужно принять это как данность.

Хотя у самого в мыслях: трескучая темнота… У блестящих клинков страха одно желание — потрошить, потрошить, потрошить, взрезать темную субстанцию болезненной памяти, которая всколыхнулась, проявилась на неразличимом снимке прошлого. Вот Фролов. Вот его далекое, недостижимое, тревожное, заблудшее детство. Вот интернатское юношество, полное бессмысленного одиночества. Потом холодные казармы полицейской академии, четыре года уголовного права и стрельб из табельного пистолета. А дальше работа, поток, работа, сестра, работа, тьма.

Убаюкивающая отстраненность. Но теперь… теперь все по-другому…

— Ты прав, — Денисов кивает. — Только как данность. По-другому никак. Знаешь, я, черт, каждый божий день вспоминаю Влада, школьного друга своего. Которого… ну, убило выстрелом в голову, прямо на поле боя, — молчит о том, что сам спустил курок — как негнущийся палец встретился со смертоносной сталью, и разгоряченное дуло выплюнуло тупоконечную пулю «дум-дум». — Перед этим он надышался нейрогазом. Терять тяжело, раны так и остаются… внутри, как бы… но жизнь продолжается… И, ты, не надо унывать. Мы его поймаем… поймаем убийцу. Ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь. Особенно после того… в метро.

Фролов качает головой.

— И не вспоминай, — касается холодными пальцами мокрого воротника. — Иногда мне кажется, что…

Фраза застывает… неоконченная, будто брошенная.

— Не, ну, согласись, было весело, — грузин ударяет его в плечо.

Плечо слабо и податливо.

— Да уж. Особенно, когда ты чуть не истек кровью. Очень весело.

— Опять ты сгущаешь краски, — усмехается. — Бурчишь вечно, как старик… Давай, ну же, не все так плохо. У тебя появился шанс поквитаться за свою подругу. Не ахти, конечно, повод, но, какой есть.

Молчание скрашено музыкой, вызванной Денисовым. Что-то тихое и мелодичное. Фролов не разбирает слов.

— Спасибо, — говорит он. — Мы… мы сегодня поймаем его, и…

Звуки не вылезают из гортани. Слишком тяжелы, чтобы подняться из легких.

— А мне, вот, хочется сожрать чего-нибудь… чего-то натурального, — Белок уже в горле застревает. Фу, черт… Думал, за три-то года привыкну… Дорого как, собака. Вот теперь думай, на что бабки тратить. С этими пошлинами.

Фролов молчит.

Что ж, Денисов прав. Выбирать не приходится. Навязчивый образ Лизы тонет в утреннем многоголосии образов, автомобильных сигналов, потоковых картин: будничного присутствия, игры виртуальных светотеней, бликов, знаков, пятен.

— Недавно слышал в какой-то передачке, что нейрогаз изобрели ещё во времена Первой Мировой войны, — говорит Денисов. — Но не успели использовать.

— Неправда… Это было в 2037-м.

Денисов усмехается:

— Знал, что клюнешь… Что-что, а твои рефлексы зануды на месте, значит, не все так плохо, а?

Что ж, это срабатывает. Боль есть, но она переходит в разряд глубокой, подспудной. Неужели, так быстро? Мысли сами собой переносятся к нейрогазу, ученым, позабытым трагедиям прошлого… Добрые умники хотели создать дешевую еду, думает Фролов. Накормить голодных. Особенно Африку… А что в итоге? Родилось оружие массового поражения/забвения/истребления. Стройный ряд, ведущий к блистательной аннигиляции.

Род человеческий неисправим.

Автомобиль мелко дергается на кочке, плавно перетекает на соседнюю полосу… свободную, как горячий потоковый пляж, а после: сворачивает на стремительное кольцо, вливаясь в общее движение.

Служебная машина набирает скорость. Смазанное серое полотно слева медленно распадается (авто вливается в… становится единым с…) на разноцветную плеяду электрических, магнитных, векторных, реактивных машин. Парящий над мокрым асфальтом Традфорд, совсем невысоко, обдувает асфальт быстрыми лопастями, отдавшись на волю всеведущего потока. Водитель внутри комфортабельной коробки спит: кресло превратилось в широкую кровать.

Под асфальт вшиты точнейшие датчики, нервные окончания потока… многие многие многие окончания… собираются в колоссальную систему городского управления. Пока таких скоростных дорог в Петербурге немного: одно стремительное кольцо, и ещё пара стрелообразных многополосных линий, прорезающих город.

Справа (он должен двигаться с нереальной скоростью, думает Фролов, хотя обманутый мозг этого не воспринимает) ползёт гусеница монорельса. Кажется, едва-едва. Через минуту она приближается, почти прижимается к машине. Фролов встречается взглядом с переливающимся вагоном, бсконечной рекламой: Игра смерти, Игра смерти, бесконечные круги ада для тревожных душ, болезненных созданий, сумасшедших чело-веков, которые пытаются выбраться из мастерского лабиринта. Маленькие испуганные Тесеи совсем не готовы встретиться со страшилищем-Минотавром. Лучшие труспичеры/программисты города трудятся над созданием потоковых чудовищ, зубастых, кровавых, невозможных…

Игра смерти. Ах, да, черт… Фролов сжимается. Пять лет, каждый раз, снова и снова, Игра смерти. Горячее разгулье толпы, следят в барах, комнатах, клубах, домах за Игрой. Любимая городская забава. Новый год так не встречают, как это…

Фролов фокусирует взгляд на тесном вагоне. Утренняя толкучка. Одиночки в очках, шлемах… отблескивающие пустые глаза, пальцы крепко сжимают костлявые поручни, блеск, сонливость, прозрачные стекла, обсыпанные пылью, потерянность, тихий гул магнитного движения, вселенная ливня, нависшего неба над головой, обернутых в ботинки ступней, лакированных туфлей, открытых женских лодыжек… кожа похожа на пергамент, где едва проступают жухлые точки родинок…

И потом: гусеница откланяется, блестящий вагон уплывает прочь, становится похож на длинную темную линию… Открывается нелепый вид на зеленоватую бугристую воду канала.

— А ведь мы могли, слушай, могли бы поработать до обеда, и потом все, — говорит Денисов. — Может, конечно, и получится так… Не хочешь после в бар?

— Я…

— Ну, сам понимаешь…

Фролов кивает.

— Посмотрим, — говорит. — Может, и хочу.

Лобовое стекло негромко сигналит. Пора выводить машину с кольца. Изменения в дорожном полотне заметны по мелким-мелким шероховатостям и едва подрагивающему рулевому колесу.

— Так как ты с ним познакомился? — говорит Фролов.

— С кем? — Денисов открывает глаза… взгляд упирается в лобовое стекло, в левом нижнем углу которого вспыхивает одинокий кружок дежурных уведомлений. Полицейский эфир выдает близлежащие места преступлений… мигает так, будто не знает, что Денисов не собирается просматривать эти бесконечные массивы насилия, убийств, краж, разбоев, наркоторговли… нет, нет, и нет.

— С тем китайцем-контрабандистом.

Денисов криво усмехается. Ему даже не надо напрягаться, чтобы вспомнить.

— Мне было шестнадцать. После побега, после того, как вернулся в Рязань, и, — глотает слова, не говорит о своей матери, которую он нашел в… — На фронт больше не хотелось. Бродил по разрушенным деревням, разбомбленным городам, искал, что пожрать, где укрыться…

— Почему не остался в Рязани?

— Города не стало. Которым я его знал, — о, да… его поглотила густая трясущаяся тьма… привела кровоточащее уравнение к общему знаменателю смерти, город, один из многих, которые вылетели в чертовую трубу, — и… в общем, ну, вышел к реке, этой, как ее, не помню, близко к Ярославлю, наверное, Волга это была. Короче, смотрю, мелкую шхуну выбросило на берег. Я нищий, голодный, в кармане ствол, такой старый, доисторический пистолет. Может, смогу чем поживиться… Подхожу, значит, а там эта китаеза на песке валяется, без сознания. Залез на борт, а там — куча электровинтовок. Такими пользовались служивые из Москвы… Ничего себе, что за дела! Возвращаюсь, хлещу китаезу по щекам. Откуда ты здесь, спрашиваю. Китай в другой стороне. Каким чертом тебя сюда занесло. А он… говорит: я, говорит, контрабандист, понимаешь. Рядом скоро будет новая линия фронта. Вот я и везу пушки… Первым делом хотел его пришить, а потом… думаю. А почему бы и нет, черт возьми. Почему нет.

— Значит, самому китайцу… участвовать в войне так себе, — говорит Фролов, — а, вот, оружие поставлять — ничего страшного. Совесть не мучает… И вы с ним? Ты с ним часто перевозил оружие?

Денисов отвечает не сразу. Смотрит на блондинистую красотку в машине слева, массивном джипе марки Форд. Девка радуется жизни, все-то у нее хорошо… фотоэлементы живых татуировок переливаются глубокой синевой, притягивают взгляд. Но через секунду стекла затемняются, и красотка пропадает, растворяется в стремительном массиве, движущемуся в никуда…

— Вот это сиськи, — говорит, качая головой. — Оружие? Изредка. Больше алкашку. В регионы с сухим законом. Знаешь, и такое было. Вокруг творился лютый ужас, а князьки запрещали своим людям бухать.

— Почему?

— Кто его знает… Вроде как, чтобы не деморализовать людей. Нужны были солдаты. А если люди сильно бухают, какие из них солдаты. Но, ты подумай. Это же какая чушь. Как такое может прийти в голову? Люди все равно найдут способ. Они не могут бросить пить, как не могут бросить… не знаю, дышать, жрать, дрочить, в конце концов… Так что, мы были просто «исполнителями судьбы».

— И брали за это хорошие деньги.

— Как же без этого, — усмехается, дерматиновая куртка топорщится в пространство тесной кабины… высохшая искусственная кожа, противоположность щетинистому лицу, живому… Поблескивает кривая ухмылка, пухлые губы сомкнуты. — Но тут уж, баш на баш. Рисков тоже было много…

Денисов многое опускает в рассказе. Не может говорить о… Наверное, когда придет время, и все воспоминания будут переведены в слова, тогда… тогда ужас прошлого забудет к нему дорогу? Поступь его тяжела, неведомая глубина заставляет чувствовать удушье. Грубая реальность закручивается в темную спираль, каждый виток, виток, превращается в неистовую реку, течёт, течёт, плещется, трясётся, клубится, жаждет сна, густой дремоты, от которой не проснуться, не проснуться. Иногда кажется, что палец обладает разумом, собственным разумом, стремится отыскать спусковой крючок, чтобы холодное дуло, приставленное к пергаментному виску, выплюнуло раскаленную пулю…

Потерянное поколение. Детство — кризис с растениями-мутантами, голод, трудное взросление, заброшенные дома, угасшие ядерные станции, как сгоревшие свечи, едва различимые на пепельном небе, вон там, по правую руку, дымятся всходы темно-зелёного яда, вездесущего обмана, блеклой круго-вер-ти.

Все это — бесконечная Россия, разваленная Америкой… бесконечная, бесконечная, бесплодная, покрытая глубокими царапинами… вся чужая насквозь, промокшая этой сраной ложью и… чужеродностью до нитки, все продано, все проклято… бесконечная, бесконечная, окутанная туманом ядовитых входов, растений-мутантов, растений, забравшихся глубоко-глубоко под черную землю, смотришь под ноги, а там…

Машина выворачивает на узкую дорогу из четырех полос. Взгляд натыкается на горящую в отдалении громадину потоковой башни. Отовсюду ее можно увидеть. Из любой точки города. Гигант не поддается гравитации, вряд ли снизойдет до тривиальных законов физики…

Тридцать лет назад людская молва окрестила американцев полубогами. Как еще темные души могли свыкнуться с проявлением такой технологической мощи?

Под градом осеннего ливня (вода пышет, растекается по стальному колоссу), краснота затихает. Дождь загораживает мощь потокового ретранслятора, который спускает невидимые энергетические щупальца вглубь, в самую толщу земной коры, связывается с другими башнями, тысячами других, не-таких-высоких… Замкнутая сеть бесконечной информации, бесплотного эфира, содержащего в себе все человечество, всю историю, все время…

Сонная вышка утопает в бесконечной серости, блеклой субстанции осеннего утра. Взгляд цепляется за гиганта, пытается вобрать ускользающую мощь. Далекий титан — словно маятник месмериста… Машина мягко покачивается, но кажется, что это сам гигант приведен в легкое движение колебаниями холодного воздуха.

Мысли Фролова переключаются, пере-клинивают в смутной незримой точке. Не зря ли все это? Пока еще есть… время. Может, как лучше? Зачем ехать в это кафе? Запрыгнуть в первую попавшуюся забегаловку… Денисов набьет там живот, а потом… в хранилище.

Самое логичное решение, но Фролов не может принять его. Нет, нет, и нет. Он жаждет быть там. В том месте, откуда изливается все, что осталось в нем живого. Полузабытое. Покинутое.

Теплый рассвет Атлантического океана, блеклое безумство, он любит ее, хоть никогда и не знал, что это такое любовь, посреди страшного забытья, посреди четко структурированных развалин мысли. Нелепая дрожь пронзает его, когда он стоит рядом, совсем рядом, в реальности вне-городской свободы. Они накрыты куполом звездного неба, обсыпаны бриллиантовой пылью, просто-друзья, да какая разница…

Нет ничего невозможного. Конечно, он в это не верит. Он ни во что не верит, особенно в счастливый исход. Музыка искрящегося неба глубока, недоступна. Страх не покидает его. Когда-то это закончится, когда-то мы не сможем стоять вот так, просто, молчаливо, не сможем быть здесь, поднимать взгляд к бесконечному, прекрасному небу…

Не перекрестке вырастает непреодолимо-красная стена света.

— Что, уже половина? — говорит Денисов.

Доносится лёгкий гул (приближается, наседает). Перед глазами расплывается река скоростных машин. Карбоновое такси. Самый быстрый способ передвижения по городу. Полотно окольцовывает Петербург, захватывает ещё и пригород с богатыми домами, где, дабы не нарушать единство тишины, уходит под тёмную землю, где тяготится собственным существованием потухшее метро, где никогда… никогда уже не пройдёт ни одного поезда. Люди боятся этих старых туннелей. Для горожан они синоним заражения, ядовитого газа, бледнокожих когтелапых мутантов, видоизмененных генонаркоманов, которые… совсем уже не люди, нет, хотя когда-то были. Бродили по улицам, жили своей жизнью, слушали шёпот ветра за окном далекой пустотелой комнаты, зацикленной в под-пространстве небоскрёба.

Американский длиннокрылый беспилотник пролетает низко, очень низко над крышей авто… собирает информацию для своих заокеанских хозяев: то немногое, к чему не может дотянуться поток… там, где работают блокираторы…

Денисов достаёт мятую пачку из бездонного кармана. Блуждающий огонёк зажигалки мягко касается кончика сигареты.

— Жалко, конечно, девчонку, — говорит. — Я многое повидал в жизни, но, чтобы так издеваться над…

Фролов крутит в холодных пальцах верхнюю пуговицу пальто. Блуждающий нерв осеннего ливня поселился внутри него.

— В городе стало слишком много маньяков.

— Думаешь, маньяк? Успел погоняться за таким… как-то раз. Говнюк засовывал трупы в баки с живым белком. Только по остаткам ДНК в его забегаловке (у него был пан… азиатский ресторан) нашли его жертв… а червячки, которые ещё не разложились, ой как хорошо разъедали тела… Семь девчонок погубил, сволочь.

Фролов касается дужки очков.

«Эта мысль… я пытался, ещё на набережной, выяснить, не было ли подобных случаев? Которые связаны с… Поток ничего не выявил. Раны, контейнер, серийность убийств. Ничего этого нет. Если это маньяк, то, может, он слишком хорошо скрывает своих жертв, поэтому…»

Останавливает запись.

— Все может быть, — говорит Денисов, резонирует нетвердой речи Фролова. — Может, и не раскрыли еще серию. Черт. Тогда можем намотаться на работу. Даже за два года. Сколько он мог убить?

Денисов поворачивает восьмиклинку (в зубах зажата тлеющая сигарета) к напарнику, густотой серых глаз вглядывается в мягкие, даже слегка рыхлые, очертания лица. Фролов чувствует напряжение в задымленной кабине. Что на уме у Денисова?

— Ты, ведь, Лизу свою, хорошо знал?

Фролов коротко пожимает плечами.

— Не уверен, — говорит. — Раньше казалось, что да. Хотя сейчас… что я о ней знаю? Работала в Брукхайн, жила в комнате одна, и… что еще?

— То есть, — Денисов попыхивает сигаретой, — она, все-таки, могла работать на испанцев, наркоторговцев?

— Твоя версия ни на чем не основана, — Фролов чувствует раздражение.

Красная стена света, отделяющая следователей от блестящей реки, коротко мерцает, выносит на передний план густоту быстрого движения. Еще немного, и можно будет ехать дальше.

— Тебе она сильно важна — эта девчонка?

Денисов отворачивается после этих слов, выплевывает короткий окурок в приоткрытое окно. Фролов молчит. Не то, чтобы совсем не хотел ничего сказать. Нет. Но язык прилипает к небу, когда нужно говорить о ней. О ее важности для разрушенного сердца.

— Я имею в виду, — говорит Денисов, глаза его закрыты, а широкие ладони прилипли к коленям. — ради… воспоминаний о ней ты… полезешь на рожон? Если вдруг что-то всплывет?

— Ты о чем?

Денисов усмехается и качает головой.

— Ты знаешь, о чем я.

Фролов знает. Он сжимает губы, скрещивает руки на груди. Если в этом деле замешаны большие деньги, то… Сомнение пронзает Фролова. Что, если это так? Что тогда он будет делать? Сможет ли он бороться за память о Лизе с тем, у кого в руках сосредоточена власть материи?

— Когда у меня была пневмония, осенью, лет пять назад, Лиза одна только и навещала меня. Никогда бы не подумал, что… Лиза… она может так волноваться обо мне. Мы же просто были друзьями. Может, не знаю… может, она ко всем так относилась, но мне, знаешь, мне это было неважно.

Денисов коротко пожимает плечами, дерматиновая чернота куртки тихо скрипит. За окном мелькают всполохи дополненной реальности, но взгляд их не воспринимает… Внутри кабины пахнет натопленной сыростью, истлевшим табаком, совсем немного — кофе… Запах тянется из самого отдела, прилипший к губам. Кислый отвратительный кофе.

— А как же сестра? — говорит Денисов. — Она тебя, разве, нет? не навещала?

Фролов хмурится, крутит в холодных пальцах мертвую пуговицу. Память выдает ему мутное пятно вместо того, что нужно. Словно заглядывает в темную-темную пропасть, готовую поглотить его… все, что он знает, все, что он видел или еще увидит… И нет надежды спастись, избежать сурового… наказания?..

— Не знаю, — говорит Фролов; образ сестры расплывается, нечеток, неясен. — Она была занята.

Да что с тобой не так, думает следователь. Сестра не могла не приходить ко мне в больницу, тогда. Она приходила. Просто ты этого не помнишь. Да, она полностью погрузилась в поток, в искусство, в прекрасную виртуальность, которая позволяет создавать невозможное. Она зациклена на своем вселенском мирке. Забывает поесть, валится спать прямо в очках, на протертом диване, раскинув тонкие руки… Но она никак не могла забыть своего брата.

Густая бровь Денисова удивленно вздымается.

— В любом случае, — говорит он через пару секунд, немыслимо долгих, неприятно-встревоженных, — не зацикливайся и не… хоть это и сложно… не принимай близко к сердцу. Мы сделаем все, что в наших силах.

— Я знаю, спасибо. Правда. Спасибо.

Движение по карбоновой трассе иссякает. Последние всплески проносятся перед замутненным взглядом Фролова. Электродвигатель снова загудел, звук растекся по тесной кабине.

Вид пустого перекрестка вызывает смутную тревогу. Впереди — жухлая серость асфальта, ветвистая отрешенность рекламы, ее мнимой заинтересованности в человеке. Дальше горят в тусклой реальности красноватые вывески китайского квартала, пустые перламутровые фонари.

— Все дело в… чертовой осени, — говорит Денисов. — Кроме этих контрабандистов, которые сами как прыщ на жопе, так и еще что-то… Всегда. Всегда. В том году чипованый слетел с катушек и успел придушить пятнадцать детей. Половина класса, который собрался-то раз за семестр. Пятнадцать. К простым убийствам быстро привыкаешь… но, — кашляет, — но к такому зверству…

Сердце Фролова боязливо колотится в груди, ударяется о решетку ребер, белую тюрьму, подпертую диафрагмой: машина приближается к Брукхайну. Вид стеклянных окон: весь этаж, от пола до потолка, побледневшая прозрачность… заставляет следователя сжиматься внутри, терпеть горькую неудачу в нелепых попытках укрыться, спрятаться в глубине резонирующей души… Все, как прежде, те же натертые до блеска блестящие стёкла, суровый плексиглас. Только следит за ними уже другая девушка… вон она, Фролов видит короткое платье, тонкую талию, накрашенные губы, аккуратные колени, обёрнутые в упаковку темных капроновых колготок.

В дополненной реальности стекло мерцает яркими тонами синего, тянет буднично-длинные осьминожьи щупальца. Рядом, над дорожным полотном, горит невзрачное предупреждение о пешеходном переходе.

Коротким движением холодной ладони Фролов убавляет яркость дополненных знаков. Остаётся лишь виртуальное дыхание самого кафе: приглашение зайти внутрь, окунуться в притягательную атмосферу одноэтажной Америки (внутри горят стенды с погрязшими в забытьи аккуратными домиками… счастливое время, воссозданное потоковыми художниками). Можно отпустить пульсар на волю: он нарисует вокруг тебя прекрасную пучину далекого отринутого прошлого… кладезь дерева, щебня, асфальта… Брукхайн приглашает войти, отведать острые североамериканские бургеры, длинные хот-доги, обсыпанные жареным луком, хрустящую картошку во фритюре… Ниже горит объявление о поиске новой официантки с гарантией усеченного медицинского страхования.

Прорва времени потрачена здесь в стремлении отыскать ускользающее спокойствие. Вид ниспадающих волос (на худые плечи… миниатюрная царица распространяет немую ауру) приводит в чувство восторга, закрывает тревожную брешь в душе, вот только… если бы можно было раз и навсегда закупорить расщелину страха, бесконечного неприятия жизни, но нет… Никак не получается решить проблему до конца. Начинаешь вглядываться, и снова, и снова: блеклая тьма поднимается из глубин сознания. От нее нет спасения.

Ее мягкий голос ласкает барабанные перепонки, непереводимый запах ее бледной кожи близок… но… одновременно, нет… далек, далек… трепещущее единство, и сама смерть говорит с тобой, пытается донести нечто важное. Красная улыбка отождествляет шепот ветра, гуляющего между Сциллой и Харибдой. Смотришь в белоснежную пропасть, смотришь, смотришь…

Фролов, не чувствуя ног, выбирается из машины. Не выпускает из холодных пальцев верхнюю пуговицу пальто.

— Какого черта! — говорит Денисов. Взмахивает руками, рассматривая подошву ботинка. Подходит к бордюру, пытается стереть с подошвы собачье дерьмо. Район не самый благополучный. Гнилостный запах. Белок. Белок. Везде этот чертов белок. Забирается в небоскребы, в каждую чертову комнату, впитывается одеждой, кожей…

На холодных ступенях кафе растекся тощий бомж, обмотанный в жуткие лохмотья. Красные глаза говорят о генонаркотиках в грязной крови. Хватает Денисова за щиколотку.

— Подай на пропитание, приятель, — бездомный щелкает по старым очкам, приросшим к разбитой переносице.

Денисов ругается, вырывает ногу из дряхлых пальцев.

— Какой я тебе приятель!

— Ну ты меня понял, — взгляд бросается к Фролову. — Ну а ты… приятель… ты подай хоть копеечку! В капсуле не был с того месяца! Прошу!

— Извини, — говорит Фролов. — Денег нет.

Взгляд бомжа становится тяжелым, обман дружелюбия испаряется.

— Ты будешь гореть в аду! Ты и сам это знаешь. Если, конечно, не переведешь мне денежку… Всего немного. Пожалуйста…

Протягивает крючковатые пальцы с длинными ногтями, изъеденными черным грибком.

— Сам виноват, — Денисов отпинает грязное тело от входа. Нищий остается неподвижным, распластанный под ледяным ливнем.

Следователи окунаются в американский дух псевдо-свободы. Пустые столы, как несуразные грибы, выросшие под ядовитым дождем. Фролов отряхивает пальто от прилипчивой влаги, осматривается. Все, как прежде. Ничего не меняется. Американизмы льются с темного потолка, разлагаются на банальные составляющее: тлетворный запах пережаренных сосисок, плоское тремоло стейтовского гимна… Стены светятся фальшивой кирпичной кладкой вековой давности. Одноэтажный рай, упокоенный под филадельфийским солнцем.

— А пахнет как, — Денисов тянет носом, как длинноногая гончая.

В углу дряхлеет пыльный музыкальный аппарат — ушедшая эпоха виниловых пластинок, черного кружева старинных мелодий, что-то вроде… Фролов вспоминает, что насечено на пластиковую коробку… кажется, Битлз или… Однажды Лиза (когда мерзкого хозяина-толстяка не было на радаре заведения) пыталась запустить шкатулку, но… ничего, кроме скрипа иглы… этот тихий звук (тц-ттц-тц-ттц) всколыхнул тогда что-то внутри Фролова. Он чувствовал страх. Словно касание призрака.

Хозяин заведения (Фролов, на удивление, помнит его очень хорошо) нависает над барной стойкой, тучный красномордый мужик, облачённый в зелёный хитон. Встречается взглядом со следователем. Что-то мелькает в его блеклых глазах. Вспомнил. Точно вспомнил. Фролов уверен. Пухлые губы слегка вздрагивают.

Денисов плюхается за первый попавшийся стол и делает заказ через потоковое меню. Фролов садится напротив, упирается взглядом в щербатую поверхность фальшивого дуба, потом на свои холодные пальцы, сцепленные в замок.

— Иногда пристрастие к потоку переходит все границы, — говорит Денисов.

— А?

Денисов пожимает плечами, снимает мокрую восьмиклинку, кладёт ее на стол, растекается по мягкой софе.

— Думаю, это какой-то заговор. Ну, знаешь, с этим потоком. Не может быть так просто, чтобы поток настолько сильно захватил сознание людей. Сам подумай. Это как наркотик. Уже нельзя без него. Если не спускаться, начинается ломка.

— Ну не знаю, у меня такого нет.

Денисов усмехается.

— Это тебе так кажется. Да ты бы и не признался.

Фролов чувствует запах готовящихся хот-догов, заказанных Денисовым. Больше не для кого готовить, они здесь одни. Мерзкий душок конденсируется на блеклых стёклах, осаждается на перегретых рецепторах.

— Люди, — говорит Фролов, — хотят быть счастливы. И поток… он даёт это ощущение.

— Ощущение. В том и дело. Всего-то ощущение. А ты, вот… ну не ты лично, имею в виду… как сидел в обоссанной кабинке, по уши в грязной воде, так и сидишь. Обман, и только. Все это симуляция. Ты не можешь быть счастливым в симуляции.

— Счастье, — говорит Фролов… его ладони сцеплены в тугой замок, мертвенно-бледные, обтянутые сеткой кобальтово-синих вен. — Оно, ведь, субъективно.

— Счастье-то?

— Субъективно, и зависит только от того, что человек чувствует в этот момент.

— То есть, хочешь сказать, даже эти сраные наркотики..?

Фролов кивает.

— Согласен. Во всем, — на мгновение застревает, слыша перекличку далеких каблучков из закулисья американских интерьеров, — во всем нужна мера. Когда человек зависим, в этом нет ничего хорошего. Но я сейчас не об этом… Есть… есть еще одна причина, почему нельзя… почему не стоит полностью доверяться потоку. Квантовые компьютеры пока не разрешили полностью все уравнения.

— Уравнения?

Денисов нетерпеливо постукивает полу-сбитыми костяшками пальцев по выщербленной поверхности стола. Утро за блестящими плексигласовыми панелями пустотело, банально, дождливо, скользко.

— Ну да. Уравнения. Не слышал? Должен же был слышать хоть что-то… Ладно. Есть уравнения. Их много. Почти бесконечное количество. По сложности если представлять, то подразделяются на уровни, и чем сложнее, тем ниже по уровню. Как-то так.

— И? — говорит Денисов.

— Нижние слои уравнений пока не полностью решены, поэтому… Может там что-то скрывается такое, что заставит пересмотреть, ну, по-другому взглянуть на поток в целом… Китайское правительство, может, не зря не дает столько свободы в потоке. У них есть, как бы сказать, несколько потоковых областей, которые… доступны обычным гражданам, а все остальное под запретом.

Денисов крутит пальцем у виска.

— Точно уж не из-за страха каких-то там нерешенных уравнений.

— Тем не менее…

— Слушай, получается, что, — Денисов пытается переварить услышанное, — уравнения потока, да? Поток, это что-то, какая-то математическая штука, получается? Никогда этого не мог понять.

— Все в этом мире «математическая штука», — говорит Фролов. — Любое явление можно описать математической формулой… Так вот. В общем. Уравнения потока настолько сложны, что расчеты идут уже тридцать лет…

— Это с тех пор, как Петербург перестроили.

Фролов кивает:

— Поэтому его и перестроили, что нужно было поставить здесь вышку… За тридцать лет квантовые компьютеры не смогли полностью решить эти уравнения.

— И кто знает, смогут ли когда-то их… это я понял. Ну а если решат они эти твои уравнения, и окажется, что нельзя больше в потоке лазить, что это, например, выдумка инопланетян.

— Инопланетян?

— Или что мир взорвется от этого эфира. Ппп-ууу-ффф! И нет больше планеты.

Фролов пожимает плечами.

— В неразрешенных уравнениях, конечно, может быть… скрыта опасность, но, что она приведет к чему-то ужасному. Это вряд ли. Но все возможно. И глупо рисковать всем ради…

Денисов стучит кулаком по тёмному столу.

— Умираю с голода.

Фролов и не заметил, как за соседним столиком появилась молодая парочка. Длинноволосый парень: кожа испещрена синтетическими рубцами, пальцы длинные, тонкие, пробегают по пустому столу, на краю которого возвышается сине-зелёный стакан с ледяным коктейлем. Девушка в широкополой шляпке a la миловидный осовремененный Рембрандт с аккуратным носом, рахитичной грудью, провалившейся вовнутрь… Движения крохотных ладоней зеркалят собеседника.

Блестящие зрачки отражают блики потоковых очков… Бездонные, безмолвные разговоры, пересечения интересов, перекличка густого света, далеких и близких, неразличимых вспышек… Пальцы перестукивают по столу, короткие движения превращаются в полную картину мыслей: визуализация чувств, эмоций, предзаписанные потоковые состояния сознания.

Так они общаются, пользуясь болванками разговора (на лице не загорится ни единой эмоции, это ни к чему), нанизывают бусинки на невидимую нить. Использовать голос для молодого поколения — моветон, гораздо удобнее рисовать перед собеседником схематичные картины собственных ощущений, чувств… Понятно и просто.

Симпатичная официантка с блестящими алмазными брекетами ставит перед Денисовым пять хот-догов, залитых темно-красной жижей. Живой белок, представленный в виде удобоваримой структуры.

Грузин набрасывается на еду. Фролов, тем временем, взирает на отвисший подбородок хозяина заведения. Жирдяй перебарщивает с синтетической едой. От нее всегда раздувает.

Толстяк делает вид, что не смотрит на следователей. Отворачивается, хмурится, потягивает бирюзовый коктейль из блеклого фужера, сплющенного в огромных пальцах.

— Вообще, — говорит Денисов, перемежаясь с чавканьем, — странное дело… Один глаз, так? Почему только один? Обычно, ну, если снимают роговицу, то сразу с двух. А тут одного нет, — промасленный перст указует в звездно-полосатый потолок. — Вот над чем надо поразмыслить.

Надо бы связаться со Странником, думает Фролов. Есть в этом деле смутный душок незаконных клинических исследований. Периферия города заставлена подобными заведениями. Их жертвы — беззащитные парни и девушки, отобранные бесчеловечными потоковыми плагинами. Список жертв формируется с удивительной точностью…

Толстяк громко кашляет. Грубая отсечка мыслей.

— Пойдем, спросим у него про Лизу, — говорит Денисов, поднимаясь над опустошенным подносом. — Он, ведь, заправляет тут, а?

Фролов коротко кивает.

— Плохой человек. Всегда смотрел на Лизу, как на… как на…

— Кусок мяса? — Денисов надевает восьмиклинку, выравнивает по невидимой линии. — Ну а что тут скажешь? Свинья она и есть свинья.

Тишина. Только далекое перестукивание пальцев сопровождает следователей на пути к расплывшейся туше. Толстяк похож на одного из тех огромный хряков, напичканных стероидами, выращенных ради заоблачно дорогого «натурального» мяса. Живот раздут, любитель синтетики, не-белка, грушевидное скопление подкожного жира.

Кивает заросшей головой, грузные щеки колышутся в такт переливу звездно-полосатого флага, горящего в дополненной реальности за его широченной спиной. Коротким жестом показывает, что слушает.

Фролов чувствует запах жира и застарелого пота.

— Мы хотели бы спросить вас по поводу одной вашей сотрудницы. Бывшей сотрудницы.

Желтушный взгляд не выпускает Фролова. Шарнирные зрачки раскачиваются, вращаются в замкнутом пространстве красноватых склер. На толстой руке (кожа выдублена, груба) светится татуировка — хвост лисицы, переливается от бардового до ультрамаринового синего.

Толстяк замечает прикованный к его руке взгляд. Щелчок по коже, и фотоэлементы гаснут.

— А, — тянет гласную, которая несколько секунд ещё остаётся висеть в прогорклом воздухе. — Следаки… хм… хммм… что ли? Чего вам?

— Елизавета Васнецова, — говорит Денисов. — Знаешь такую? Она здесь у тебя работала.

Толстяк не спешит отвечать. Время течёт медленно, рассеянно, рас-терянно, густо оседает в жировых складках распухшего подбородка. Поворачивает голову к Денисову.

— Знаю. Работала. Такая, — выталкивает слова из окаменевшего рта. — Только, вот, смылась. Года два назад. Плюс-минус. Осталась должна ящик вина.

— Что вы имеете в виду? — говорит Фролов.

— Непонятного тут что? В ее смену. Пропал ящик. Вина. Хорошего, между прочим. Я с нее месяц. Выколачивал с нее эти деньги. Она ни в какую. Вещи я такие хорошо помню. Лживая сука… Вы знаете, где эта лярва? Шалава чертова. Я бы не проучил!

Фролов чувствует злость. Но не может произнести ни слова. Только сжимает заледеневший кулак в провале кармана пальто.

— Попридержал бы ты язык свой, — говорит Денисов. — Ее убили.

— Туда ей и дорога, — жирная отвратительная губа раздувается парусом. — Из-за этого пришли? Спросить, не знаю я чего? — стул еле выдерживает жирную спину. — А сколько вам платят? За вашу мусорскую работёнку? А? Хотя бы на шлюх хватает? Только одного не понимаю. Вы же… Вас же столько, сука, развелось. И. Почему нариков только больше становится? Что вы там делаете? В своих отделах? В жопы, что ли, друг друга сношаете? Почему не работаете?

Денисов пододвигается к нему.

— Лишь бы что ляпнуть, а? — говорит. — За собой бы лучше следил. Свинья. Нахрена синтетику жрешь?

— Всяко лучше белка, и, — осекается, не выдерживает денисовского взгляда. — Но, знаете, я вам все равно ничего не скажу. Не знаю потому что. Не слушком-то я помню эту стерву, — поворачивается в кресле, пластик натуженно скрипит. — Люда! Люда! Поди сюда, — к барной стойке прибегают расторопные девичьи икры, обтянутые тёмной сеточкой капрона. — Вроде как, с тобой она, эта, Васнецова, общалась больше всего… Разговор есть к тебе. У этих товарищей, — внимательные девичьи глазки цвета морской волны прыгают к следователям. — Быстро только. Десять минут у тебя.