Праздник, который ужасен

Алексей Омутов, 2020

Одной из основ происходящего можно считать то, что разум перестает быть критерием реальности, а герои попадают под некий потусторонний удар, когда неведомое вторгается в привычный мир, и человек видит, что все, что он знал ранее о себе и мире, проваливается в бездонную пропасть. При этом фатальность происходящего несколько компенсируют некоторые величины, к которым человек так или иначе имеет доступ, которые, словно ключи к тайне, оставлены кем-то, как маяк в огромной ледяной пустоте. В рассказах поднимаются философские и метафизические вопросы – что есть реальность, кто такой человек, мысли о будущем и конце мира, тема судьбы и выбора, контактов с потусторонним, возможностей человека, бессмертия и вечной жизни, а также многие другие. Конечно, вопросы не могут остаться без ответов…

Сирин

Сколько Борис себя помнил, его преследовало странное чувство, что он — это не он. Что тут скажешь? Будучи псевдонормальным человеком, он периодически оказывался озадаченным этим ощущением. Что бы он ни слышал в свой адрес, то не мог понять, как это относится к нему. Даже непроизвольно-мысленный отчет, вроде «я иду за хлебом» или «я радуюсь» не значил никакой связи этих слов с собой настоящим. Теперь Борису было тридцать восемь, и он слышал, как растут листья на деревьях.

Он брел по туманной утренней улице, и ему уже два квартала чудилось, что его преследует какая-то огромная старуха. Борис старался не оборачиваться, то ли из-за того, что она, казалось, перепрыгивает, как блоха, целые здания, то ли чтобы не выдать себя. Он подумал, что под огромной с

тарухой можно понимать и нечто символическое, но боковое зрение улавливало вполне конкретный черный силуэт. Борис спонтанно свернул в какой-то обмороченный переулок, где в заросшей плющом беседке сидела пара человек — их позы располагали к разговору, но они не говорили, а воспаленно-пристально смотрели на Бориса, будто были органами наблюдения каких-то сил. Борис озирался. На полоумного он, кстати, совсем не походил. Скорее наоборот, его смятый человеческий взгляд гармонировал с миром. Он допускал, что происходящее на самом деле лишь снится, только кому? Наконец, Борис чуть не свалил с ног какого-то мужика, которым оказался Анатолий, знакомый, натура подземная и сильно пьющая, с надвинутой на глаза фуражкой.

— Спешу, — процедил Борис вместо приветствия, не останавливаясь.

Анатолий невозмутимо затрусил рядом:

— Некуда нам больше спешить, Боря. Все уже случилось, а нам осталось только погреться на пожаре.

— Чего он ко мне привязался? — на бегу думал Борис. — И почему больше не попадается никого навстречу, хотя бы кошки?

Кровь его пульсировала, как мираж.

— Какие молчаливые деревья вокруг, — вещал Анатолий. — Не деревья, а философы. Я думаю, у каждого дерева должно быть имя.

— Только за это я тебя и уважаю, — признал Борис. — Там, в беседке, двое…

— Не обращай внимания, — Толя перебил его. — Это свои.

Борис нахмурился — какие такие «свои»? Разве может эта фраза означать что-либо, как и любая фраза вообще? С тем же успехом можно сказать «это адепты молчания» или просто «шляпа». Переулок внезапно кончился, и они оказались на широкой, совершенно пустой улице. Борис обернулся назад — ни старухи, ни смысла, ничего. В сновидении бывает грань, когда один сон сменяет другой, — эта грань размыта и невесома, но радикальна. Толя предложил присесть. Присели.

Город терялся в собственных очертаниях, а вокруг застыл такой плотный туман, будто они несколько дней назад умерли и теперь сидели на простой лавочке, созерцая тишину. Над их головами и серым солнцем пролетали несуществующие созвездия.

— Толя, — начал Борис, — что бы мы делали сейчас, если бы вправду были мертвы?

— Я бы пил, — очертил Толик. — Пуще, чем живой пил.

Борис вздохнул:

— Или сидели также и строили призрачные замки из тумана, что вокруг нас, который на самом деле — созидающее начало. И эти замки мгновенно разрушались чем-то, что вместо времени. А пить, кстати, тоже можно. Деревья, правда, не пьют, у них иные сны — я так мало обнял их за свою жизнь.

— Огромный ты человек, — гаркнул Толик. — Гигант.

Деревья в самом деле смотрели на них. В их живом взгляде все было иначе. Древние называли их «неподвижные существа», и они уже знали, что произойдет дальше.

— Кажется, в самых неприметных на первый взгляд вещах можно найти ключ ко многому, — Борис подытожил их полудиалог.

— Раз так, идем ко мне! — по-своему подытожил Анатолий. — В мир неприметных вещей.

Борису меньше всего хотелось возвращаться в свою квартиру — вдруг старуха поджидает его там? Потащились. Все какими-то извивами и оврагами, среди луны, которой не видно днем, но она при этом есть.

— Ты вот говоришь, Боря, пить можно после смерти, — разошелся Толя, пока они вихляли среди одинаковых домов. — А я всегда чувствовал, что можно. Мужик у нас есть, Терентьич, так на него посмотреть — лет двадцать назад будто помер, а глушит так, что чертям тошно.

Борис посмотрел на него:

— Даже в аду, думаю, можно. Представь только — живешь так и не знаешь, что бывает другая жизнь. А то и выходить не захочешь.

— Как хорошо, — Толя, видимо, живо вспоминал того мужика, Терентьича, — Как хорошо.

Наконец, они уткнулись во внутренне перекошенную пятиэтажку. Зашли. Поднимаясь по лестнице, Борис дрогнул, как от приближения судьбы.

— Анатолий, — Борису было странно слышать собственный голос, — Тебя никогда не преследовали старухи?

— Никогда, — чуть ни с нотками сожаления признался Анатолий, — Если бы преследовали, я бы, наверное, заважничал. А так — чего меня преследовать? Экая птица. Хотя, старухи — дело особое.

Они поднялись на этаж, и Толя полез шуровать ключом в замке, а дверь напротив открылась. Из двери вышел сосед, Петр Аркадьевич. Боря обмер. Аккуратно уложенные с сединой волосы, блестящие подкрученные усы, туфли, костюм-тройка, галстук с зажимом — Борис смотрел на него, как на адмирала, и думал, что по линии его спины можно чертить прямую вернее, чем по линейке. Лицо Петра Аркадьевича явно откуда-то снизошло и выражение имело такое, будто он находился в непрерывном контакте с ангелами. С видом высшего равнодушия он прошел мимо них вниз по лестнице. Он был, как солнце. Глядя на его движения, Борис подумал, что есть вещи, которые выше добра и зла.

Борис еще ничего не понял, но уже знал, что его жизнь теперь другая. Петр Аркадьевич скрылся внизу, а звуки его шагов стихли. Скованность несколько отпустила Бориса, и Толя втащил его в квартиру. Дома их встретило позабытое лохматое существо — Люся, Толина жена. Ей было сорок два года, а на вид — лет пятьсот. Все считали ее сумасшедшей, но, похоже, она была просто жертвой водки.

— Зачем вы пришли в квартиру, где произошло убийство? — с порога выдала она.

— Какое еще убийство? — полез на нее Анатолий. — Я тут пятнадцать лет живу.

— Самое настоящее, — умилялась Люся. — С трупом.

— Да с чего ты узнала такое?! — Анатолий, раздеваясь, протиснулся в комнату.

— От трупа и узнала, — сверкнула Люся.

— Ах ты, стерлядь! Разве в наше время люди умеют говорить с трупами? — Толя все же не бил ее, но погрозил кулаком.

— Он мне сказал, когда еще живой был, — Люся тоже скрылась в комнатах, ее холодный пот походил на слезы.

Борис остался стоять в прихожей, одинокий и внутренне одичавший, что-то в нем сломалось.

— Кто он? — спросил Борис у Толи или у самого себя, имея в виду Петра Аркадьевича.

— Не знаю, — Толя показался в дверном проеме половиной зада, двигая кресло. — Выправка — видел, какая? Нынче не в правилах интересоваться чужими судьбами. Петр Аркадьич он. Ни звука не производит. Я сперва подумал, военный, да с теми выпить можно, а этот как зыркнет, что я уж лучше один. Или с Люськой — все равно дура. А у него не глаза, а что-то другое.

Борис смотрел по сторонам, но видел одни стены. В нем жило совсем новое ощущение, которое и будоражило, и вводило в ступор. Войдя в комнату Толи прямо в ботинках, Борис смотрел на их далекие человеческие лица и слышал разговоры о чем-то, что уже не могло иметь значения. День прошел, и Борис все же решил идти домой. Он проследовал в прихожую и посмотрел в глазок: на площадке было пусто, напротив — черная дверь Петра Аркадьевича. Что за ней? Уютная квартирка или открытый космос?

Борис надел пальто и вышел, странно подумав: «Пусть дома лучше будет старуха, чем болезненные воспоминания о Петре Аркадьевиче». Что-то заставляло Бориса думать о нем непрестанно. Даже не как о человеке, а как о нечто огромном, что шире реальности. Дома не оказалось ни старухи, ни покоя. Борис долго ворочался, но потом, сквозь шорохи и внутренний вой, все-таки уснул — снилось, как сквозь все возможные горизонты, раздвигая вселенные, шествует Петр Аркадьевич. Он плыл, как воплощение несбыточной бескрайней мечты, и даже от вида его ушей, по-видимому, где-то должны были распускаться прекрасные цветы.

Конец ознакомительного фрагмента.