Сад Льва

Алексей Поликовский

Это не биография Льва Толстого. Это попытка приблизиться к нему и понять, каким он был и кто он. Но разве он был? Разве он не есть сейчас, не в каком-то переносном и метафизическом смысле, а в самом непосредственном и прямом: Лев Толстой, наш сосед, друг и современник, с которым мы можем говорить обо всем, чем больно наше время и мучительна наша жизнь.

18

Отказ от лишней одежды, отказ от избыточной еды, отказ от ненужных вещей, отказ от размягчающего душу и тело комфорта, отказ от слуг, чтобы делать все или как можно больше самому, самоограничение, воздержание — Толстой отбрасывал, откидывал, отрезал и отнимал сам у себя все, что людьми его круга считалось необходимым для жизни.

Не было еще массового производства, заполняющего мир дешевыми товарами, не было общества потребления в тех масштабах, в которых мы знаем его — а Толстой уже говорил о порабощении человека вещами и привычками к вещам.

Обложившись пуфиками и подушками, такой человек плывет на утлом плоту в небытие и очень доволен этим, потому что курит сигару, обут в дорогие туфли и имеет с собой коробочку с пирожными.

Посредине жизни, представлявшей из себя круговорот людей, едущих в магазины и лавки, сидел Толстой в серой самодельной блузе и, склонившись над обувной колодкой, прицеливаясь близорукими глазами, постукивал молотком по мелким гвоздикам. В Москве он ходил к знакомому сапожнику в мастерскую и брал уроки. Ходил покупать подмётки. Обувь, которую он делал, получалась у него у него дурной, неудобной. Он и сам знал: «Шил весь вечер дурно. Не ладилось». Да, Толстой был плохой сапожник, но это не имело для него никакого значения, потому что всё равно надо стараться, трудиться, клеить галоши и тачать сапоги.

Алкоголь и табак он отбросил в первую очередь. Пить и курить — пустое времяпровождение, пропивание и прокуривание собственной жизни. Ходя по улицам Москвы, заговаривал с мужиками и убеждал их не пить. Ходил к друзьям-сапожникам и давал им книжечки от пьянства. В поезде заговорил о вине с сидевшим напротив здоровым — сплошное мясо — мясником, получил издевательский матерный ответ. «Ужасно». Тех, кто пил и курил, называл «алкоголиконикотинцы» — «жалкие люди». Тех, кто сытно и с удовольствием обедал, хорошо ел, ухаживал за женщинами — «развратные тунеядцы». Куда ни посмотришь, на что ни повернешь взгляд, везде одно и то же: пьют, жрут, курят, болтают чепуху, сидят в креслах, читают книжки, которые такой же способ самоодурманивания, как и табак, носят мягкую одежду, чтобы ублажить тело, искусственно взбадривают себя кофе и так же искусственно веселят себя вином. От кофе он полностью отказаться не мог, иногда случались срывы — мы бы сказали «обпился кофе», но он говорил «объелся кофеем». «Пошел к Фету. Там обед. Ужасно все глупы. Наелись, напились и поют. Даже гадко. И думать нечего прошибить». В воздержании и самоограничении начал с себя, но на себе не остановился, а перешел на окружающих и дошел до всего человечества. «Он судил себя, чтобы судить мир», — прозорливо говорит о нем Иоанн Шаховской.

Еда не была для него чем-то столь важным, чтобы ограничение в ней доставило ему трудности. Он ел, чтобы поддерживать силы, а для этого достаточно каши, супа и хлеба. От сахара, масла и белого хлеба периодически отказывался. Это все видели, и все дивились тому, что богатый человек живет бедно и ест просто; всем открыто было то внешнее, в чем он преодолел себя, но для всех скрыто было то тайное, в чем он преодолеть себя не мог, хотя пытался и мучился, мучился и пытался.

С тех пор, как Софья стала его женой на постоялом дворе в Теплом стане, где они остановились по пути из кремлёвской квартиры Берсов в Ясную Поляну, он был привязан к ней желанием, которое считал греховным и постыдным. Она в своем дневнике пишет об этом со странной, неподходящей ко времени длинных юбок, полностью скрывавших ноги, и рукавов, скрывавших руки, взрослой откровенностью. Он в своем дневнике не может писать об этом так свободно, как она, его душит стыд, и он все время шифрует то, что происходило по ночам. «Плохо спал», «Сегодня опять плохо спал», «Преступно спал» — все это означает, что ночью он опять пал в грехе и в собственных глазах.

Пророк, проповедовавший воздержание, учивший молодых людей целомудрию до свадьбы, знал о себе, что сам он на воздержание не способен. Мучился этим и казнил себя.

Но эти тайные вещи были ведомы только ему и жене, которая прекрасно знала цену его рассуждениям об отказе от похоти, воздержании итд. итп, а также знала, что означают приступы его ласковости и к чему они ведут. Его слабость была полностью ведома ей, так же, как его ложь.

Толстой думал о том, как должны жить люди, которые согласятся с ним и откажутся от излишеств, собственности и ничегонеделания. Он знал, что его последователи устаивают коммуны, где люди живут ручным трудом, где нет излишка, а только необходимое, и вся собственность общая. Таких коммун и общин было в истории множество, начиная с Кумранской, где все участники работали на земле, занимались врачеванием, не говорили неправды, имели общую собственность и отрицали рабство. Но это было давно и далеко, а тут рядом, в деревне Шевелино, в ста верстах от Москвы, крестьянин Василий Сютаев создал коммуну. Толстой поехал посмотреть, как тот устроил жизнь и быт своей семейной коммуны из двадцати семи человек. Бородатый Сютаев, всегда — и на улице, и в помещении, и в жару, и в холод носивший черный тулупчик, — встретил его и повез в деревню на телеге. Они так увлеклись разговором о Боге, о человеке Христе, об устройстве жизни, при котором все работают на земле и сами себе добывают хлеб насущный, что не заметили, как лошадь зашла в канаву. Телега опрокинулась, и Толстой с Сютаевым выпали из нее.