Сад Льва

Алексей Поликовский

Это не биография Льва Толстого. Это попытка приблизиться к нему и понять, каким он был и кто он. Но разве он был? Разве он не есть сейчас, не в каком-то переносном и метафизическом смысле, а в самом непосредственном и прямом: Лев Толстой, наш сосед, друг и современник, с которым мы можем говорить обо всем, чем больно наше время и мучительна наша жизнь.

13

Толстой по привычкам своим был русским провинциальным помещиком восемнадцатого века. Его быт до женитьбы дик и архаичен. В Ясной Поляне он спал на обтрепанной красной сафьяновой подушке без наволочки. О том, что одеялу полагается пододеяльник, он не знал. Под окнами дома протекала зловонная канава. «Всюду росли сорная трава, лопух, репейник, нигде не было цветника и дорожек» (Т. А. Кузминская Моя жизнь дома и в Ясной поляне). В эти заросли репейника люди выкидывали мусор. Городская Софья Андреевна, девушка из интеллигентной семьи, дочь врача, жившая до сих пор в кремлевской комфортабельной квартире, вдруг попала в грубый быт без горячей воды, без чистого белья, без гигиены, уже вошедшей в жизнь культурных городских кругов. О том, что повар Николай Михайлович на кухне должен иметь белый колпак, белый фартук или хотя бы чистые руки, в Ясной Поляне не догадывались. Однажды Софья Андреевна нашла в поданном на обед супе паразита и расплакалась. В другой раз в гости к Толстому явился запойный сосед, бывший кавалерист и монах Воейков в чёрной рясе на вате, в дырах которой ползали вши. Но не только в гигиене дело.

Толстой был плоть от плоти русского провинциального дворянства — с его витальной силой, грубостью и шутками, которые многим из нас показались бы неприличными. В Ясной Поляне он — уже известный писатель, еще не пророк — вместе с гостями смеялся то над деревенским дурачком Алешкой Горшком, делавшим неприличные звуки, то над пьяным Воейковым, с пафосом читавшим стихи. Так смеялись над домашними и придворными шутами при дворе Елизаветы и в помещичьих усадьбах во времена его бабушки Пелагеи Николаевны, купившей себе слепого сказочника, чтобы на сон грядущий плёл ей всякие истории. В его кабинете на полу из некрашеных досок, словно собаки, спали мальчики на побегушках Чернов и Кирюшка; немытые их тела сильно пахли.

Если случались какие-либо боли или раны, то лечение не шло дальше тряпки на ноге или компресса на спине. Врачей Толстой избегал, потому что считал медицину суеверием. Однажды пошёл посмотреть, как врач лечит крестьян, и сам для себя постановил, что из одиннадцати пациентов врач помог только бабе с обожженной рукой, а остальным десяти морочил голову. Считал, что от боли в животе лучшее средство квас с солью. Софья Андреевна страшно ругала его за такое отношение к своему здоровью и называла самодуром, не имеющим понятия о медицине и гигиене.

Все было у него в усадьбе, что положено русскому помещику — была псарня с гончими по имени Карай и Побеждай, с борзыми и легавыми, за которыми ухаживала старушка Агафья Михайловна, были и тетушки-приживалки Татьяна Александровна и Пелагея Ильинична.

Травить в полях зайцев было его любимой утехой — пацифизм Толстого долгое время на зверей не распространялся, так далеко в пацифизме в те времена не заходил даже он. Когда он приезжал с охоты, то, войдя в дом, выкладывал убитых зайцев на пороге рядком. С них текла кровь, весь пол в крови. Никого это тогда не смущало, только Софья Андреевна ворчала, что опять пол измазали.

Его любовь к цыганам и цыганской музыке — из самой сердцевины русского дворянского века. Любовь к цыганкам была у Толстых фамильным чувством. Двоюродный дядя Толстого, по имени Федор, по прозвищу Американец, влюбился в цыганку Авдотью и женился на ней. Брат Толстого Сергей женился на цыганке Маше. И Авдотья, и Маша были из хоров — одна плясала, другая пела. В возрасте двадцати трёх лет Толстой, ещё не помышлявший о самоограничении и опрощении, научится от цыганки Гаши говорить «камама ту» — «люблю тебя»; а через шестьдесят лет, великим писателем и седобородым умудрённым старцем, он слушал на граммофоне, как поёт цыганка Варя Панина, и сердце его сильно откликалось на ее голос.

Лошадей он любил не меньше, чем цыган. Лошади и цыгане — это снова оттуда, из сердцевины русского дворянского века. Сидел в седле как влитой, ездить верхом было для него не только естественный способ передвижения, но и наслаждение. В Ясной Поляне ездил каждый день на Дэлире, подаренном ему Михаилом Сухотиным и его женой, дочкой Толстого Татьяной Львовной, совершал долгие верховые прогулки по окрестным лесам.

Свой баснословный, патриархальный, неуклюжий и наивный мир, унаследованный от деда, отца и восемнадцатого века, Толстой возил с собой из Ясной Поляны в Москву. В сентябре семья переезжала из имения в город. «Мы приезжали в Москву целым хозяйством: пара выездных лошадей со старым кучером Емельянычем, корова, вагон сена и овса, громадные кадки с солеными огурцами, квашеной капустой, большие запасы варенья» (Александра Толстая Жизнь с отцом).

В те времена, когда он ещё был убежденным землевладельцем и помещиком, он ел как Пантагрюэль. На ужин, перед сном, ел холодный ростбиф и запивал белым вином. Водку тоже пил, но не простую, а собственную, яснополянскую, на мяте, анисе и маленьких померанцах. В степи за Самарой, куда он ездил лечиться кумысом, он за раз выпивал восемь больших чашек, а таких раз бывало три в день. Уже перейдя в другой период жизни, когда главным для него стало самоограничение, в том числе и в еде, он периодически не выдерживал и объедался творогом.

Все, что отличалось от грубой жизни его детства и молодости, казалось ему излишеством и роскошью. Он помнил времена, когда лакомством считались кисель и блины, а теперь Софья Андреевна подавала к чаю пирожные. Это ещё раз доказывало ему, что жизнь человеческая идёт не туда, куда ей правильно идти.

До конца жизни его быт сохранял древнюю сермяжную простоту. Изящный колокольчик никак не подходил к его крупной руке — в Ясной Поляне он иногда вызывал к себе дочь Александру стуком кулака в стену³. Писал в свете невысокой керосиновой лампы под белым абажуром. (Секретарь Булгаков называет ее «кургузенькой»). В последний год своей жизни, как и в любой другой, сам, без посторонней помощи, садился верхом и с возмущением отвергал предложение принести табуретку, чтобы ему легче было влезать на лошадь.

Граммофон у него в Ясной Поляне был — подарили — и он даже наговаривал кое-что на запись на восковые валики, придуманные Эдисоном, благодаря чему мы можем слышать его голос, но аппарат ему не нравился своим уродством: «Как противен граммофон и труба эта!». Правда, против пишущей машинки «Ремингтон», на которой с некоторых пор перепечатывали его тексты, он не возражал.

Старый порядок, порядок дедов и отцов, при котором женщины подчинялись мужчинам, казался ему правильным, и только под давлением новых времен и молодых дочерей он соглашался, да и то не без скрипа и ворчания, что может быть и по-другому. К новомодным переменам ролей — не говоря уж полов, до этого не дожил — он относился как дворянин восемнадцатого века. Его афоризм на эту тему — и смысл, и орфография — похож на мысли из екатерининской «Всякой Всячины». «Мущина смешон, когда хвастается своим лицом и грацией, а женщина своей силой и умом». Об умственных способностях женщин был невысокого мнения. «С женщинами бесполезно рассуждать, потому что разум не движет ими».

Примечания

3

Звонок тоже был. Один звонок — вызов дочки Саши, два — секретаря Булгакова.