Клетка бесприютности

Саша Мельцер (2024)

У них разная Москва: Лу живет центральными проспектами и разноцветными бульварами, Игорь — дворами с разбитым асфальтом и серыми панельками. Он — молодой отец-одиночка и будущий врач; она — талантливая художница с перспективами на успешную карьеру. Их любовь длиною в два года превращается в зависимость, когда один судьбоносный выбор Игоря перечеркивает все. Он исчезает, а она продолжает им жить.

глава три: заодно с цыганским табором

— А ты не думал Лалу найти? — мы с Виталькой отмечали поступление. Он занял последнее бюджетное место в списках, и теперь мы пили горькое пиво из ларька «24 часа» напротив института. Пару недель назад, во время дождей, мы облюбовали особенную детскую площадку с лавочками под навесом, но сегодня, в августовский жаркий день, на нее набилось столько детей с мамашами, что пить при них неприлично. Я открыл пиво о забор, а у Витальки жестянка открывалась одним движением — достаточно подцепить металлическое колечко.

Я не знал, чего вдруг Витальке взбрело в голову спросить о ней, да и к тому же историю с Вадиком он знал в двух словах. Да, у меня был сын, нуждавшийся в вечном внимании, в детском садике, в вытирании соплей. Сын, который мешал мне учиться, засыпал бок о бок со мной на одной кровати, сын, плевавшийся кашей. Сын, которого я очень любил, но не знал, как выразить эту любовь.

«Ему б лучше жилось с Лалой, в таборе, наверное, — когда-то думал я, в очередной раз отругав его за бардак в ванной. — Там бы он был счастлив».

«А еще голоден и просил бы милостыню на вокзалах», — подсказывал внутренний голос, с которым я сразу соглашался. Вадика я отдать не мог, хотя иногда очень хотелось.

— Думал, — признался я. — Но она так неожиданно исчезла. Отовсюду. Даже номер поменяла.

— А ты знаешь, где живет?

Я повел плечом и глотнул еще пива. Условно — знал, но никогда не был. Их бараки — еще деревянные — стояли где-то за МКАДом, в Котельниках. Раньше Лала с мамой и сестрой жили здесь, неподалеку, мы вместе учились. Потом мы переехали в съемную квартиру, а мать с сестрой умчались к табору. После к ним примкнула и Лала, забрав ключи от хаты и оставив наши небольшие пожитки в подъезде.

— Где-то около Котельников. Там вечно цыгане тусуются. Говорят, целый табор.

— И ты не ездил?

— Ну, во-первых, точно не знаю, где она живет. Во-вторых, а что я ей скажу? Мол, забирай своего сына обратно? Так он и мой тоже. Не просто так она же решила свинтить.

Виталька почесал кудрявую макушку. Его глаза уже косили от пары глотков пива, и я подумал, что он — слабак. Меня даже не торкнуло, будто пропавшего яблочного сока хлебнул. Видеть Лалу было тоскливо, она наверняка ничуть не изменилась, все такая же развязная, в цветастой юбке и стройная — как не рожавшая.

— Сгоняем?

— Дурак, что ли? Как мы ее найдем? Сиди, пиво пей, без своих дурацких идей.

Он притих, а я задумался. Может, нам и правда стоило поговорить? Мы ведь как никак два года вместе прожили, да и меня до сих пор терзал вопрос — почему она ушла? Ссор не случилось, криков, ругани — ничего, что сопровождало бы такой резкий разрыв. О Лале — о том, что она вообще была, — даже не напоминало ничего. Только графа «мать» в Вадиковом свидетельстве о рождении да его черные огромные глазища.

До Котельников ехать предстояло больше часа, а время уже показывало почти семь. Сделав еще глоток, я написал маме короткое сообщение, до скольких она может посидеть с Вадимом. Она ответила, что сколько угодно. Такой щедростью стоило воспользоваться — она редко настолько увлекалась внуком.

— Погнали, — внезапно решил я. — На автобусе с пересадками за часа полтора доберемся.

— А как найдем? — Виталя явно растерялся от такого напора. — Ты ж сам говорил, что не знаешь…

— Цыганские дети друг друга все знают. Поймаем одного, спросим, найдем Лалку. Давай, это была твоя идея, а теперь что? Назад?

Виталька собрался и в два глотка опрокинул пиво. Я тянул напиток до тех пор, пока мы не сели в автобус, а потом стекляшку пришлось оставить на лавке под недовольное брюзжание какой-то бабки. В автобусе была давка, еще и августовская духота, но мы протиснулись в самый конец, где дышалось хоть немного свободнее. Работающие люди как раз возвращались домой — надо же, додумались потащиться к Лале в час-пик и даже без уверенности в том, что мы ее найдем. Виталик пожалел о своей задумке через минут десять дороги — так недовольно корчилось его лицо, когда он со своим ростом под два метра бился головой о поручень на каждой кочке неровного асфальта. К Котельникам в автобусе людей становилось меньше. Я сел на кожаное облупленное сидение первым, еще через пару остановок — Виталька.

Чертановские пейзажи отличались от местных: здесь дома были чуть ниже, все не так облагораживалось. Мало клумб, много домов. Ходили слухи, что неподалеку в лесу обосновался целый цыганский лагерь. Мы вышли, глотнули свежего воздуха, и по оголенным рукам побежали мурашки — вечерело, и становилось прохладнее. На автобусной остановке и правда бегали маленькие цыганята — чуть чумазые, но в сандаликах, футболках — обычные, от остальных не отличишь. Я придержал за локоток пацаненка лет тринадцати, улыбнулся ему и протянул несколько монеток.

— Мне Лала нужна, — я улыбнулся. — Дочка Баро. Знаешь, где найти?

Мальчуган пересчитал монетки.

— Столько же, — потребовал он, и я кинул умоляющий взгляд на Витальку. Тот, видать, представил, что мы могли проделать такой путь зря, и всучил мальцу пятидесятирублевую купюру.

— Провожу, — мальчишка махнул рукой, веля нам следовать за ним. И мы безропотно пошли переулками, мимо старого дуба, под натянутыми между балконами веревками с сохнущим бельем. Даже на улице в этом квартале пахло старьем, сыростью и бедностью. Постоянно туда-сюда сновали полуголые ребятишки в порванных цветастых рубашках или шортах, все чумазые и громкоголосые. От них закладывало уши. Виталька все время жался ко мне, видимо, чувствовал себя совсем некомфортно. Ну еще бы, вряд ли сынок академика когда-то бывал в таких злачных цыганских местах.

Мы вышли к небольшой площади, на которой стояли старые вагончики, рядом — двухэтажный деревянный дом, возле него все лавки были забиты бабками в цветных юбках и платках на головах. Они галдели громче детей, переругиваясь на своем цыганском, и я не понимал ни слова. Виталик даже не пытался прислушиваться, он постоянно проверял деньги в кармане куртки.

— Они вроде безобидные, — озадаченно сказал я, глянув на друга. — Смотри, даже внимания не обращают.

— Вот так вытащат пару тыщ из кармана, даже не заметишь, — парировал он.

Я не успел сказать Витальке, что пары тыщ в моих карманах сроду не водилось: из подъезда выскользнула Лала. Мы не виделись три месяца, и она изменилась — чуть набрала в щеках; волосы, спадавшие до талии, отросли еще сильнее и кончиками почти касались ягодиц; и я мог поклясться, что, когда она стояла боком, виднелся едва заметный округлившийся животик.

— Эй, — я окликнул ее, и она попятилась. — Стой, Лал, я просто поговорить хочу.

Я обезоружено поднял руки, показывая ей, что пришел с миром. Она перестала отступать к подъезду, но мне и шага навстречу не сделала. Тогда я сам двинулся вперед. Не хотелось, чтобы наш разговор слышал заодно и весь цыганский табор.

— Чего тебе нужно? — ее голос, обычно мелодичный, сейчас показался скрипящим, похожим на простуженный. — Кажется, мой уход был…

— Говорящим обо всем, да, — перебил ее я. — Но у тебя, вообще-то, сын есть. Он скучает, про мать спрашивает. А ты… Почему? Все же нормально было?

— Я тебя не люблю, — она сказала это так равнодушно, что даже кольнула обида. — Я встретила другого человека. Отсюда. Еще несколько месяцев назад… И окончательно убедилась в том, что нам не по пути.

Я сосредоточился на родинке у нее над губой, чтобы не смотреть в блядские бесстыжие глаза. Лала даже не стеснялась своих слов об измене, новом любимом человеке, как будто мы с ней никогда и не становились родными. Будто бы нас не связывало общее прошлое и общий ребенок — такой багаж в семнадцать лет еще нужно умудриться заиметь.

— Окей, — я с трудом сдерживал раздражение. — А поговорить об этом нельзя было?

— Не хотелось твоих вопросов. Ты же душишь, Игорь, — она закатила глаза. — Заботой своей, вопросами тупыми, контролем, попытками построить эту никому не нужную образцовую семью. Чем дольше я с тобой была, тем больше понимала, что нам вообще не по пути. Отвали от меня. И не появляйся здесь больше, ладно? Вообще не понимаю, как ты меня нашел.

— У нас ребенок общий, — напомнил я, сглотнув тугой ком из слюны и обиды. — Вадик тебя ждет. Спрашивает постоянно. Что мне ему сказать?

— Скажи, что я умерла, — флегматично бросила она через плечо, уже развернувшись к подъезду. Я не нашелся что сказать, и она скрылась в бараке. «Если ей нравится такая жизнь, пусть ей и живет», — решил я, пялясь на синюю дверь с облупившейся краской, у которой даже магнитного замка не было.

«Скажи, что я умерла», — я мысленно воспроизвел ее слова и понял, что никогда не смогу сделать сыну так больно. Виталик сочувствующе похлопал меня по плечу, и я, вздохнув, посмотрел на него.

— Зря приехали, — он сжал мое плечо.

— Не зря. Зато расставили все по местам, и я ничем ее не обидел.

Это было своеобразным очищением совести: я увидел все, чтобы она перестала меня грызть. Я не был виноват в уходе Лалы. Путь домой предстоял тяжелый, мы опять тащились по душным автобусам почти полтора часа и приехали совсем выжатые. Виталик почти засыпал на ходу, свесив кудрявую голову к груди, и перед нашей остановкой я его растолкал.

— Приехали, — оповестил я, выскакивая из автобуса первым. — Увидимся теперь, наверное, в сентябре. Меня так надолго больше не выпустят, пока малому сад не дадут.

— До сентября немного осталось, — уставший от приключений Виталик говорил невнятно, все еще в вялой дремоте. — Ладно, Игорех, давай. Поеду я. Спать охота.

Он побрел к остановке, а я — к метро. До Чертановской еще было несколько станций, но до дома я уже добежал быстро. Ор Вадика разносился по всему подъезду. Сначала мне показалось, что они забыли закрыть дверь — не может так сильно быть слышно ребенка из-за плотно запертой квартиры, — но нет. Вадим перекрикивал всевозможные законы шумоизоляции, и сначала я думал развернуться и пойти обратно, переночевать на соседней лавочке под раскидистым дубом, но потом пожалел мелкого.

Дверь я открыл своими ключами, и сын почти сбил меня с ног, но орать перестал, крепко вцепился в штанину и слабо улыбнулся. Сопли текли почти до подбородка, а в больших черных глазках от напряжения полопались капилляры.

— Ты долго… Отец задерживается на работе… — посетовала мать, выскочив в коридор за ним.

— Понятно, опять бухает на автомойке. Называй вещи своими именами, — сухо бросил я, подхватив Вадика на руки. — Ну, и что за всемирный потоп? Решил утопить Чертаново в соплях?

Он так стиснул меня за шею, что в один момент я испугался — сломает.

— Он думал, ты больше не придешь, — мать вздохнула. — Обычно вечером ты уже дома. А тут нет и нет. Вадик занервничал, ходил, тебя искал… Потом как заорал. И все. Слава богу, ты быстро пришел. Как в садик будешь отдавать, ума не приложу…

— Мать, не гунди, разберемся, — буркнул я, целуя сына в лоб. Он и правда успокоился, прижимался ко мне, я только и слышал, как быстро бьется сердечко у него в груди, как у напуганного птенчика.

***

Засохшие гладиолусы, привезенные матерью с убогой дачи под Петербургом, давно начали вянуть, но она не выкидывала их, и из банки воняло затхлостью. Вадик зажимал нос каждый раз, когда пробегал мимо, а я не притрагивался к стеблям — знал, что она разразится обидой, стоит мне только выкинуть ее выращенное достижение.

Фиолетовые гладиолусы были посредственными. Помидоры — мелкие и невкусные, с трудом выросшие на грядке, — тоже. Но я все равно давился: других овощей домой не покупали, а первая стипендия бюджетника приходила только в конце сентября. На календаре — первое, и я стоял в отглаженной застиранной рубашке на фоне зеркала, поправляя вывернувшийся воротник. Отец наблюдал из-за приоткрытой двери кухни — я видел в отражении его внимательный, злой взгляд. Он до сих пор не смирился с тем, что я поступил — просто не мог, ведь я должен был работать в автомастерской, зарабатывать деньги и безвылазно сидеть с сыном.

Справедливости ради, официантом я все-таки устроился. В вечерние смены, чтобы не совпадало с учебой, по пути на работу и домой рассчитывал делать домашку, кажущуюся слишком преувеличенной по рассказам Витальки. Вадик сидел рядом, облизывая купленную бабушкой машинку — он тянул в рот все, что видел.

— Пока, — я быстро чмокнул его в лоб. — Скоро вернусь, бабушка за тобой приглядит.

Когда пришел приказ о зачислении на бюджет, мы с матерью все-таки договорились, что она сможет сидеть с Вадиком после сада. Место ему все-таки выделили, и он потихоньку начал осваиваться — оставался в группе уже больше, чем на полчаса, без рыданий и размазанных по лицу соплей, начал там есть щи и манку по утрам, воспитательница больше не писала мне каждый день. И тогда я хоть единожды позволил себе выдохнуть облегченно: вопрос с Вадиком почти решился и закрылся окончательно, когда маман согласилась сидеть с ним по вечерам.

«Что ж мы, не выучим тебя, что ли? — спрашивала она, пялясь в заранее распечатанный мною приказ о зачислении. — Медицинский так медицинский. Отцу не говори, злиться будет».

Но сказать пришлось: невозможно учиться сутками, каждый вечер гладить белый халат и сделать так, чтобы человек, живущий в этом же доме, не знал об учебе. Скрипнув зубами, а потом табуретными ножками об пол от резкого подъема, он разбил мне нос, удовлетворился кровью и сплюнул под ноги.

«Выблядка своего, — сказал, — лучше пристрой куда. А то я за себя не ручаюсь».

Он никогда за себя не ручался — ни со мной, ни с матерью, но Вадика трогать не смел, только угрожал. То ли мозг, залитый алкоголем, еще подсказывал, что поднимать руку на маленького ребенка — до мерзкого непозволительно; то ли сын оказывался ловким и убегал из-под горячей руки; то ли мать брала основной удар на себя, когда меня не было дома. На ее плечах и запястьях цвели синяки багряными и желтоватыми пятнами, но она не сознавалась в побоях, боясь, что я могу дать ему сдачи и оказаться на улице. Приблудный кот должен вести себя смирно, чтобы снова не оказаться у мусорного ведра.

Вспотев от волнения по дороге, я впервые перешагивал порог университета в качестве студента, а не случайно залетного абитуриента, еще не знавшего, пройдет он порог по баллам или нет. Больше половины из тех, кто топтался недавно у приемной комиссии, сейчас обивали пороги колледжей, институтов попроще или вообще армейских корпусов. Я чувствовал себя гордо — подбородок вздернулся будто сам по себе вверх, особенность по сравнению с другими перла из груди, но я чуть прижал высокомерие, проходя мимо уже познавших студенческую жизнь старшекурсников.

Виталик уже стоял здесь — его кудрявая макушка возвышалась над остальными, а широкая щербатая улыбка виднелась издалека. Он был таким громким, сносил остальных бесшабашием и харизмой, успел завести друзей за несколько минут нахождения на общем сборе. Я мялся в стороне от неловкости до тех пор, пока он меня не заметил и не затащил в общую компанию.

«Игорь, — только и успевал представляться я. — Да, тоже рад, что будем вместе учиться, очень рад».

Рад ли? Не знал сам, но девочка с косой до пояса, перекинутой через левое плечо, с забавным носиком, усеянным веснушками, показалась чудной. Никто не знал, что она, пьяная, тем же вечером первого сентября прыгнет ко мне в постель в ободранной комнате в общаге, расплавится в похоти, а коса спутанными кудрями спадет между голых лопаток с россыпью некрасивых родинок.

Ночной воздух пробирался сквозь деревянные рамы окон общежития и занавески, приятно ласкал прохладой. Натянув трусы, я подошел к подоконнику, доставая сигареты из пачки, и затянулся с блаженством. Кожа на плечах и груди еще была влажной от пота, и оттого ветерок начинал неприятно кусать.

— Скоро соседки вернутся, — я спиной чувствовал ее взгляд. — Может, хотя бы оденешься?

— Послушай, — я замялся. Наташа? Лена? Аня?

— Даша, — подсказала она, и я все-таки обернулся. Она недовольно поджала губы, обернувшись простыней вокруг груди, и все-таки поднялась. — Не запоминаешь имена тех, с кем спишь?

«Мы слишком резко оказались в постели», — хотел сказать я, но вслух произнес:

— Сегодня столько знакомств. Плохая память на имена, — в утешение я быстро чмокнул ее в лоб, бегло приобняв за талию. Вся комната уже провоняла табаком, дым от сигареты валил прямо внутрь, и я, опомнившись, поднес руку ближе к окну. Потом затянулся и выдохнул дым в ночную темень. Пахнуть меньше не стало.

— Скоро вернутся соседки, — напомнила Даша. — Тебе лучше уйти.

— Сколько времени?

Я совсем потерялся: за окном ночь, значит, точно больше десяти. В сентябре еще темнело поздно, и я надеялся, что на улице поздно не настолько, чтобы не успеть в метро. Даша скосила взгляд на настенные часы, и я тоже посмотрел в ту сторону — половина первого, и попасть на станцию шансов почти не было.

— Блядь, — выругался я, щелчком отправляя окурок с третьего этажа. — И как теперь домой добираться?

— Далеко?

— Чертаново, — я натянул брюки, наспех застегивая ширинку и пуговицу, путаясь в петле. — И автобусы уже наверняка не ходят! Вот это попал!

И даже не знал, стоил ли секс с Дашей таких проблем: разгневанной матери, орущего сына, пропущенного последнего поезда метро. Всю негу с тела сняло, осталось только напряжение, голень даже судорогой свело, пока я завязывал шнурки на старых, избитых жизнью кроссовках. Кнопочный телефон давно вырубился, мигнув оповещением о разряженном аккумуляторе, которого я и не увидел.

Даша почему-то ехидно усмехалась. Начинало раздражать.

— Родители дома заругают, что поздно пришел? — ее комментарий звучал до рвоты язвительно, но я только осклабился.

— У меня сыну два с половиной, — звучало почти гордо. — Волноваться, наверное, будет. Пока, Маша.

— Даша.

— Плевать.

Не знаю зачем — то ли за надменный комментарий, то ли за доступность, то ли за пренебрежительность, но мне тоже захотелось ее уколоть. Мы вряд ли бы еще встречались — она бы точно нашла партию поудачнее, побогаче и без сына-двухлетки, наверняка давно видевшего тридцатый сон.

Сбежав по унылому крыльцу общежития под недовольный взгляд с трудом проснувшегося коменданта, я выскочил на улицу и глотнул свежего прохладного воздуха. Поправив воротник уже совсем несвежей белой рубашки, заправив карманы в брюках, я побрел, обивая подошвы ботинок об асфальт, в сторону метро. На последний поезд я уже опоздал, поэтому решил просто идти — к утру я должен был добраться до дома или хотя бы до какой-то станции метро. Вдалеке гудели клаксоны автомобилей, где-то визжали шины от резкого торможения, где-то громко играла музыка, но все эти звуки утопали в приятной густоте ночи. Меня обволакивал воздух. После затхлого общежития и сладких духов я не мог надышаться.