Хвост

Алек Янц (2024)

У Мыши остался год, чтобы оправдать все возложенные на нее ожидания, решить, чему она хочет посвятить жизнь, выгрызть у преподавателей золотую медаль и подготовиться к Очень Важному Экзамену, который определит ее дальнейшую судьбу.Но всё, о чем может думать Мышь — хвост, который, как ей кажется, видит только она; непрерывно мучающий; изматывающий физически и морально; давным-давно превративший существование юной девушки в бесконечный побег от страшной мысли: «может, к чёрту?»Всё меняется после неожиданной встречи у мусорных баков, которая приводит Мышь к таким же хвостатым, организовавшим целое сообщество под правлением Великолепного Доктора. Вместе с ними ей предстоит пройти по тернистой дороге самопознания и узнать наконец, что такое хвост, почему он так мучает, и как выглядит мир, если снять с него оскорбительный ярлык.Еще и в стране, как назло, спустя пятнадцать лет после Третьей Мировой, на углях минувшей войны разгорается новое пламя.

«Само пройдет».

Бывают дни, когда вообще ничего не происходит — такие дни могут длиться месяцами. А после случается неделя, которая вдруг ощущается за две. За десять.

Живешь ты свою тупую однообразную жизнь, а потом — бах-бах-бах…

… так, ладно.

Тело пробудилось с трудом — будто на каждую конечность положили по кирпичу, но Мышь без труда поднялась в постели: хвост, свернувшись на подушке, не подавал признаков жизни, а преодолеть собственную слабость оказалось легко. Уже сложнее — понять, сколько сейчас, что и когда.

За окном вроде светлело. Мелкий сидел за столом и болтал ногами в окружении разбросанных карандашей. С кухни доносились звуки новостей, из спальни — отцовский храп. Выходной? Но никто не разбудил ее. Так странно… вчера было очень странно, а теперь хвост висит безвольно плетью. Он явно был жив — увы — но никак себя не проявлял. Помнит, что с ним было вчера? Мышь-то с трудом помнит…

Так стыдно.

— Мам?

— Доброе утро, Мышоночка, — Мамочка хлопотала над плитой, как всегда, в маске и халате, — моя девочка, как ты себя чувствуешь?

Она, кажется, не требовала немедленного ответа, и Мышь дала себе время подумать, а Мамочке — дослушать новости:

— …в связи с этим министерством Иностранных дел было решено провести специальное расследование и найти причину волнений, раз за разом вспыхивающих в процессе строительства Государственной Границы. Подробная оценка проделанной работы поможет выяснить, стоит ли за этим сопротивлением что-то большее, чем обыкновенное нежелание работать, и дать ответ на главный вопрос: не могла ли Война, длившаяся десять лет, закончится раньше?

— Брух.

— Угу. Хм. Я вроде нормально.

Странно. Где разбросанные полотенца, где разбитая посуда, где тот хаос, который должен был быть на кухне — Мышь помнила вчерашний вечер слабо, но это не значит, что она не помнила его вообще. Однако кухня выглядела, как обычно. Даже будто чище, чем обычно — плита больше не блестела жирным налетом, все чашки были вымыты, а ножи — сложены по размеру и выровнены по краю ручек…

Как же стыдно.

— Это хорошо, дочушка. Маленький хотел разбудить, но я сказала, что ты плохо себя чувствуешь.

Мышь подошла к Мамочке, обняла ее толстое тело, уткнулась в пахнущее Норой и увлажняющим кремом плечо. Она так злилась вчера…

— Что случилось, Мышоночка?

— Ничего. Прости.

— За что?

За то, что было вчера, за то, что чуть не случилось. Мамочка бы не пережила. А бедный Папа узнал бы, когда вернулся с работы. И Мелкий навсегда бы запомнил…

— Что на обед будешь?

— Уже обед?

— Ты долго спала.

А Мышь легла бы снова. Она проспала почти сутки, но не чувствовала себя выспавшейся. Нда. Организм такой же неблагодарный, как и она сама. Что там, под столом? Незамеченное и затерянное в банках на зиму? Она, наверное, столкнула их, когда брыкалась… хорошо, что у Мамочки больное сердце и она не залезает под стол, а то бы начались расспросы, чье, кто здесь был, что делал…

Боже, как же ей стыдно.

— Ма… там тебя Мелкий звал, кажется.

— Ой, сейчас-сейчас… а чего же я не слышала…

Она засуетилась, наспех вытерла руки и побежала к младшему ребенку так, будто ее сам Президент позвал. Мышь схватила пластиковый контейнер с пирожными, спрятала под футболку… разве она засыпала в футболке?.. Бросилась в коридор и сунула коробку меж курток. Раз сегодня — это завтра, значит, из Норы никто не пойдет — не в их правилах колобродить по выходным, особенно, в субботу, когда Папа отсыпается.

— Мышоночка, подойди, пожалуйста! Нет, Маленький, сам… — Мышь с опаской заглянула в комнату. Вроде ничего страшного: Мамочка стояла над этим недо-художником и гладила его по растрепанным волосам, — Ты уже взрослый, должен сам уметь. Давай, вот она.

Мышь опустилась на кровать. Простыни под ней были смяты — ее удерживали здесь силой, а потом Толстушка сидела рядом… черт знает сколько. Будто с ребенком.

Как же…

— Доченька, Маленький хотел тебя кое-о-чем попросить.

— Рановато ему еще списывать, — она брякнула, не подумав, не глядя на них даже, думая только о простынях и о том, что потом они все здесь были… кажется, сидели с ней втроем. Говорили. Наверное, это Ян вымыл плиту. А благодаря Хачу они ушли до того, как вернулась Мамочка. А Толстушка внимательно следила за хвостом…

Они подошли к Мыши вместе: Мелкий — куксясь, Мамочка — держа его за плечи. Будто собирались просить милостыню, Господи. Мышь провела рукой вверх и нащупала под подушкой чётки. Их здесь не было раньше. Лена положила. Знала, что для Мыши это важно.

Как стыдно…

— Мыша, ты ведь очень-очень умная, — начал брат, но Мамочка его поправила:

— Самая умная.

— Самая умная!

Не так стыдно, как ожидалось.

— И очень замечательная, — добавила Мамочка.

— Да…

— Чего нужно-то? — перебила их Мышь. Все эти слова ничего не значат, как не значили вчера, позавчера… никогда. Значение имеет только то, что ты делаешь.

А они ушли.

— Научи меня рисовать!

Мамочка шикнула:

— Папа спит!

Мелкий дернулся, втянул голову в плечи, как черепаха, но взгляда не отвел. Его эта детская упертость…

— Чего сделать?

— Рисовать! Ты же училась!

Ну да, училась. По видео в Рунете, черкая в тетрадях на перемене, срисовывая у более умелых художников. У нее было достаточно знаний, но слишком кривые руки, чтобы их использовать. Да и желания как такового…

Хвост слабо дернулся, но на этом все. Странно. Обычно на любое «не хочу» у них начиналась война.

— У тебя очень хорошо получалось в детстве, — сказала Мамочка.

— В детстве у всех хорошо получается, — парировала Мышь. Они реально выглядели так, будто вот-вот заканючат: «подайте, Христа ради!» Знал бы Папа… и сколько надежды у обоих в глазах, будто Мышь разом может решить все их проблемы.

Она вздохнула.

— Может быть. Если время будет.

Мелкий чуть ли не взвизгнул — как свинюха — и бросился к ней на шею.

— Спасибо, спасибо!

— Отвали. Ты зубы не чистил. Фу. Блин, отпусти, ну хорош.

Мамочка смотрела на них, прижав руки к груди, с умилением и чуть ли не слезами на глазах. Конечно, ведь нашлась еще одна проблема, которую может решить ее талантливая, невероятная…

Да ладно, хвостяра, ты живой? Реагировать вообще собираешься?

— А можно прям щас? — вякнул наглец, давя на колени своим немалым весом.

— Нет, — Мышь столкнула его и снова сжала четки под подушкой. Где ее телефон? А, на зарядке, только вот не она его поставила.

Они ушли, но не могли же уйти так просто?

— Нет, я сказала. Не смотри так.

— Ты же слышал, — вступилась Мамочка, — Сестренка тебе поможет. Иди, порисуй еще, Маленький.

Насупившись, гаденыш вернулся к столу, с ногами залез на стул, чтобы оттуда смотреть на Мышь осуждающе. Ну пипец. Все ему надо и сразу… хоть бы в чем-нибудь с нее пример брал.

А вот это уже интересно. Мышь дождалась, когда Мамочка уйдет, а Мелкий отвлечется, и положила хвост на колени, прикоснулась к нему осторожно. Он точно был жив, просто будто бы… спал? Может, они с ним сделали что-то? Когда он проснется? Проснется ли вообще? Да ладно, нет, не может быть. Слишком хорошо бы было… да. Мышь сняла телефон с зарядки — он правда заряжался всю ночь, Боже, Толстушка, спасибо — и смахнула экран, пробежавшись взглядом по уведомлениям. Когда ты никому не нужен, тебе пишет либо реклама, либо тот единственный человек, которому тоже больше некому скидывать смешные посты.

Но теперь двое стучались к ней в друзья. И сообщение было совсем не похоже на рекламу. Хвост снова дернулся на коленях, слабо, как больной хищник, который хотел бы вгрызться в глотку, но глотка уже разорвана — у него. И он слишком стар. И жалок. И ничтожен. Ха. Ха-ха. Так, ладно.

ТОЛСТУШКА: Мышка, доброе утро/день/вечер, мы не знали, когда ты точно проснешься:)) Хач предлагал тебя разбудить, потому что много спать — вредно, но мы с Яном…

Сердце брыкнулось.

… решили, что тебе нужно отоспаться. Не волнуйся, из Норы ничего не вынесли:) Ха, Ян только что толкнул, говорит, ты это и так знаешь. Мы сейчас в Столовке, минут через двадцать отправим Яна к дяде. Если проснешься, подходи, будем рады видеть!

Рады видеть. Ага, ладно, ну, конечно. Особенно после того, какую сцену она им устроила. Мышь должна чувствовать себя намного более виноватой, но вызывать в себе чувство стыда сейчас почему-то не хотелось. Она взглянула на время отправления сообщения. На часы. Блин.

МЫШЬ: Вы еще в Столовке?

Ни привета, ни ответа, такой наглый вопрос… три часа прошло, они наверняка уже уехали в Центр… и Яна с собой забрали.

ТОЛСТУШКА: Да, сидим.

МЫШЬ: Я бегу!

Мышь подорвалась, умылась наспех, схватила первый попавшийся свитер, небрежно завязала волосы и решила, что ничего не будет делать с хвостом — пусть болтается. От кого прятать — от них, что ли? Красить глаза? Да к черту. Вчера они видели ее такой, какой не видел никто, и вряд ли забудут это зрелище — тут уже никакие краски не помогут. Мышь вывалила все учебники на кровать, и закинула пустой рюкзак на плечи. Она возьмет только чётки, да, только их.

Мелкий даже не дернулся, когда его потрепали по голове — ужасно кривые линии, хоть бы кисть держать научился — и ничего не сказал, когда Мышь буквально выбежала из комнаты. Запрыгнула в ботинки. Отыскала среди курток коробку с пирожными.

— Мышоночка!

Мамочка выскочила из кухни и, переваливаясь, и понеслась к ней как курица, от которой пытается сбежать яйцо — прямо из-под задницы.

— Ты куда?

Мышь испуганно сунула коробку в рюкзак — не шурши, не шурши, чертов пластик! — и повернулась к Мамочке, открыв рот, из которого уже должны были политься оправдания… но они так и застряли в горле. Ага. Ну да. И куда? В субботу, посреди дня, с такими страшными пылающими глазищами.

— Да я тут… — Мышь краем глаза поймала движение, ощутила его — черт — внизу, но она не собиралась опускать глаз! — Вот…

Мамочка могла бы что-то подсказать, предположить, но она молчала, глядя возмущенно, будто Мышь не имела права никуда идти, а та впервые заметила, как родительница похожа на Мелкого, когда насуплена — точнее, он похож на нее. И щеки у обоих такие же круглые.

— Да я просто… — сочинять ложь из ничего оказалось сложнее, чем представлялось, тем более, что она почти — до сегодняшнего дня — никогда не врала. Между ними с Мамочкой не было никаких тайн: она знала все о Подружке, знала все проблемы дочери, узнала даже о хвосте… потому что до этой недели у ее дочери не было ничего, что можно было бы скрывать… о чем вообще можно было бы знать, — Я просто к Подружке.

Все когда-нибудь использовали этот метод «иду к лучшей подруге». Другое дело, что Мышь никогда не пыталась улизнуть из Норы… вот так. Слабо, как раненый воин, кровью истекающий, но не сдающийся, он пополз по ноге и обвился вокруг ляжки, передавливая вену. Кровь отлила, ногу закололо, и это выдало ее неуверенность, наверняка выдало!

— К Подружке? — так и есть, голос Мамочки звучал недоверчиво, — у нее что, своих дел нет?

— Мы с ней будем… готовиться. К Мучильне.

— Ты? И Подружка? — Мамочка вот-вот подумает, что она лгунья. Мышь же не врала, да как она, как она вообще… она что, не любит маму, она что, ее не уважает, она что…

«Да пошел ты к черту! Сама решу!»

Мышь впилась в чешую, раздирая об нее ногти до крови, и он упал обессиленно. Но он проснулся. Он, гад такой, проснулся. Она должна узнать, как заставить его заткнуться снова. Узнать, как Толстушка… как она прожила со своим столько лет. Как выжила.

— Она тоже победила в Мучильне. Знаю, сама офигела, когда узнала, но она типа… да. Как и я, первая по Селу. Только по литературе. Вместе поедем в Центр.

Выдумывать легче, если ложь — частичная правда. Подружка выиграла, но она ни за что не поедет. Мыши придется одной. Совсем…

«Я сказала: пошел к черту».

— Ух ты, — Мамочка всплеснула руками, — не думала, что она хоть на что-то способна.

— Да я тоже… побегу, ладно? Много учить?

— Да, ладно.

— Ладно.

— Дай поцелую.

— Ладно…

Они сидели в самом углу, под экраном, беззвучно проигрывающим клипы. Толстушка — спиной к залу, Хач перед ней. Без Яна. Почти четыре часа — и он еще не вернулся? Мышь протиснулась мимо столиков, почти вжавшись в стену, ускользнув из-под взгляда кассирши, сканирующей пространство. Сейчас Мышь тоже сядет спиной, и злая старуха при встрече не сможет наябедничать Мамочке, что ее дочь ходит по Столовкам, как какая-нибудь б…

— Смотри, пришла, — сказал парень, и Мышь вспомнила, почему окрестила его Хачом: казалось, надень на него оранжевый жилет, и тот сядет, как влитой. Не спасало даже чистое произношение. А Толстушка — с ней тоже все понятно. Мамочке в ее возрасте можно иметь такой вес, а почти молодой бабе? Мышь едва помнила их лица, и сейчас черты собирались, как паззл. Оба улыбались… кажется. Да ладно. Они, конечно, написали, что будут рады, но понятно, что позвали только из вежливости. Мышь понимала. Она вовсе не хотела влезать в их мир. Она только узнает про хвосты, а потом вернется в свой, к семье, к учебе, к Мучильне и Экзамену… нет, мы не будем думать о б этом. Пшел.

Толстушка со скрипом подвинула стул, но за маленьким столиком все равно не было места.

— Взять тебе торт? Только у них ягодные остались и все…

— Я бы не рисковал, — влез Хач, — на кухне наверняка антисанитария.

— Не будь, как Ян.

— Он здесь ел, — тихо сказала Мышь. Она была не уверена, что может нормально говорить, не была уверена, что голос звучал нормально… и уже сомневалась, что вообще должна была приходить. Над столиком витала странная атмосфера, своя, личная, и, хотя место Яна пустовало, он все равно как будто был здесь. А, ну да. Они же друзья. У Мыши с Подружкой вот такого никогда не было, — спросил, как я отношусь к клубничке.

Ха, ха, ладно, это вообще нихрена не смешно, и они, конечно, тоже не засмеялись, только посмотрели удивленно, будто не поняли, зачем это было сказано, блин, Боже, ладно, лучше она заткнется.

«Да, лучше тебе заткнуться».

— У вас здесь всегда так многолюдно? — спросила Толстушка. Мышь через плечо обернулась в зал, но заметила только пару человек, сидящих под одному… ну, и группу подростков в углу: Давалку с Мажором их вечную свиту.

— Суббота. Выходной, — ответила Мышь, и Толстушка как-то неопределенно дернула плечами.

— А.

«Лучше тебе заткнуться. Она не с тобой говорила. И хвост тебе вчера показался. Потому что ты дурная».

— Я просто не очень люблю людей, — Толстушка отпила из чашки, и Хач передернулся, — особенно, когда много.

— Почему?

«Навязчивая, ой, какая ты навязчивая и надоедливая…»

— Ну, раньше бы сказала — не знаю, но на самом деле меня просто однажды в супермаркете потеряли. Прямо перед Новым Годом. Все эти полки высокие полки с банками, гремящие тележки, а главное, куча людей, и все бегут, бегут, ни на кого не смотрят, толкаются…

— Понимаю.

«Ни черта ты не понимаешь. Зачем делаешь вид, что сочувствуешь? Думаешь, твоя ложь не заметна? Ты не сможешь с ними подружиться. Тебе это и не нужно».

— Я стояла, — продолжала Толстушка, — вокруг были все эти люди, и мне было так страшно, что я даже не могла закричать. Слышала издалека, как мама зовет, но боялась, что, если подам голос, меня кто-нибудь схватит и утащит. Не хочу снова испытать то чувство.

— А я в детстве спалил квартиру, — сказал вдруг Хач, — с тех пор всегда проверяю плиту. И воду. И дверь. И ключи.

Они улыбнулись друг другу как-то грустно и слишком понимающе. Руки Мыши сами нашли салфетку и разорвали пополам.

— А ты? — спросил Хач.

— Что, я?

— Почему ты?..

— Тагарчик, помолчи, — оборвала его Толстушка, — мы же договаривались.

— Прости. Взять тебе что-нибудь?

Почему они все пытаются ее угостить? Она что, выглядит настолько жалкой?

«Не забывай, что ты из бедной семьи, тупица. И в Столовку не ходишь, потому что денег нет. И свитера одни и те же из года в год носишь. Ты действительно жалкая».

— Лучше не надо, — сказал Хач.

— Что?

Он взглянул на Толстушку, будто спрашивая разрешения, и осторожно коснулся руки Мыши под столом. Та едва успела сдержаться, чтобы не одернуться и не вскрикнуть. Это неожиданно, и грубо, и!..

— Не надо. Потом хуже будет, — он высвободил из ее пальцев хвост, который она, как всегда, сжала изо всех сил, раздирая чешуёй ладонь.

— Куда уж хуже, — просипела Мышь.

— Я его так однажды сломал.

Хвост испуганно рванулся из их пальцев. Мышь хотела пошутить, потому что в незнакомую компанию проще всего влиться, заделавшись шутником. Но у нее никогда не получалось. Ей не нравилось шутить, тем более, что никакого веселья она сейчас не испытывала — только ужас.

— И как?

— Тяжело. Так что лучше отпусти. Боль не принесёт тебе ни счастья, ни покоя.

Мышь послушно разжала руку. Ну вот. Теперь эти двое смотрели на нее. Толстушка хоть пыталась делать вид, что пьет, а Хач откровенно пялился. Будто она больная. Будто какая-то… да ладно…

— Да просто он… он с утра вообще не двигался, а сейчас… вот, — Мышь виновато показала им этого урода, обвившегося вокруг запястья. Она чувствовала себя такой ничтожной, жалкой и…

«Ладно, с этим ты ничего не сможешь сделать, гад».

Она чувствовала себя понятой.

— Так часто после жгута, — сказала Толстушка, — это нормально. Он еще не понял, что произошло.

— Нужно выдохнуть.

— Выпить чаю. Возьми ей.

— Да ладно, я не…

Но Хач уже ушел. Жалкая. Жалкая. Мышь разорвала салфетку снова, на четыре неровные части. Жалкая, но понятая. Просто замечательно.

— А Ян где?

— Хороший вопрос, — Толстушка снова отпила свой кофе. Как они могут быть так спокойны? Почему их не трясет, почему они не психуют по любому поводу, если все в одинаковой ситуации? — Мы его уже давно отпустили к дяде.

Мышь вот, едва услышала это, уже готова разнервничаться.

— Хач уже весь изошелся.

— А ты?

Толстушка усмехнулась:

— А ты?

Мышь промолчала.

— Красивые четки, да? — заметила собеседница вдруг. Мышь опустила взгляд на свое запястье. И ладно. И подумаешь… — помню, как Ян их собирал. Тяжело было.

Мышь не подняла взгляда, рассматривая бордовые бусины. Толстушка, наверное, считает, что Мышь его недостойна, особенно после того, что было вчера. Ничего. Мышь тоже так считает.

— Лучше верни их. Мы тебе твои собственные соберем.

Мышь разорвала салфетку снова.

— Он мне сам подарил.

— Я знаю. Но если все пройдет не очень хорошо, ему они будут нужны.

— Зачем? Молиться?

Толстушка как-то странно посмотрела не нее, и в голове всплыли и крестик, и все те его слова про поиски Бога… она ведь совсем его не знает. Вот, Толстушка улыбается ей… но что она на самом деле чувствует? Ведь все, глядя на нее, видят одно и тоже: затюканную страшную зануду, будущее которой… будущее которой… а она его, наверное, любит.

Мышь схватила телефон.

— Я отвечу. Мамочка пишет.

— Конечно, — сказала Соперница. Мышь некоторое время пялилась на несколько печатных строчек, делая вид, что ей написали много, ой, как много, надо еще головой покачать, поцокать… вот бы сейчас пришел Ян и избавил их от внезапно возникшего неудобства, но, ладно, ни от чего бы он не избавил, только усугубил бы больше. Зачем он вообще отдал ей свои четки? Чтобы устроить это? Чтобы Соперница забрала их обратно?

— Что-то плохое? — спросила она.

— Почему? — пискнула Мышь.

— Он к горлу лезет.

Мышь отмахнулась от хвоста.

— А твой где? — это звучало почти как обвинение.

«Браво. Ты снова все портишь».

— Под одеждой. Завязала ремнем.

— И как? Не вырывается?

— Пока нет.

— А. Ладно. Забавно. Мне Мамочка говорила, что все эти…штуки с хвостами — только период.

«Почему ты всегда все портишь? Что меняется от того, что она — Соперница? Ах, абсолютно всё? Ты просто ревнивая сука».

— Интересная у тебя мама, — ответила она так спокойно. О, Яну повезло, — что ж, отчасти, она права.

— Ну и злющая баба на кассе! — Хач поставил перед ними две чашки: с чаем и с кофе. Думал, вгрызется в глотку. Я ей говорю: дышите, дорогая, прекрасный же день! А она мне «хуе…»

— Права? — переспросила Мышь, впиваясь пальцами в обжигающий бумажный стакан.

— Конечно, — спокойно подтвердила Соперница, — Всё это период. У некоторых год, у некоторых три. У некоторых — всю жизнь.

— Она сказала, что это переходный возраст. Типа… подростковые страдашки.

Хач выдохнул рвано, закрыл глаза, набрал воздух и выдохнул снова, опуская руки ладонями вниз, будто толкая воздух с выдохом. И Мышь отчетливо услышала, как внизу, о единственную ножку стола ударились что-то.

— Не злись, — сказала Толстушка.

— Я не злюсь, — прошипел Хач, — я никогда не злюсь. Просто обожаю таких людей.

— Ты злишься.

— Я не злюсь! — стол заходил ходуном, — Пратигха — это яд. Просто вспомнил, как брат забрал ключи…

— Хач…

— Ага. Забрал ключи и запер меня дома. С готовящимся на огне супом. Сказал, что я должен стать уже мужчиной и переболеть этот «детский сад».

— Хач, вдох.

Он вдохнул.

— Выдох. Это в прошлом.

— Да что — в прошлом?! Вот же она, сидит и говорит его словами!

— Это не она говорит. Это ее мама.

Мышь разорвала салфетку на крошечные кусочки — лучше ее, чем себя, хотя хвост так не считал.

— Думаешь, я бы не хотел, чтобы это само прошло после восемнадцати? Вот так, редко, по взмаху драного хвоста — хоп, чудо! Успокоился! Повзрослел! Слава Будде?!

— Хач, не кричи, пожалуйста. Люди смотрят…

— Мне надо ответить Мамочке, — Мышь вскочила и почти побежала в сторону дальней комнаты. Там заперлась на тугой, заедающий замок. Хлопнула крышкой. Села, спрятав лицо в ладонях. Главное — не смотреть в зеркало над раковиной. Потому что, если посмотрит — ударит, и осколки полетят, вся изрежется… а хорошая идея.

— Заткнись. Заткнись, заткнись, заткнись! — она наступила на него, наступила снова, она была готова затоптать его, но он же, сука, бессмертный и всегда дает сдачи! — Заткнись, что ты несешь, а?! Нахрена проснулся?!

Ее злость ему — нектар, сраная амброзия! Они ненавидели друг друга так сильно, но Мышь ничего, ничего не могла с этим сделать!

«Тебя услышат».

— Ненавижу!

«Дверь тонкая. Они все услышат, как ты говоришь с собой».

— Ненавижу тебя.

«Заткнись и ответь уже Мамочке, пока она не начала названивать, и тебе не пришлось говорить с ней из сортира, тупая ты бесхребетная тварь».

МАМОЧКА: Мышоночка, ты в Нору скоро? Давай, чтобы не как позавчера, хорошо? Мне нельзя так поздно ложиться, сердечко потом болит.

Скоро? Такой простой вопрос, только она понятия не имеет. Потому что она здесь одна, Яна нет, и эти двое уже наверняка ненавидят ее за то, что она приперлась и…

Ручку двери подергали с той стороны, но Мышь не смогла переключить на это внимание. Что ей ответить? Что планы изменились? Что они поссорились с Подружкой? Что она ни за что на свете не поедет на эту адскую Мучильню, даже если сам Христос объявится вторым пришествием и протянет ей гребанный экзаменационный бланк?!

Ладно! К черту! Она не ответит ничего! Все равно в Нору… скоро!

«Слышь. Не рыдать».

Никто и не говорил, что они станут друзьями.

Мышь поднялась, чувствуя, как разбушевавшийся хвост хлещет по ногам, подрывает равновесие. Хотела опереться на раковину, но та и без того была старая, треснувшая — не выдержит такую жируху, обвалится. Сполоснуть лицо? А потом проскользнуть вдоль стены — как вошла — и исчезнуть из их жизни? Но она забыла рюкзак под столом. А от воды на свитере останутся капли — она такая неряха…

«Боже, только погляди на себя. Ты в таком виде собралась на встречу с Яном?!»

Ручка дернулась грубо, резко и несколько раз.

— Эй, алё! — с той стороны раздался знакомый голос… Господи, это он. Это Мажор, — Занято?

Хвост заполз в раскрывшийся рот, и Мышь подавилась кашлем — беззвучно.

— Кассирша, туалет работает?!

— Работает, — каркнули на него.

— А чего не открывается? Эй! Вы там уснули что ли?!

Мышь впилась в основание, пытаясь вытащить хвост, оттянуть его от себя, но он только проник глубже, до глотки, затошнило, на глаза слезы выступили, и сердце будто вот прямо сейчас было готово разорваться от стыда, от ужаса — только хрен ей! Не отделается так легко!

— Эй, ну алё, вы же не одни! Есть там кто? — Мажор заколотил в дверь, та зашаталась, Господи, а если он ее сломает? Мышь потянулась уже, но рука одернулась сама, даже без хвоста — встретиться с ним лицом к лицу в таком месте?! Там же еще Давалка, она всем расскажет, все будут знать, ни за что! Мышь попятилась, вжалась спиной в облупленный кафель и сползла вниз, на вонючий пол, царапая его ногтями. В голове было слишком много воздуха, в легких — слишком мало. Она ударилась затылком о стену, и снова, и снова, чувствуя, что ее душит сам воздух и душат рыдания, которые теперь не могут вырваться наружу: плотина, рухнувшая вчера перед посторонними, за день возвелась сама, стала еще крепче.

«Никто не должен тебя слышать».

— Эй? Ты там укуренный?

— Извините, пожалуйста. Вам в туалет надо?

— А не видно?! — насколько спокойно звучал голос Соперницы, настолько раздраженным казался Мажор.

— Извините, — повторила она, — Там сейчас моя подруга. У нее…

Мышь напрягла слух, но ничего не услышала сквозь звон и болезненное биение сердца.

— Спасибо большое. Я сейчас ее выведу. Дайте буквально пять минуточек.

Мышь хотела скулить, но не могла даже дышать. В дверь снова постучали — на этот раз осторожно и глухо.

— Открой, пожалуйста.

Цепляясь за стену, оттолкнувшись от пола, Мышь заставила себя подняться. Ударила по одной щеке. Потом по второй. Хвост ударил тоже. Она даже дошла до двери. Но замок — хах, да ладно?! Ну, просто супер! — заел. Он заел и не поддавался. Мышь дернула дверь.

— Впустишь? — спросила Соперница.

— Сейчас, — хрипло ответила Мышь. С той стороны ее, конечно, не услышали, но громче она не могла. Дернула снова. Дернула еще — сейчас сломает его нахрен!

— Пожалуйста, открой?

Да она пытается, блин, не слышно, что ли?! Ни ногой больше в этот туалет, в эту долбанную Столовку!

Щелчок.

Мышь отшатнулась назад, глядя на Соперницу тяжело дыша, зареванными — но сухими — глазами, чувствуя, как болит затылок после идиотского акта самобичевания. Вот чего ей надо? Посмеяться пришла?

Соперница протянула ей сложенную салфетку.

— Идем на улицу?

Боже, она вообще понятия не имеет, чего Мыши стоит просто…

Боже, она никогда раньше не устраивала истерики в общественном месте.

Господи. Она омерзительна. И каждый в Столовке провожал ее взглядом, когда она плелась вдоль стены, прикрыв лицо развернутой бумагой, каждый любопытствовал и презирал ее, не зная даже…

— Сюда. Вот так. Здесь можно сесть.

Это она про заплеванный парапет за углом? Ну, в принципе, да…

— Не волнуйся, Хач забрал твой рюкзак.

— И чай, — откуда-то «из ниоткуда» добавил он, — Кассирша в стаканчик налила. Оказалось, хорошая женщина.

Мышь плотнее прижала салфетку к лицу. Она знакома с ними всего два дня, и второй раз за эти два дня она срывается. Второй день уже она всё портит.

— Прости.

— Не за что, — буркнула Мышь.

— Нет, прости, — повторил Хач, — я тебя задел. Пожалел сразу же, как только он потащил тебя в туалет.

— Я сама…

— Возьми чай. Он сладкий.

— Мне нельзя.

— Почему? — тут же встряла Соперница, — диабет?

— Нет, просто… — тебе, жирной, не понять, — не люблю.

— Сахар немного помогает. Правда, прости, что сделали больно.

— Что? — Мышь подняла наконец голову. Наверное, у нее лицо сейчас очень злое… да ладно, на самом деле, просто жалкое.

«Вряд ли кто-нибудь воспринимает тебя всерьез».

Соперница села рядом, и ее не смутили ни заплеванный бордюр, ни ноябрьский холод.

«Бла-бла, застудишь яичники, Мышоночка, не сможешь родить…»

— Прости нас. Мы просто к тебе еще не привыкли. А ты — к нам.

«Вы слишком разные».

— Но это ничего.

«Потому что всё уже закончилось. Никаких друзьяшек».

— У нас все получится. Будем держаться вместе.

«Что она сказала?»

Почему вы всё время это повторяете? — спросила Мышь. Она видела сейчас их хвосты, очень четко, очень ясно: пушистый и рыжий — Соперницы, тонкий и полосатый — Хача. Они тревожно вились вокруг ног, задевали друг друга, толкались, и ребята, сами будто не замечая, одергивали их, но намного осторожнее, чем это обычно делает Мышь. Будто хвосты были их частью, а не мешающимся отростком.

Но Мышь помнила, как хвост Тагара бил по столу. И как ночью нервно вздрагивал хвост Лены. И хотя они были…чище, Мышь все равно кое где видела колтуны и застрявшую в шерсти грязь.

— Мы нужны друг другу, — сказал Хач так, будто это было само собой разумеющееся, и Мышь была… почти была согласна.

— Вы меня не знаете.

— Но можем помочь, — сказала Соперница, — и тогда этот «период» закончится.

Мышь мотнула головой и снова ткнулась лицом в салфетку. А они молчали. Будто знали ее чувства, будто можно было ничего не говорить — и так всё знают. Будто даже истерики ее были поняты правильно, не как типичный подростковый срыв. Она ведь не хотела… она ведь не контролирует всё, она…

— Выпей чай. Мозгу нужен сахар.

«Этому мозгу интеллект нужен, а не сахар».

— Мы тут с тобой посидим, хорошо? Еще немножко.

— Подышим…

— А потом вместе за Яном пойдем. Хорошо? А то что-то долго его нет.

— Слишком. Я уже минут семь как в панике.

И они замолчали, позволив Мыши… пережить. Давая ей время, чтобы бешеный поток мыслей и эмоций потихоньку сошел на нет, оставив в голове обессиленную пустоту. Тело обмякло. Заднице, отказывается, все-таки холодно. И ладно.

— У меня хорошая семья, — сказала Мышь. Она должна была это сказать.

— Мы знаем.

— И Мамочка, она…

— Мы знаем. Я тоже брата очень сильно люблю. Семья — это важно.

Они замолчали снова. Хач сидел с закрытыми глазами и глубоко дышал — будто во сне. Потом достал пачку и закурил — внезапно. Соперница сидела… стену напротив разглядывала. Граффити, все дела. А Мышь просто сидела. Ей казалось, что мозг пробежал тысячу километров, и теперь пытался восстановить все, что потратил. Даже хвост унялся — кончились силы на психоз. Они потом еще схлестнутся. Потом. А чай настолько сладкий, что тошно.

Вкусный, блин.

— Я на вокзал. Подходите, как закончите.

— Вы уже уезжаете? — расстроилась Мышь.

Соперница исподлобья глянула на Хача.

— Не пойдешь с нами?

— Я? К дяде Яна? Ха-ха.

— А что с ним такое?

«Конечно, они уезжают, безмозглая. Ты и прежде это знала».

— Ну, начнем с того, что он живет на Горе.

— Так мы туда идем?! — ноги чуть не тормознули о дорожную грязь. Трудно не знать все улицы и районы родного Села, особенно те районы, куда не стоит ходить. Особенно, когда темно. Особенно девочке. Одной.

— Я один раз был, мне хватило, — сказал Хач, — карму мне там попортили.

— А ты разве сам не…

— Я не оттуда. Я цыган. Поверь, они разницу видят издалека.

— Ну да, дядя Яна… да, — Соперница понимающе покивала, — иди, иди. Посмотри билет на попозже, чтоб людей поменьше было, ладно?

— Конечно. Намасте.

— Так вы сегодня уезжаете? — снова спросила Мышь, когда чернявая голова Хача затерялась вдалеке.

— Яну нельзя здесь долго оставаться. Плохие воспоминания.

«Ну да, ты-то его лучше знаешь, жирная наглая…»

Заткнись. Мы уже решили, что у нас нет шансов.

— А что?

Был вариант отметить грубо. Был вариант зарыдать. Но Мышь решила ничего не отвечать и сосредоточиться на предстоящей опасности. В любом селе есть подобное место, а то и несколько: кварталик или частный сектор, огражденный гаражами — если повезет. Или свободно расположившаяся между улицами вереница домов — тогда трындец. Когда выходишь вечером на развилку двух дорог, и одна из них тянется вдоль такой улицы, а по другой идут бродячие собаки — выбираешь собак. Благо, их Гора расположилась на пригорке и существовала обособленно. Мамочка рассказывала, что так было всегда, что жители Горы давно живут среди них, что еще так было еще до Войны. Они были очень сильными, в бою их помощь оказалась неоценима, но после всех согнали в общие кварталы… или они сами туда сбились. Как волки. Но Мышь не предвзята, нет. Просто лучше бродячие собаки, чем идти мимо тех, кто женщину не считает за человека.

По-хорошему, им бы с Хачом…Цыганом на вокзал, а оттуда позвонить Яну.

— Он не берет трубку. Уже раз десять набирали.

— Может, просто заболтались?

— С Тиграном Рашидовичем-то?

— Ты его знаешь?

Мышь тут же представила, как Ян знакомит Соперницу с дядей. И с родителями. И все-таки, очень неприятно — ревновать к такой, как она. Лучше бы Соперница была, как Давалка.

— Ян рассказывал. Так. Вроде, здесь поворот.

— Лучше дальше, — предупредила Мышь, — там один алкаш…

— Как скажешь.

— Будем проходить мимо коричневого забора, лучше голову опусти.

— Поняла.

Они свернули с улицы, поднялись на пригорок. На самом деле, в Селе таких было множество, землю никто даже не пытался уравнять, но конкретно здесь заканчивался свет. Фонари выдернули с корнем, как цветы — у Горы были терки с местным управлением. Хорошо, что еще день. Хорошо, что Мышь не одна.

Три брата за коричневым забором, которых Мышь так опасалась, сидели на крыльце и играли в карты. Ни один из них не окликнул девушек — не удивительно. Соперница — Толстушка, Мышь страшная. Когда в прошлый раз вот так пошли с Подружкой, все чуть не закончилось плачевно. Мышь подобрала хвост и заметила, что Соперница сделала тоже самое. Вместе преодолевая тревогу, они шли по протоптанным, ничем не укрепленным тропинкам вдоль частных домов: новых и не очень, местами отремонтированных, но, по большей части, развалюх, стараясь даже не подходить к припаркованным Десяткам, Семеркам и Москвичам. Любое возвышение сейчас вселяло чувство опасности, и, благо, выживание для хвоста все же было превыше возможности довести ее до истерики, поэтому он застыл в руках, как пугливая собачонка, позволяя Мыши вглядываться в каждый поворот и свободной рукой сжимать в кармане перцовку.

— Нужна детская площадка, а от нее — направо, — шепнула Соперница, — Ян так говорил, кажется. Зеленый забор.

— А нас пустят?

— Я не… должны?

Мышь сжала хвост, а он — ее руку. Неизвестно, кто мог оказаться за следующим поворотом или тем покосившимся гаражом, неизвестно, кто может в любой момент выйти навстречу. Они шугались каждого дома, из которого доносился шум, но еще больше их пугали тихие.

«Чего мы трясемся? Им такие не сдались. Мы же страшные!»

Ага. Зато они могут ограбить. Или избить. Или собак спустить. Для некрасивых всегда найдется свой вариант.

— Надо бы… — снова подала голос Соперница, — купили бы хоть чего к чаю…

— А его дядя пьет чай?

— Не думаю… но вежливость.

— У меня есть. Пирожные ваши, — Соперница взглянула коротко и удивленно. Ну давай, поругайся еще, — решила, лучше забрать. А то Мамочка начнет спрашивать, откуда, и…

— Молодец, Мышь. Смотри, кажется, вон площадка. Качели точно… только там какой-то человек.

— Назад!!!

Чутье ее не подвело — она слишком часто и всего боялась, она успела дернуть Соперницу назад, за себя, рука выхватила батончик, но онемела от страха, повисла вдоль тела и не смогла подняться, но — да ладно?! Какой прок от перцовки в сражении с этим… волкодавом! Размером! С кошку!

— Назад! Пошла вон! — завопила Мышь, нелепо размахивая ногами и пытаясь отогнать это визжащее чудовище, которое гавкало так, что наверняка слышала вся Гора! — Кыш! Фу!

— Нуря, фу! — человек, который сидел на качелях и которого они пока физически не успели разглядеть, вскочил, — отошла, ведро блохастое!

Он встал между ними, топнул ногой, и псина прижалась к земле, скуля жалобно.

— Вот тварь мелкая. Лежать, я сказал.

— Ян?

Он повернулся к ним, улыбнулся своей кривой улыбкой и Мышь… ладно, она растаяла.

— А я как раз к вам шел. Привет, Мышка. Рад, что ты с нами.

Просто как крем-брюле на солнце.

— Твоя собачка? — спросила Соперница.

— Нет. Почти. Лежать, я сказал.

— Она такая… злая, — пробормотала Мышь, дрожащей рукой убирая перцовку и не отрывая взгляда от собачонки. Ладно, когда она не прыгала и не визжала, то не казалась злой. Скорее жалкой. Такая мелкая, волосатая, из смешанных пород, с запавшими глазами и вечно вываленным фиолетовым языком. И очень-очень грязная.

— На нее просто рыкнуть надо погромче. Сразу успокаивается.

— Больше похоже на запугивание, Ян.

— Да она с рождения зашуганная. Хм.

Он помялся. Взглянул на Соперницу, отвернулся. Снова взглянул. Она нашла его глаза, и они обменялись какими-то странными взглядами — Мышь снова ничего не поняла.

— Всё? — с надеждой спросила она, — идем обратно?

Ян пожал плечами, вернулся на качели и брезгливо поднял длинные ноги, когда Нуря попыталась потереться о них.

— Что не так? — спросила Мышь. Соперница не отводила от Яна взгляда. Между ними как будто происходила борьба, а Мышь даже наблюдателем не была — да ладно, ну хватит вам…

— Ян не ходил к дяде, — наконец сказала Соперница, и парень снова ухмыльнулся, но ухмылка эта поползла вниз. Некрасиво.

— Да ладно, на черта мне нужен… отвянь, Нурь. Сама к нему иди.

— Ты мне?

— Собаке. Опять через забор пролезла. Все сбежать пытается. Ха. Не удивительно, — Мышь помнила, как они переписывались, и теперь буквально видела в конце каждой фразы ироничную скобочку, — Цыган с вами не пошел? Ну да…

— Мы не уедем, пока ты не попытаешься хотя бы поговорить с ним, — заявила Соперница, чем знатно расстроила и Яна, и Мышь.

— Не о чем нам говорить. Он все сказал давным-давно. И я ответил всё, что мог. Уехал. Даже живу не здесь — и слава Богу.

— Он твой дядя, Ян. Нельзя отворачиваться от семьи. Семья — это важно.

— Мы не семья.

— Он сказал, что это поможет.

— Даже он может ошибаться.

Они обменивались репликами, больше похожими на парирование шпагами, а Мышь молчала, понятия не имея, что делать. Она смотрела на Яна, который раскачивался, нервно отталкиваясь от земли, смотрела на его хвост, который обвился вокруг качельной цепи, и понимала — Ян не сможет встать. Даже если очень захочет. Он лучше упадет лицом в грязь, навернется с качелей, утонет в этой пародии на песочницу, но с места не сдвинется… без ущерба себе. Или им. Или хвосту.

— Не получится просить прощения, если не чувствуешь его в сердце, Лен. У Цыгана спроси, он тебе расскажет и про кхаму и про нирвану…

Он смолк и сосредоточился на качелях. Соперница посмотрела на Мышь, та мотнула головой. Она-то не видела проблемы в том, чтобы просто уйти. Так будет легче всем, особенно Яну. Зачем мучать его? Кто сказал, что он кому-то что-то должен? Ян взрослый мальчик. Сам может выбрать. Разве не в этом суть?

— Качели грязные, наверное, — сказала Соперница.

— Я пакет постелил, — он смотрел перед собой, и Мышь, кажется, даже знала, о чем он думает и с кем сейчас ведет диалог… а псинка продолжала жаться к качелям, будто давно ни к чему не жалась. И в любой момент могла дернуться и попасть Яну под ногу.

— Надо отвести ее домой, — сказала Мышь. Она оба посмотрели на нее, — если Ян не пойдет разговаривать, собаку хотя бы вернуть надо.

Они продолжали смотреть.

— Да ладно вам. Она же маленькая. Пусть и злюка.

— Она старая и ненавидящая мир, — ответил Ян, — ей уже лет пятнадцать. Помирать скоро.

— Не на улице же, — парировала Мышь, — Меня ты тоже на улице встретил, вообще-то. Но не бросил.

Ян опустил глаза, взглянул на это жалкое существо, вздохнул, отвернулся. Но Мышь не сомневалась: ей бы не мог понравиться человек, способный вот так бросить живое существо.

— Пошли, — вздохнул Ян и спрыгнул с качелей, — заведу шавку и всё. Придурку давно пора заколотить в заборе дыру. Рр.

Он стащил с сидушки пакет, тщательно скатал его двумя пальцами и выбросил в помойку. Поцокал собачке, и та радостно бросилась за ним, виляя облезлым хвостом. Девушки двинулись следом, держась на расстоянии. Обе понимали: сейчас лучше не лезть. У Яна достаточно собеседников.

— Он тебя вообще кормит? Сволочь. А сама? Хоть бы за ногу тяпнула, отвали, не лезь…

Дом дяди действительно оказался недалеко. Они остановились перед железным забором, настолько ржавым, что казался коричневым, хотя Мышь видела пробивающиеся участки зеленой краски. У самого входа Нурька припала к земле животом и заскулила.

— Я тоже не хочу, — сказал Ян. Псинка заскулила громче, — давай, иди. Он твой хозяин, в конце концов.

— Может, взять ее на ручки? — предложила Мышь.

— И подцепить заразу? Кто-нибудь, суньте руку через забор, там засов внутри.

Когда они ступили на заросшую территорию, Мышь последовала-таки примеру Яна — поджала руки брезгливо, стараясь избегать любых предметов окружения и жалея, что не умеет левитировать. Она не была помешана на чистоте, но в подобных местах даже ощущала себя чистоплюйкой, невольно задаваясь вопросом: «как можно так жить?»

Нурька тут же присела у высокого стебля, торчащего между вывороченных камней разваленной тропинки.

— Ой, — пискнула Мышь, — ничего?

— Ему плевать, — ответил Ян.

На крошечной территории с трудом умещались две покосившиеся постройки: дом, съехавший как-то в бок, и гараж, съехавший на дом. Второй был таким старым на вид, что, казалось, вот-вот обрушится на жилое здание. Зато под промятой крышей стояла на удивление дорогая, пусть и грязная, как все вокруг, машина. Увидев ее, Ян как-то даже весело фыркнул и остановился перед тем, что закрывало вход в дом: не дверь даже — мерзко-желтая, как моча, занавеска, состоящая из кусков. Мышь видела такую только у бабушки на кухне, но та была белая… и почему-то сразу становилось ясно: такой цвет — вовсе не дизайнерский ход. Соперница великодушно отодвинула перед Яном это чудовище, но тот все равно, прежде чем войти, зажал рот рукой и тяжело вздохнул.

— Ну, прям как в детстве. Заходите.

Все трое крепко держали хвосты. Казалось, если отпустить, те прилипнут к поверхности, к этой занавеске, этим трем скрипучим ступенькам, к этому проссанному ковру и развороченной подставке для обуви — прилипнут и придется остаться здесь, на Горе, в доме как будто бы давно покинутом, однако, совершенно очевидно, жилом. Как минимум, в углу копошился паук — Боже, лишь бы Ян не увидел.

— Где он? — спросила Соперница, невольно понизив голос, когда они столпились перед огромным шкафом, занимающим большую часть коридора. Нурька пронеслась сквозь занавеску и плюхнулась на коврик, вжавшись в стоптанные кеды.

— Там же, где и всегда, — Ян намотал хвост на руку еще одним кругом, — с дивана его не стащишь. Все, можно я пойду?

Мышь не была уверена, что он дышит: здесь воняло намного сильнее, чем снаружи. В подобных запахах никогда не поймешь, что перевешивает: экскременты ли, старость ли, равнодушие ли ко всяким приличиям, но Ян… он определенно различал все оттенки.

— Нурька! Это ты там, сука?! Я не тебе, даун, глаза разунь, э?!

— С ним кто-то еще? — испугалась Соперница. Ян мотнул головой, но вслух не ответил, а хвост в его руках вывернулся и потянулся к горлу. Боже, может, чётки ему вернуть? Да ладно, нет, бред всё это. В такие моменты, самые страшные, самые темные, когда ты стоишь на краю и не можешь решиться шагнуть в пламя, зная, что будешь заживо гореть и, мать твою, выживешь, никакие четочки, фоточки и мысли о хорошем тебя не спасут. Мышь очень хотела предложить вернуться, но кто ее послушает, да? Зачем она вообще пошла? Это же их дело, а она просто жалкая девчонка, она не умеет общаться… с такими. Как это существо в комнате. Да и поддерживать не умеет. Не так как они…

— Кто там в коридоре шарится, э? Я ща как встану, слыш?!

— Это я, — всего два слова, но их хватило, чтобы голос Яна сорвался.

— Э?

— Ян. Племянник твой.

Ответом ему было молчание. Очень страшное молчание. Мышь ясно представила, как там, в загадочной комнате, этот человек с отчетливым кавказским акцентом берет биту, — или топор! Или мачете, да, мачете! — а потом выходит к ним, кричит «Аллах Акбар!» и начинает рубить направо и налево, отрезает Мыши ногу… да, ногу, и становятся явью страшные сказки двоюродной тёти Ларисы из Центра, о том, как взрывали метро, как рубили головы просто за то, что кто-то верил в иное, как потом пришла Война и сплотила всех… какое же натуральное ощущение, будто ногу прорубают насквозь! А. Это телефон.

— Почему он молчит? — шепнула Соперница.

— Без понятия. Может, забыл, что у него есть племянник. Вот и поговорили. Я пошел.

Соперница вцепилась в его руку.

— Постой, он ведь сказал…

— Я помню, что он сказал! — Ян не закричал, но в тишине дома даже легкое повышение тона звучало, как крик, — я иду, ясно?! К нему! Потому что «он так сказал».

Ян сделал шаг. Еще один. Наступил на темное пятно и отпрянул. Выдохнул резко. Мышь поглубже затолкала телефон — мама подождет. Они переглянулись с Соперницей, и та осторожно, едва касаясь, подобрала хвост Яна, чтобы не цеплялся за мебель, нагроможденную вокруг. Они шли друг за другом, почти вплотную, создав своими телами преграду, с которой Яну придется столкнуться, если он решит сбежать… но смогут ли они защитить его?

От чего?

Нурька, семенящая за ними, кажется, описалась.

Комната была еще запущеннее, чем все остальные помещения — оно и понятно, центр гнезда. Все горизонтальные поверхности были завалены смятыми банками, пакетами из-под чипсов и другими человеческими отходами, старый ковер воняло недержанием собаки. Посреди возвышалась огромная треснувшая от угла до центра панель, а перед ней, на продавленном до пола диване, восседал он: властитель этого царства разложения с короной на голове и символом власти в руках.

— Слыш, пидор, я тя по айпи вычислю, понял ваще?! Знаеш, кто я, э?! — он орал в микрофон наушников, возмущенно потрясая пультом игровой приставки — Мышь понятия не имела, как эта штука называется, у нее никогда не было игр. Судя по все более и более агрессивной жестикуляции, на том конце ему отвечали с таким же посылом — сверстник, наверняка. Мыши хватило взгляда, чтобы узнать и социальный статус, и прослойку, и даже возраст этого индивида — не зря, все-таки, в седьмом классе она штудировала учебники истории и обществознания.

— Я твою мамку! Ты понял, а? А?! — голос дяди был неприятным и визгливым, как нурькин лай. Он запустил в ближайший пакет свободную руку, достал горсть чипсов и целиком запихнул в рот, обслюнявив пальцы и оставив в густой курчавой бороде крошки — и даже целые чипсины. То, что Яна не стошнило, было заслугой девушек — они обе крепко вцепились в его хвост.

— Слышь, сука, ты че, сука, новости не смотришь?! Падла белая, пипец тебе, скоро наше с братками время придет, мы тя порешаем!

Живы еще его братки? Или часть унесла война, а тех, кто выкарабкался — такая вот убитая просранная жизнь? Мышь не понимала, как так можно. Она дышала через раз и ртом, стараясь игнорировать спиртовые испарения, запах просроченного пива и грязной одежды — а Ян? Думает ли он сейчас, когда в последний раз стирался этот заляпанный спортивный костюм?

— Здравствуйте! — громко и до зубного скрежета приветливо сказала Соперница. Дядя рывком оглянулся через плечо — странно, что такая шея вообще могла поворачиваться — осмотрел их, плюнул на ковер крошками и развернулся обратно, матерясь в гарнитуру. По экрану носились чудовища, на переднем плане торчало дуло автомата. Дядя явно был очень, очень занят.

— Здравствуйте! Мы пришли с Яном! Мы его друзья.

— Какая твоя? — бросил Дядя и тут же завопил в микрофон, — че твоя — э?! Твоя башка ща лететь будет, понял, нэ?!

— Что? — не поняла Соперница.

— Телка какая твоя, слыш? Хотя обе стремные, белые, фу, не стыдно ваще? — он загоготал, — вай, завали! Свалил с нашего сервака, нубяра!

— Я тоже рад тебя видеть, — сказал Ян. Его хвост напрягся так сильно, что начал давить на руки, как пресс — видимо, настолько испугался пыли, собравшейся в воздухе твердой пеленой.

— Че пришел?

— Поговорить.

Мышь стояла за ним и не видела лица, но это было и не нужно. В семейных разборках самое неприятное — встречаться с родственниками, которых ты, очевидно, разочаровал.

— Ну говори. Че.

Он не предложил сесть. Не подвинулся. Даже не соизволил перестать жевать. Да ладно. Ну как они вообще могут быть из одной семьи?!

— А мы к чаю сладенькое принесли, — засуетилась Соперница, — Мышь, давай, доставай.

Мышь торопливо полезла в рюкзак, чувствуя, как телефон пробудился снова и сотрясает карман мамиными сообщениями. Нет, подождет.

— Специально для вас купили. Вот, — упаковка пирожных только коснулась низкого столика и тут же утонула в мусорных завалах, — может, я чай поставлю?

— Экран не загораживай, жируха!

— Простите, — Соперница поспешно вернулась к ним, в безопасную зону за диваном, и Ян вздохнул. Потом ухмыльнулся криво, будто с силами собираясь. Забрал хвост. Вышел вперед, встал рядом — хоть не перед — с телевизором и скрестил руки на груди. Теперь его нельзя было не заметить.

— Здравствуй, дядя, — тот не ответил, продолжая мочить заграничных монстров на экране, — я сказал, здравствуй. Дядя.

— Ну че лезеш, че лезеш ты, э? Катку просираем!

— Я тебе электричество отключу, если не перестанешь вести себя, как примат.

Точно. Вот кого он напоминал больше всего.

— Слыш! Слыш!! — он даже наушники скинул, — ты че, угрожаеш, пидрила ссаный?!

— Вот. Наконец диалог.

— Чайник? — тихонько пискнула Соперница.

— Лучше не надо, — так же тихо ответила Мышь. Они буквально вжались друг в друга, на это краткое время даже позабыв про вражду.

Ян обвел помещение долгим презрительным взглядом.

— Машина откуда? Опять кредит взял?

— Не твое дело ваще, усек, да? Мои деньги!

— Не твои, а наши.

— Слыш. Слыш!! — Примат подпрыгнул на диване и, кажется, чуть не кинул в Яна игровой пульт. Девочки еще сильнее зажались в угол — лучше уже живущие там пауки. Конечно, Ян не выглядел, как тот, кто выстоит против Примата в драке, но девочки-то совсем бесполезны, да?

— Ты че, борзый очень, да? Че, думаеш, приперся тут, значит, и все, типа, думаеш, я ваще скучал?!

— Надеюсь, что нет.

Ян храбро стоял посреди всей этой пыли, но хвост его уже начинал сдавать, нервничать, виться вокруг запястий, выпутываться из рук. Мышь видела: несмотря на стоический вид, Яну с каждой секундой становилось все хуже.

— Ты собаку хоть кормишь?

— Ссал я на эту шавку! Ваще не моя, — он снова уткнулся взглядом в экран, но теперь было очевидно, что объект его внимания уже не игра, — сдохни, сука…

— Но это ты ее в честь мамы назвал.

— Ссал я на твою мамку! Шлюха, шкура, нагуляла тебя, че ты стоиш теперь, а? Э? Семью позоришь, дэ!

— У тебя телефон… — шепнула Соперница.

— Знаю.

— Орали все, — продолжал Примат, агрессивно давя на кнопки, — Айнур наша такая молодэц, такая молодэц, прям в жопе огурец, и че — че, где она щас, э? Вот. Бегите, бабы, он нагулянный, в нем не моя кровь, нэ. И когда мы против этих пойдем, тебя тоже задавим, понял, да?

— Дядя.

— Не дядя я тебе!

— Я. Твой. Племянник, — сквозь зубы процедил Ян, — ты поговоришь со мной. А потом я уйду и — Богом клянусь — никогда больше в эту помойку…

— Аллаха не трожь!!!

Ян вздохнул так громко, что это больше было похоже на стон, и всё, что сдерживало хвост, рухнуло, лопнуло и, кажется, задымилось. Он отвернулся. Отошел подальше. Взгляд его упал на кучу грязных вещей, и с губ сорвалось:

— Какая ж срань…

— Тигран Рашидович, где ваша жена? — а Соперница все не унималась со своей доброжелательностью, — Ян рассказывал, что вы…

— Слыш, жируха! Отвали! Не стеклянная!

Она не успела даже дойти до телевизора — застыла на полпути, как вкопанная, вякнув:

— И собачка… милая…

— Она его бросила, наверняка, — растерянно ответил Ян, — у него импотенция.

— Че?! У кого?! Да я в твоем возрасте, слыш, ты!

— Да, да, ты альфа, ты одинокий волк…

— Положь пивас!

— Это пустая банка.

— Положил, э!

— Это мусор.

— Я сам решу, че мусор, понл?! Чистюля, тьфу! Родила от белого — вот, сука, резы! Тьфу!! Чмо гандонное!!!

— Хватит на меня орать! — Ян швырнул в него банкой, и та с металлическим громыханием врезалась в экран, — Задрал!

— О. Ого! Ты че?! Типа, мужиком стал, да? Типа… ха… — подскочивший Примат плюхнулся обратно на диван и утонул в нем, как в проруби г… — типа, думаеш, хамить мне можеш, падла?

— Я очень-очень стараюсь не.

Взгляд Яна потускнел. Хвост опустился в пыль и теперь елозил там, то ли упиваясь страданиями, то ли уже неспособный подняться. Ян упал тоже, провалился. Он сел прямо на шатающийся грязный стул, прямо в эту пыль.

— Но ты ведешь себя, как обмудок.

Примат выглядел… довольным. Будто давно ждал, что на него накричат. Будто это ему и было надо.

— И че, дальше-то че? Врежеш?

— Возможно.

— Ха-ха, епт, ты? Вырос, что ль?

— Перестань.

— Да тут я, э! — вдруг закричал Примат в микрофон, — тут, поци, бабу трахать свою уходил, она ненасытная, слышьте! Ща, уан секонд.

Он прикрыл микрофон волосатой ладонью.

— Так че, баба есть?

— Нет.

— Пипец ты лох.

— Мышь, у тебя телефон, — снова шепнула Соперница.

— Да знаю я.

— А че, как работа, как твоя эта… чистоплюйность?

— Как видишь, прогрессирует. Спасибо большое.

Девушки переглянулись.

— Они?..

— Вроде говорят.

— Вроде да. Ты бы взяла телефон, а то Примат взбесится еще…

Мышь вытащила непрерывно жужжащий телефон. Двенадцать пропущенных от Мамочки, и еще один на подходе. Вот же въедливая женщина! Ладно. Здесь вроде само всё как-то…

— Че, че пришел-то? Потрепаться или как? Че, как дела-то? Шкуру нашел?

— Дядя…

— Да, Мамочка! Прости, что долго не отвечала! Да мы заучились просто… да, да, постараюсь вернуться не поздно, но ты же знаешь, я как за химию сяду… прости, пожалуйста. Нет, не надо Подружке писать, лучше мне. Нет, я… ладно, хорошо. И я тебя. Давай.

Она торопливо набрала Подружке.

МЫШЬ: Если Мамочка напишет, можешь ответить, что я у тебя? Типа готовимся к Мучильне.

Та была в праве начать задавать вопросы, вообще отказаться — стремно так подставляться в небольшом Селе, от одного конца которого до другого меньше двух часов пешкодралом — но Подружка ответила коротко и лаконично:

«Ок».

Замечательный друг.

Из дома выскочила Нурька, обежала вокруг кривого куста, потерлась о него и посеменила к Мыши. Хотелось погладить это несчастное существо, пожалеть его, но как-то вспомнились слова Яна о блохах и заразе… а собаке и этого было достаточно — того, что на нее смотрят, что уделяют ей внимание, и под взглядом Мыши она вся извертелась, обпрыгалась, даже на спине повалялась, показывая истощавшие плешивые бока. Так странно. Если бы в Мышь кинули банкой, она бы, наверное, расплакалась. А Примату даже понравилось. Нагулянный… ха, ладно, тогда понятно, почему они с дядей они совсем не похожи. И темперамент у Яна совсем не восточный… и она пришла сюда, чтобы ему помочь. Вряд ли он это забудет.

Мышь блох боялась, зато ничего не боялся хвост. Он игрался с псинкой, дразнил и щекотал его, а та визгливо попискивала, катаясь по земле. Ему так… спокойно. Даже странно. Неужели семейные конфликты правда можно решить так легко, просто подобрав нужные интонации и громкость?

— Нурька, Нурька, как тебя, Айнур, да? Хорошая, хорошая…

Мышь наклонилась к ней — да ладно, не напрыгнут же за один раз, но тут из дома раздался грохот, потом вскрик, и полился безотборный смешавший в себе два языка мат.

— НУРЬКА! ОТГРЫЗИ ЕМУ ЧЛЕН! КО МНЕ, СУКА!

Псинка, взвизгнув, пулей бросилась в дом, и буквально через секунду оттуда вылетел Ян, за ним — Соперница, а за ними понесся в след крик:

— ЕЩЕ РАЗ УВИЖУ, ПАДЛА, ХРЕНА ЛЫСОГО ТЫ У МЕНЯ… ПШЛА, СУКА!

Нурька, как ошпаренная, пронеслась мимо них, Ян за ней, рывком распахнув калитку и чуть не задев Мышь. Он не оглядывался. Будто его преследовали. Будто Примат вообще способен встать и покинуть свою берлогу.

— Что происходит?! — Мышь пыталась угнаться за ними, а Соперница — за Яном.

— Подожди, ну, пожалуйста, эй, Ян, ну Ян! Нуря, Нуря, ко мне, ко мне, хорошая, Ян, постой!

— Сука!

Ян затормозил резко и долбанул кулаком о стену какой-то будки. Полетела известка, оставила след на руке, и это же больно, наверное, эй… Ян стоял, держась за стену, тяжело дыша, хвост хлестал его по рукам и ногам — боже, это точно очень больно, Мышь даже видела красные следы, видела ранки, вскрывшиеся в некоторых местах… и на щеке у него медленно набухала гематома.

Соперница подошла осторожно, стараясь не наступать ни на хвост, ни на жмущуюся к ее ногам собаку.

— Вдох?

Ян вдохнул так яростно, будто из него сейчас дым пойдет. Соперница коснулась его руки осторожно, погладила, обошла сзади и занялась хвостом, который ловко уворачивался от ее рук, не давая себя поймать.

Мышь и не знала, что думать.

— Еще вдох, Ян.

— Рррр.

— Вот так, — Соперница связала его хвост такой же штукой, как та, что удерживала Мышь прошлой ночью — что-то вроде жгута, который очень трудно разорвать. Но даже теперь, когда хвост был обездвижен, Яна продолжало трясти.

— Вдох. И выдох. Не забывай дышать, как он учил.

Мышь тоже подошла ближе и протянула ему то, что давно нащупала в кармане. Больше она сделать ничего сейчас не могла — она и не понимала ничего.

— Смотри, Ян! Давай-ка, — Соперница забрала у нее чётки, вложила в ладони Яна, перекатила несколько бусин, — смотри. Помнишь, на крыше? А эта — в магазине? А помнишь, он сказал, что очень ценит тебя? А эта?

Она перебирала одну бусину за другой, и Ян смотрел на них… или не на них? Может, он смотрел в воспоминания?

— А эта?

— Я познакомился с Мышью, — тихо сказал Ян, — добавил в тот же день.

Соперница улыбнулась ей натянуто, всем своим видом как бы говоря: «ну, чего стоишь? Помоги!»

— Здесь есть твоя бусинка. Здорово, правда?

— Вот эта? Другого цвета? — уточнила Мышь.

— У меня набор закончился, — Ян закрыл глаза, вдохнул и выдохнул, прижав руку с чётками к груди. Ладно. Синяк, конечно, хорош…

— А что случилось-то? — очень-очень осторожно спросила Мышь, надеясь, на самом деле, что ответит Соперница, а Ян не услышит вовсе.

Но ответил он.

— Да ничего. Спросил, сплю ли я еще с мужиками. Очевидно, каким был мой ответ.

— А…

— А с Нурей что? — спросила Соперница.

— Кинул в нее чем-то…

Соперница склонилась над дрожащим скулящим существом, перепачканном в чем-то белом.

— Это наши пирожные.

— Пошел он… все оно пошло. Я хочу обратно.

— Цыган уже берет билеты. Я позвоню ему. Скажу, чтобы брал на четвертых?.. — Лена посмотрела на Мышь. А та — на Яна, раненного, потерянного и абсолютно разбитого. И хотя она была не нужна — она ведь совсем никак не помогла — Мышь ответила без сомнений:

— На четвертых, — и хвост не дернулся даже.

— Только через час, — предупредил Ян, — мне надо… это что, крошки? У меня крошки в волосах?

— Нет, нет! — в один голос затарахтели девушки, — ну что ты, какие крошки? Ты чистый, только умыться, синяк замазать… А Нуря? Что с ней теперь делать?

Ян вздохнул.

— И ее берите. Купим шампунь от блох.

… такие недели перестают быть семи днями, завернутыми в круговорот быта. Впечатления от них сменяются, как виды — за окном электрички, и ты… ты какой-то другой, новый человек, не тот, что был раньше, не тот, что будет после, когда всё это закончится.

Мышь не в первый раз видела в отражении чужое лицо, но сейчас все было иначе. Сейчас через выключенный экран мобильного она подглядывала за Яном. Он сидел у окна, пялясь в мелькающий пейзаж ничего не выражающим взглядом. Не двигались даже зрачки. Он будто дремал, но Мышь знала, что это не дрёма, что мозг его сейчас очень активно работает, просто… вхолостую. Перевязанный хвост лежал рядом. Не человек — только его тень.

Когда они только вошли в вагон, он достал пачку влажных салфеток и обработал свое место, будто не замечая косящихся на него бабулек и дачников. Потом принялся за окно, выковыривая вековую грязь из серой рамы. Мышь хотела сказать, что это бесполезно и здесь в любом случае воняет, но Соперница сказала: «пусть делает». Будто знала, что лучше для него. Или специально хотела позлить. Или…

Ладно, Мышь понятия не имела, зачем согласилась сесть в этого вонючего монстра, который с грохотом одну за другой пересекал невидимые границы жилых островов. Это ведь так происходит, да? Между этими точками-станциями нет другой жизни, нет никакого пространства? Это всё — острова в бесконечном море, и никакие виды за окном не смогут ее разубедить. Нет? И ладно. Зато думая об этом, Мышь меньше психовала и почти не представляла то расстояние, на которое этот вонючий корабль отвез ее от родного Села.

Завернутая в полотенце Нурька сопливо чихнула, вызвав у бабульки по соседству приступ умиления.

— Она не заболела? — тревожно вскинулся Цыган.

— Нос холодный, — Соперница, держащая собаку на коленях, обтерла влажную лохматую морду.

— Точно холодный?

— Хочешь сам взять? Давай, держи.

— Я говорил, нужно сначала просушить…

— Ты сам взял билеты на это время, — она потерла собаке полотенцем между ушами, та зафырчала и встряхнулась. Капли полетели в Яна, но тот даже не дернулся. Кошмар.

— Хочешь чипсов? — предложил Цыган, — они вредят, конечно, но я купил пачку, пока вас ждал.

— Я думала, в буддизме нет запретов на пищу, — удивилась Соперница.

— Не карме вредят, Лен. Желудку. Ты хоть представляешь, сколько там опасных добавок?

Ян ухмыльнулся то ли своему отражению, то ли пустоте, в которую пялился, и поморщился. Видимо синяк заболел. Хорошо, что они его замазали, а то бы люди пялились еще…

— Я после сегодняшнего нескоро еще чипсы смогу есть.

Мышь подобрала хвост. Даже от таких слов ей стало некомфортно. И страшновато. И остальным тоже, вон, как засуетилась Соперница.

— Так, давайте переложим всё в одно место, а то неудобно с пакетами. Смотрите, я на вокзале купила печенье к чаю, еще сок… Мышь, подержишь Нурю? Я твой рюкзак возьму, Ян, можно? — тот ничего не ответил, только пожал плечами. Он не отвернулся от них — так можно было бы предположить, что он обиделся. Но нет, Ян смотрел. Просто смотрел. А потом — снова в окно.

Лена переложила все покупки в его рюкзак. Так по-собственнически. Так неприятно.

— Немного ты одежды взял…

— У меня всё там.

— А это что — конфеты?

— Они Мышкины. Не против?

Мышь не сразу поняла даже, что обращаются к ней.

— Нет, конечно. Они же твои. Взял и взял… — ему правда не всё равно, что она думает? Помнит ли он вообще, что это был обмен? — А куда мы едем? Раз уж там нужны конфеты…

— Домой, — ответила Соперница.

— К кому-то из вас?

— Не совсем, скорее… — она дернулась, глядя на Цыгана возмущенно, — серьезно?

А тот, устроившись у второго окна, уже сложил руки и закрыл глаза. Будто бы собирался спать.

— Что?

— Ты собираешься это делать прямо здесь?

— А что?

— Действительно. Абсолютно ничего, — Соперница оглянулась нервно, обвела взглядом вагон. Наверняка, думала, что на них все смотрят. Мышь тоже не могла отделаться от этого ощущения. Ладно, может, никто и знает, как медитируют буддисты… да и закона, окончательно запрещающего другие религии, пока что нет… но рядом с Яном — таким вот, опустошенным и пугающим, любая ситуация становилось напряженнее, и любые слова звучали резче, чем должны были. Рядом с таким Яном им всем было плохо. Все хотели помочь ему, но помощи он не просил. Может, не мог. Может, не хотел. А ведь прежде Мышь думала, что он из тех, кто никогда не унывает и всем всегда приходит на помощь, что в их дружбе он будет вечно раздражающе веселым, а она будет беситься и завидовать…

— Нурька, чего сопишь? Сердечко бьется быстро так…

Но ведь от этого… не хуже? Ведь теперь Мышь едет туда из-за него?

На станции, когда они еще ждали Вонючий Корабль, Мышь не удержалась и уточнила:

— Мне точно стоит с вами ехать? А если у меня снова начнется… ну, это?

— У любого может случиться, — Соперница придерживала Яна за локоть. Будто он может упасть. Хотя на ногах, вообще-то, он стоял вполне себе твердо.

Конец ознакомительного фрагмента.