Жестокеры

Алиса Рува (2024)

Есть люди, которые «питаются» нашей болью, страхом, отчаянием, унижением и бессилием. В свое удовольствие они совершают «тихие преступления», за которые не полагается никакого наказания. И это не маньяки. Это обычные на вид люди. Мы работаем с ними в одном коллективе, вступаем с ними в отношения, не понимая, что имеем дело с «психологическими хищниками». Это книга о девушке, сложной и чувствительной, которая живет с огромной душевной болью и не может встроить себя в мир этих «странных людей». Она мечтает стать художницей, но «всю жизнь идет не туда», в итоге оказавшись «на обочине»: нелюбимая работа, личная и творческая нереализованность, одни «не те» рядом. Как найти себя? И как найти «тех»? Любовь, дружба, счастье и свобода творчества — возможны ли они в мире, полном жестокости и цинизма? В мире, в котором искаженные ценности и хищническая стратегия существования стали чем-то вроде нормы? В мире, в котором тебя убедили, что ты «кролик» и что у тебя никогда ничего не получится?

III. ДЕВОЧКА С ИГОЛКАМИ

И я не знаю, каков процент

Сумасшедших на данный час,

Но если верить глазам и ушам —

Больше в несколько раз.

Виктор Цой и группа «Кино». Муравейник

Дал Ты мне молодость трудную.

Столько печали в пути.

А. Ахматова

О своем я уже не заплачу,

Но не видеть бы мне на земле

Золотое клеймо неудачи

На еще безмятежном челе.

А. Ахматова

Если ты в меньшинстве — и даже в единственном числе, — это не значит, что ты безумен. Есть правда и есть неправда, и, если ты держишься правды, пусть наперекор всему свету, ты не безумен.

Дж. Оруэлл. 1984

— Если весь мир будет ненавидеть тебя и считать тебя дурной, но ты чиста перед собственной совестью, ты всегда найдешь друзей.

Ш. Бронте. Джейн Эйр

Жизнь каждого человека — это дневник, в котором он собирается писать одну историю, а пишет другую; и самым жалким его часом становится тот, когда он сравнивает масштаб того, чего он реально добился, с тем, что он собирался совершить.

Джеймс М. Барри

Примерно через год после того, как я устроилась в «Искуство жить»

В то утро я шла на кухню, чтобы поставить в холодильник пластиковый контейнер со своим обедом. По смеху и крикам, которые раздавались из закутка, я поняла, что девицы, к сожалению, уже там — пьют свой утренний кофе. Они как всегда оставили дверь распахнутой настежь. Я услышала разговор, который заставил меня остановиться и замереть в нескольких шагах от кухни. Говорила одна из наших постоянных клиенток. Я узнала ее по голосу.

— А что у вас эта новенькая? Светленькая такая? Как она вообще?

Я поняла, что речь идет обо мне. Я улыбнулась: сколько я уже работаю в «Искустве жить», а до сих пор считаюсь «новенькой».

— Наша новая Марта? — раздался голос Настеньки. — Кха-кха. Да она ничего не знает! Учим ее, учим — все без толку… Камины она еще кое-как усвоила, с грехом пополам, может там отличить один от другого. Ну, так камины и дурак выучит — там все просто! А в остальном — ни бум-бум!

Я ушам своим не поверила! Ведь не кто иной, как сама Настенька недавно обращалась ко мне за помощью — сделать подборку по одному своему заказу. И я ей помогла. Хотя другая на моем месте не стала бы этого делать — при таком-то отношении к себе… А как Настенька благодарила меня! «Ты так хорошо во всем разбираешься! Ты такая умничка, все знаешь». Просто рассыпалась в комплиментах. Приторно до тошноты… Тем более странно было именно из ее уст слышать то, что я только что услышала.

— То есть клиентов к ней лучше не приводить, — насмешливо констатировала ее собеседница.

Странный вопрос. Не помню, когда в последний раз она приходила с клиентами и что-то покупала у нас. Чаще просто пила кофе и сплетничала с девицами на кухне — вот как сейчас. Любительница бесплатного кофе кокетливо продолжала строить из себя ключевого покупателя, на заказах которого держится весь салон:

— А то у меня есть один проееектик. Надо кое-что подобрать из материаааалов. Просто мои самостоятельные клиенты, оказывается, были тут без меня. И вроде как общались с ней… Вот тоже, умные пошли! Как будто что-то понимают в стилях интерьера! Ходят, занимаются самодеятельностью. Потом такого навыбирают — глазкам больно смотреть! При помощи вот таких, как она.

— Нет, к Марте точно не стоит приводить! Кха-кха.

Я поморщилась: этот Настенькин противный смех — словно лягушка квакает. Кстати, они снова, уже в который раз упоминают какую-то Марту. Кто это? И при чем здесь я?

— Ну я не понимаю, почему она с нами работает!

Ледяной голос Полины заставил меня вздрогнуть. Она, оказывается, тоже сидела с девицами на кухне.

— Нет, ты не подумай, дорогая, что мы что-то имеем лично против нее. Мы так говорим исключительно потому, что она непрофессионал. Просто хотим предупредить тебя. Твои клиенты будут крайне недовольны, если попадут к ней.

— Да! Кха-кха! Только, чтобы предупредить. Ага!

— Конечно! А зачем еще мы бы стали это делать?

— Хорошо, поняла вас, девочки. Вопросов больше нет.

Я почувствовала, как горят мои щеки. Волна возмущения поднималась во мне, снося мою, казалось, нерушимую стену невозмутимости и безразличия, которой я отгородилась от их необъяснимой неприязни. Тем временем сплетницы переключились на мою внешность.

— Зато волосы красит! — продолжала Настенька. — Я сижу рядом и рассмотрела это «чудо» во всех подробностях. Это уже давно не модно! Ну, вот я, конечно, тоже подкрашиваю — ранняя седина там и все такое… Но в цвет, близкий к своему натуральному — так, чтобы это было незаметно. Я не пытаюсь строить из себя красотку. Казаться кем-то, кем я не являюсь… Ты тоже красишь, я смотрю. — Настенька замолчала, очевидно, оценивая шевелюру своей собеседницы. — Почти не видно… А эта! Как будто мы такие дуры и не поймем, что она крашеная! Такой цвет не может быть натуральным!

— «Золотистый блонд». Прошлый век! Так сейчас никто не красит. Сейчас мода на натуральность.

— А я о чем? Кха-кха!

Я горько усмехнулась. Они что, действительно сидят там и обсуждают мои волосы? В самом деле? Им есть дело до моих волос?

— Златовласка хренова! — злобно пробурчала Полина. — Прям как Марта.

— Кха-кха!

— Кстати, девочки, что я про нее узнала! Знаете, где она живет? — Полина сказала это так, словно приготовилась достать козырь из рукава. Она выдержала театральную паузу. — В «трущобах»!

— Фу! — презрительно отозвалась клиентка. — Почему она там живет? Там же селятся одни проститутки, это все знают. В «трущобы» удобно водить клиентов. Эти жуткие маленькие, дешевые комнатенки в десять квадратных метров… Там, наверно, одна кровать и помещается.

Это было правдой. По какому-то несчастливому стечению обстоятельств я действительно жила в районе под названием «трущобы», в доме, где многие снимали комнаты для разовых любовных утех. Но разве я виновата, что жила в таком доме?

— Фи, да как она вообще оказалась в таком приличном салоне, как ваш?

— Представь! Жуть, правда?

Какое-то время девицы молчали. Слышно было, как кто-то шумно отхлебывает кофе и со стуком ставит кружку на стол.

— Кстати, она до сих пор не замужем, — заметила Полина.

— Да? А лет-то ей сколько?

— А кто ее знает! Где-то под тридцатник.

— А чего она тянет-то? Годы-то идут. Нет, ну как можно быть одной, когда тебе уже почти тридцать? Так разве бывает? Я такого не встречала. Чем она прозанималась, позвольте спросить?

«Да ничем особенным, дорогая. Просто своей жизнью — такой, как она у меня складывалась. Точнее, выживанием. Борьбой с нищетой и неустроенностью. Попытками разобраться со старыми психологическими травмами. Впрочем, ты ведь этого не знаешь. И никто не знает. Вас это вообще не должно касаться. Так ведь?»

Полина тем временем продолжала свои рассуждения, выстраивая поразительную логическую цепочку:

— Ну… Не замужем… красит волосы… живет в «трущобах»… где живут сама знаешь, кто… Понимаешь, да?

— Ааааа… Ты думаешь?

— Угу.

— Ну ничего себе…

— Каждый устраивается, как может.

Я все еще усмехалась, но теперь уже сквозь слезы, зачем-то предательски набежавшие.

«ЗА ЧТО?»

Я прислонилась к стене, не в силах дальше все это слушать и не в силах уйти — словно меня пригвоздили к этому месту. Я боялась, что кто-то из девиц сейчас выйдет из кухни и увидит, что я тут стою и подслушиваю.

Потом они совсем разошлись:

— Хм, у нее слишком длинные ноги. Как у цапли! И ходит так же, как цапля. Я не раз на это обращала внимание.

— Ну, какие ноги, так и ходит.

— Да и кофточка у нее безвкусная. Этот глупый сиреневый цвет. Он меня раздражает!

— Меня тоже.

— И у нее всегда такое лицо… Не понимаю, что оно выражает. Слушай, да ведь она и впрямь похожа на эту Марту! Даже внешне. И такая же дура.

— Вот точно! Кха-кха! Это ты, Полина, точно подметила!

— Те же дурацкие волосы. То же лицо с этим глупым выражением типа «я такая кроткая овечка, не обижайте меня, пожалуйста». Аж бесит. Ну Марта! Один в один!

— Ага. И закончит так же, как она!

Девицы дружно рассмеялись.

— Все дешевые крашеные пигалицы заканчивают одинаково!

Сделав над собой усилие, я все-таки вышла из закутка, держась за стену и стараясь ступать бесшумно. Это было нелегко — ноги стали словно ватные. Меня трясло. Я чувствовала себя так, словно на меня вылили ведро грязи.

Некоторое время спустя, напившись кофе и наевшись сплетен, довольные и сытые девицы вышли в зал.

— Ну, в общем, приходи, дорогая! Все выберем, подберем. Чмоки!

Обменявшись с клиенткой фальшивыми улыбками, Полина царственно прошла за свой стол, который стоял напротив моего — отличный наблюдательный пункт. Как всегда двигаясь нарочито медленно, она уселась, не спеша расправила юбочку и, ехидно ухмыляясь, вперила в меня взгляд своих круглых совиных глаз. Мимо прошмыгнула Настенька, улыбнувшись мне, как ни в чем не бывало.

Они невзлюбили меня сразу, с первого взгляда. Я ясно это почувствовала еще тогда, в свой первый день в «Искустве жить» — они даже не пытались этого скрывать. Но только сейчас, когда случайно услышала, что они обо мне говорят, я осознала всю глубину этой необъяснимой неприязни. Настенька с Полиной шушукались, поглядывая в мою сторону. Видимо, сплетен, съеденных за чашкой кофе, им показалось мало.

На следующее утро, собираясь на работу, я достала из шкафа новый жакет, но почему-то убрала его обратно. Взгляд упал на серый свитер с огромным воротником-хомутом, далеко не новый и немного растянутый. В него можно было завернуться, как в кокон — именно то, чего мне хотелось. Надев этот унылый свитер и завязав волосы в узелок, я, сама того не осознавая, включилась в эту игру.

1

Я всегда, с самого детства, чувствовала, что с этим миром что-то не так. И все потому, что в нем есть они — странные люди, с которыми явно что-то не так, хотя внешне, с первого взгляда, они кажутся вполне себе обычными. Я никогда не смогу их понять. Меня ужасает их уродливый способ существования.

Я узнала о них не сразу. Конечно, еще ребенком я различала в поступках окружающих какую-то издевательскую жестокость, но тогда еще не осознавала, как много их вокруг меня — этих странных людей. Начиная с самого моего детства, они всегда были где-то рядом и всегда были ко мне удивительно неравнодушны. Сколько себя помню. Когда линии наших жизней пересекались, это не оставалось для меня без последствий.

Впрочем, тогда, в детстве, это были еще цветочки. Да, они нападали уже тогда. Но тогда они еще не трогали меня так, как они умеют это делать. Как потрогают много позже. Тогда, в детстве, я еще могла оставаться незнающей и безмятежной, потому что все, что будет происходить дальше…

Да кто они, эти странные люди из моего детства? Инопланетяне? Безумцы? Ущербные?

Зачем они так поступают с нами? Зачем они так поступают со мной?

Когда-то давно, в детстве, мы случайно придумали им название — так, как дети придумывают новые слова, коверкая то, что услышали от взрослых. Мы играли в игру, по глупости казавшуюся нам забавной. Меня научили ее нехитрым правилам, когда я была еще совсем крошка. Мои друзья из начальной школы, чьих имен история не сохранила, растолковали мне:

— Вот есть люди хорошие, и есть люди плохие. Днем главные те, кто хорошие. А потом ночью они засыпают, и выходят те, которые плохие. Они днем притворялись хорошими, но ночью открывают глаза. И они начинают казнить. Тех, кто хорошие. Они молча указывают пальцем на того, кого они выберут. Есть еще Полицейский. И днем он говорит, что этот человек убит — тот, на которого плохие указали пальцем. А хорошие пытаются угадать, кто же плохой. И тогда того, кого они выбрали, Полицейский садит в тюрьму. Но это трудно — угадать правильно. Потому что те, плохие, они хорошо ведь притворяются! И хорошие могут и не угадать — у них же ночью закрыты глаза. И тогда снова убьют одного из них.

Мой непримиримый детский ум тут же горячо осудил тех — плохих. Я ожесточенно сжала маленькие кулачки.

— Какие же они злые — эти, которые плохие! Жестокие!

Самая младшая девочка — сестренка одного из ребят, которая была еще слишком мала для наших игр, но все равно хвостиком вилась вокруг нас — задумчиво повторила за мной это слово, возможно, впервые ею услышанное. Поскольку она еще плохо умела говорить, у нее получилось «зестокеы». Мы засмеялись — звучало действительно забавно. Но это странное корявое слово нам понравилось: емкое и звучное, оно отлично подходило для обозначения «плохих». Мы решили так их и называть — жестокеры.

— А как же мы назовем хороших? — спросила я.

— Для хороших слово еще не придумано, — немного поразмыслив, ответил мальчишка, который и объяснил мне правила этой игры.

Мы тянули жребий, чтобы распределить роли, и игра начиналась. Иногда — по воле случая — мне и самой приходилось быть жестокером. К моей непримиримой ненависти и отвращению к ним и к самой себе, когда мне выпадало на время становиться одной из них, примешивалось и другое чувство: злость и раздражение на Полицейского за его бессильное и молчаливое потакание. С упреками нападала я на этого вымышленного персонажа так, как будто он был реальным, живым:

«Глупый! Слабый! Трус! Ведь ты же видишь, что происходит! Все, что ты можешь, — это сообщать о смерти тех, кого уничтожили. Но ты ничего, ничего не делаешь для того, чтобы их спасти! Ничего!»

Его — этого безвольного и равнодушного Полицейского — я ненавидела еще больше, чем мерзких жестокеров.

***

Оказалось, что они существуют не только в наших детских играх. И это не какие-то редкие исключения, нет. Я была удивлена тому, как много их в мире, этих странных людей. Это удивление росло и увеличивалось по мере того, как мне снова и снова встречались очередные экземпляры.

И речь не об убийцах и маньяках из пугающих сводок новостей, которые целями днями слушала моя мать. Странные люди не попадают в такие сводки. Умные и хитрые, они выбрали себе иное наслаждение, вполне удовлетворяющее их извращенные потребности, но при этом безопасное с точки зрения возможных последствий. Социально приемлемое, если можно так сказать: психологическую жестокость, повседневную и тихую, которая не является преступлением, за которую не наказывают. О которой никто не узнает. А если и узнают, то тебе точно ничего за это не будет. Потому что делать это — не преступление. Это они усваивают еще с детства.

Да, все так. Не у всех детей жестокие игры вызывают отторжение и омерзение. Иногда вы можете увидеть их горящие глаза и открытые от восторга розовые ротики. Жестокие игры притягивают таких детей. И они с удовольствием мучают кошек. Травят одноклассника. Сбиваются в стаю, в которой каждый пытается превзойти остальных своим изобретательным зверством. Я сама видела таких. Это стало одной из тех слишком горьких пилюль, которые мне, морщась, пришлось проглотить в самом нежном возрасте. Очередным непросто доставшимся мне знанием, едва меня не сломавшим, с которым мне предстояло смириться, чтобы как-то жить в мире, в котором это есть. Но смириться я не могла.

— Почему ты не играешь с другими детьми? — спрашивала мать.

Другие дети… Еще в детском саду мне казалось, что они очень шумные и очень глупые. Потом я поняла: некоторые из них еще и очень жестокие.

— Потому что игры их злы. И сами они тоже.

Протест против жестокости — мой первый в жизни сознательный протест. Начиная с этого молчаливого детского протеста против истязания кошки, за которым я бессильно наблюдала в окно, через всю мою жизнь красной нитью тянется нетерпимость к глупому, бессмысленному злу, которое творят люди — и не важно, дети они или взрослые, всерьез они или просто играют. Мне стали ненавистны жестокеры — и не только настоящие, но и примерившие на себя эту маску во время игры. Мне стали чужды и противны подобные игры. Я отказывалась в них участвовать. Я проходила мимо своих вчерашних школьных друзей, в очередной раз тянущих жребий и распределяющих роли.

— Лен, идем играть с нами!

— Нет. В эту игру я больше не играю!

И маленькая принципиальная девочка с белыми косичками, сжав губы и кулачки, упрямо шла мимо.

Забавно: тогда я еще относилась к жестокости, как к чему-то ненастоящему, к чему-то, во что всего лишь играют. Что легко можно выключить, как выключают свет.

«Ведь это же не в самом деле, глупенькая! — успокаивала я себя. — Ведь они же просто играют!»

Мне казалось, что, как я сама навсегда решила выйти из этой глупой детской игры, так и настоящее зло прекратится по первому моему отказу иметь с ним дело, по первому же моему протесту. Стоит только сказать «все, я больше не играю», и твой мучитель тут же «выключит» свою жестокость.

Если бы я знала, если бы я только знала тогда, что эту игру ты по своей воле не прекратишь…

***

Ее я встретила, когда бежала на работу.

Она возникла на моем пути внезапно. Несчастным замученным котенком бросилась к моим ногам.

Я всегда срезала через школьный двор — так, наискосок, быстрее. Я проходила здесь каждое утро в одно и то же время — у детей как раз начиналась большая перемена: они с веселыми криками и дикими визгами выбегали во двор, сбивая друг друга с ног и налетая на все, что попадалось им на пути. Я каждый раз прибавляла шаг, чтобы успеть пересечь школьный двор до звонка, вещавшего конец урока, но каждый раз почему-то попадала в перемену.

В тот раз этого не произошло. На прошлой неделе я замещала Настеньку, которая по непонятной причине не вышла на работу, поэтому на этой неделе с разрешения директрисы я приходила на несколько часов позже. В тот день занятия у первой смены уже закончились, и детей распустили по домам. Проходя мимо школы, я увидела сбившихся в кучку девочек. Они весело хохотали, пританцовывая на месте, и что-то оживленно обсуждали. Они все были одеты в разноцветные курточки и плиссированные юбочки. В их волосах были крупные яркие заколочки, а за спинами — маленькие розовые рюкзачки, с нашитыми на них перламутровыми пайетками. Щечки малышек раскраснелись. Пытаясь перекричать друг друга, девочки манерничали и кого-то передразнивали. Я улыбнулась. Эти красочные девочки мало чем отличались одна от другой: все одинаково шустрые, шумные, явно залюбленные и избалованные.

Вдруг в стороне я увидела девочку, не похожую на них.

На ней не было яркого розового костюмчика и блестящих пайеток. Тусклым оттенком своего платья и всем своим видом она напоминала не жизнерадостную малютку, а, скорее, маленькую старушку. В одной руке девочка держала курточку, в другой — слишком большой для нее портфель, старый и некрасивый, так не похожий на модные рюкзачки тех резвых школьниц. Эта маленькая «старушка» чеканным шагом солдатика браво шла через школьный двор. Но было заметно, что она как-то странно дергается при этом. Было что-то надрывное и отчаянное в ее движениях. Это «что-то» и заставило меня остановиться.

Поравнявшись со мной, девочка замедлила шаг. Сердце мое екнуло! Ребенок был страшно худой, изможденный. На его бледном лице выделялись огромные замученные глаза, обведенные темными кругами нездоровья и недоедания. Подняв на меня голову с двумя тугими белыми косичками, девочка внимательно и как-то серьезно, по-взрослому, на меня посмотрела. И слабо улыбнулась. Да, она почему-то мне улыбнулась, хотя видела меня в первый раз в жизни. Опустив голову, она пошла дальше. Я какое-то время стояла в смятении, но вспомнила, что мне пора спешить. И все же я почему-то оглянулась и посмотрела на удалявшегося ребенка. И тут я увидела нечто такое, что заставило меня резко повернуть в противоположную от работы сторону и пойти следом за девочкой. Услышав мои шаги, она испуганно обернулась.

— Что это у тебя такое?

Я взяла девочку за руку и развернула спиной к себе. В ее платье были воткнуты иголки, с вдетыми в них разноцветными нитками.

— Что это?

Ребенок молчал. Я выдернула одну из игл.

— Не трогайте их, тетя! Не надо!

Я удивилась тому, какой у нее был голос: слишком низкий для такой маленькой девочки — скорее, как у паренька.

–Их нужно немедленно убрать! Кто это сделал?

Девочка упрямо молчала и угрюмо смотрела на меня. Она не произнесла ни слова. Но сколько крика было в ее молчании!

— Кто это сделал?

— Это просто игра.

— Да какая же это игра!

Я снова попыталась повернуть ее спиной к себе, чтобы выдернуть иголки, но девочка вдруг начала упираться, напрягая все силы своего маленького худенького тельца. Я была вынуждена ее отпустить.

— Но почему ты их не достанешь? Тебе же больно. Иди сюда, я помогу, — сказала я как можно более мягким голосом.

Девочка бросила быстрый взгляд в сторону школьного крыльца.

— Не надо. Если я достану их здесь, у школы, они воткнут новые. Они стоят и смотрят. Я сделаю это, когда зайду за угол.

— Кто это — они?

Ребенок не ответил, а только бросил еще один затравленный взгляд в сторону школьного крыльца. Там по-прежнему стояли те шумные, смеющиеся, красочные девочки. Я заметила, что они с любопытством посматривают в нашу сторону.

— А иголки с разноцветными нитками, потому что был урок трудов и мы шили, — сказала девочка и подняла на меня глаза. — Они хотели, чтобы я закричала, но я не закричала.

В ужасе я слушала ее. Что это такое: втыкать иголки в ребенка, как в игольницу? Что это за жуткое развлечение? Я еще раз посмотрела на сияющую пайетками смеющуюся стайку.

— Это сделали они — те девочки?

Ребенок затравленно смотрел на меня.

— Они не разрешили мне их доставать, — девочка взяла меня за руку. — Давайте зайдем за угол.

Мы прошли несколько шагов, пока школьное крыльцо не скрылось из виду. Поставив портфель на землю, неловко заводя назад руки, девочка начала вытаскивать иголки. Я ей помогала. Временами ребенок вздрагивал и морщился.

— За что они так с тобой? — голос мой дрогнул.

Девочка упорно отказывалась отвечать. Было что-то бесконечно трогательное в геройстве этого маленького человечка. Я потом с удивлением вспоминала: несмотря на обиду и боль, девочка и не собиралась жаловаться. Она не позволила себе ни единой слезинки.

— Где ты живешь?

— Здесь недалеко.

Она снова взяла меня за руку и повела за собой. Пока мы шли, девочка то и дело поднимала голову и заглядывала мне в лицо.

— За что они так с тобой? — снова спросила я.

Ребенок снова не ответил.

— И часто они тебя так обижают, те девочки?

— Не часто, но бывает.

— А твои родители знают об этом?

— А родителей у меня нет. Только бабушка.

Мы остановилась. Какое-то время я смотрела в ее огромные глаза. Потом мы пошли дальше.

— Я завтра схожу в твою школу и поговорю с твоим учителем. В каком классе ты учишься?

— Не надо этого делать, тетя, — твердо ответила девочка.

Мы снова остановились. Я смотрела на этого малыша, на ее худенькие палочки-ножки, на ее тоненькие ручки, сжимающие старый портфель, на ее упрямо торчащие в стороны белые косички и маленькое гордое личико.

— Ты очень сильная и смелая девочка.

Она опустила голову и понуро поплелась по дорожке. Я последовала за ней.

— Дома я иногда плачу. Когда бабушка не видит. Мне жалко ее расстраивать.

Мы подошли к старому двухэтажному дому, похожему на тот, в котором жила я сама.

— Как тебя зовут? — спросила я девочку.

— Лена.

Я почувствовала, как дрожат мои губы.

***

Как-то в школе один мальчик сказал про меня:

«Единственная нормальная девочка в классе — это Лена А.».

Вот как было дело. После очередного родительского собрания наши матери стояли и беседовали, и мать этого мальчишки выдала моей его «секрет». Оказывается, тот просто пришел однажды домой после уроков и произнес эти слова. Что происходило в тот день в классе, и почему он так решил, — история об этом умалчивает. Мать посчитала это забавным и решила мне об этом рассказать.

«Единственная нормальная девочка в классе — это Лена А.». Удивительно, что нашелся тот, кто так обо мне думал. Всю свою дальнейшую жизнь я только и слышала о том, что я какая-то ненормальная. А ведь как часто потом, имея дело с другими людьми, я сама именно так себя и ощущала — «единственной нормальной девочкой в классе». Странно, парадоксально, но порой мне действительно казалось, что единственный нормальный человек их всех, кого я знаю, — это я сама. Я не находила в себе одной распространенной, как мне казалось, потребности. Сейчас я вижу, что она присуща многим. Тогда, в детстве, мне казалось, что она присуща едва ли не всем вокруг. Это потребность причинить кому-то боль и способность получить странную радость и удовольствие от того, что другому человеку плохо и больно. Я не знаю, как это выразить одним словом. Извращение? Жестокость? Садизм? И все начинается со школы. Эти наклонности проявляются у жестокеров с самого детства. И успешно прогрессируют — особенно если не предпринимать ни малейшей попытки направить развитие этих детей в другое, более доброе русло.

Я видела, как их много вокруг меня — таких душевных мутантов. С какой-то внутренней обреченностью осознавала я свое отличие от них. Почему с обреченностью? Потому что уже тогда, в детстве, я предчувствовала, что мне не раз придется из-за этой непохожести пострадать. Это и правда непросто — быть «единственной нормальной девочкой в классе». Это все время осложняет тебе жизнь. Заставляет вмешиваться в ситуации, в которых тебе помимо своей воли придется кому-то противостоять. И вот эта «единственная нормальная девочка в классе», только уже подросшая, стояла в коридоре общеобразовательной школы № 15, перед кабинетом ее директора.

— Кем вы ей приходитесь?

Это было первое, о чем спросила директриса, невозмутимо и не моргнув глазом выслушав мой от волнения и возмущения сбивчивый рассказ о происшествии на школьном дворе, свидетелем которого я вчера стала. Я смутилась. Кто я этой девочке? Разве это важно в свете того, что я ей только что рассказала? Разве это имело какое-то значение?

— В сущности, никем. Но меня очень беспокоит судьба этого ребенка. После того, как я увидела…

— То есть вы — просто человек с улицы, я верно вас поняла? — перебила директриса.

Меня удивила эта настойчивая попытка разобраться с формальностями и назначить роли вместо того, чтобы вместе со мной возмутиться тем, что в ребенка втыкают иголки в школе, которой ты руководишь.

— Вы, наверно, меня не так поняли. Давайте я вам еще раз расскажу, что произошло…

И я еще раз, более спокойно и внятно постаралась растолковать директрисе, что я увидела в школьном дворе. На ее лице и на этот раз не дрогнул ни один мускул.

— И что необычного в этой истории?

— Простите?

— Это же дети. Они всегда себя так ведут.

Ее ответ обескуражил меня. Мне показалось, что я наверняка ослышалась: ведь не мог директор школы и в самом деле такое ляпнуть? Но директриса невозмутимо продолжила:

— И потом: мы, школа, не несем ответственности за то, что творят дети за пределами нашей территории.

Я смотрела в ее безразличные чиновничьи глаза и думала о том, что что-то не учитывают при приеме человека на педагогическую службу, особенно на такую важную должность, как директор школы. Какой-то ключевой фактор явно упускают из внимания.

— Это случилось в школе, — поправила я. — На уроке трудов. Именно тогда они воткнули ей в спину иголки.

— Ну, пусть так. Что в этом необычного?

Я нахмурилась.

— Вы считаете совершенно обычным, когда одни девочки втыкают иголки в спину другой девочки? По-моему, это какие-то маленькие монстры!

— Нет, — невозмутимо сказала директриса. — Это совершенно обычные, нормальные девочки.

— Вы действительно так считаете?

— Конечно. Развиваются согласно возрасту.

Во мне словно что-то перевернулось после этих слов. Я откинулась на спинку стула и беспомощно уставилась на эту странную женщину. Она снисходительно улыбнулась.

— Милая, у вас есть дети?

Она почему-то решила, что может говорить со мной фамильярно.

— Пока нет.

Директриса ухватилась за мой ответ:

— Это сразу заметно! Вот поэтому вы многого не понимаете! Детишки всегда были и будут такими — с этим надо просто смириться. Они растут, ищут свое место в окружающем мире, который их пугает. Маленькие. Бедные. Они не знают, чего от этого мира ждать, — вот и объединяются в стайки и пытаются самоутвердиться, не более того. Надо быть терпимее к ним.

Эта лекция из курса педагогики меня не убедила. И вовсе не оправдала в моих глазах ту жестокость, которую творят эти милые девочки с яркими рюкзачками — и все им подобные «детишки».

— Дети ищут свое место в окружающем мире ценой того, что в жертву приносится здоровье и душевное благополучие другого ребенка? Это, по-вашему, нормально?

— Это всего лишь социализация. Непременный процесс в рамках взросления. Все дети должны через это пройти.

— Социализация путем получения настолько болезненного опыта, что с ним потом будет очень трудно жить? Да кому она такая нужна?

Директриса не ответила. Она смотрела на меня с недоумением.

— Неужели вам все равно? Вам совсем не жаль эту девочку? — предприняла я последнюю попытку проломить эту глухую стену.

— А что я могу предпринять? Лена действительно отличается от своих сверстников. Понимаете, девочка из неблагополучной, очень бедной семьи. Поэтому такой внешний вид, такая одежда… Ну, просто есть дети, которых непременно будут травить.

— Как вы можете такое говорить? Звучит так, как будто так и должно быть!

— А что вы хотите? Дети не такие, как все, ну там, в очках или полные, или бедно одетые, обречены стать жертвой травли.

Я качала головой, не веря тому, что слышу.

— Что вы от меня хотите? — повторила директриса и развела руками.

— Вы должны защитить эту девочку, а не сваливать на нее вину за то, что ее травят. Проблема не в ней, а в ее мучителях! Если такие дети предоставлены сами себе — дело может далеко зайти. Распробовав вкус насилия, они не смогут остановиться сами. Нужно собрать класс и поговорить с детьми. Дать им понять, что такое поведение не пройдет. Дать ему однозначную отрицательную оценку, назвать вещи своими именами.

Директриса скрестила руки на груди.

— У вас есть педагогическое образование, чтобы рассуждать о том, как мне следует в такой ситуации поступить? — насмешливо спросила она.

— Нет. Но у меня есть сердце.

Директриса криво усмехнулась.

— Это преступление — оправдывать детскую жестокость и давать ей зеленый свет! Они — злые испорченные дети — должны получить отпор еще в детстве. Они должны усвоить — на всю свою жизнь — что полюбившаяся им модель поведения не пройдет! Это нужно сделать сейчас, пока они еще маленькие, пока еще не поздно! Чтобы потом мы не чувствовали себя вечными жертвами таких подросших жестокеров!

— Кого?

Я шумно выдохнула и провела ладонью по вспотевшему лбу.

— Жестоких людей.

Я распалилась от собственных детских воспоминаний. Слова директрисы, ее цинизм и безразличие к страданиям ребенка выбили почву у меня из-под ног. И она еще называет этих мучителей «детишками», а свое отношение к происходящему — «снисходительностью» и «терпимостью»? Наверно, снисходительность и терпимость — неплохие качества, но только если из-за них не страдает другой человек. Нельзя, никак нельзя запускать жестокеров, пока они еще дети! Уж слишком хорошо мне известно, в кого они вырастают. Ну почему она этого не понимает?

Директриса сидела, опустив глаза и подняв брови. Покачиваясь в кресле, она о чем-то размышляла.

— То есть я верно вас поняла: вы предлагаете мне пойти в этот класс и завести с детьми воспитательный разговор на подобную тему? И все это ради одной девочки? Говорить, намекать детям на то, что они делают что-то неправильное, плохое? Что они звери? Не жестоко ли это? Это же покалечит детскую психику! Это не педагогично. Это всего лишь дети!

— Но не должно быть так, что какой-то ребенок приносится в жертву душевному комфорту других детей! Эта девочка и ее судьба не менее важны, чем все остальные дети и их судьбы. Они должны услышать от взрослых и понять, как называется то, что они делают. И как это мерзко!

— Но такого ребенка всегда будут травить — это неизбежность! Как вы не можете этого понять? Ну что я должна, по-вашему, сделать? Ходить за ней всюду по пятам, как живой щит? Послушайте: то, что происходит, это совершенно нормально. Вот если взять животный мир: в любой стае есть альфа-особи — активные, агрессивные, доминирующие. Да взять хотя бы обезьян…

— Но мы, по сравнению с обезьянами, немного ушли вперед в своем развитии, — невесело улыбнулась я. — Дети и обезьяны — это не одно и то же. Как вы считаете?

— Какая разница? Это универсальные законы животного мира. Они действуют везде — в том числе и в человеческом обществе. Про социальный дарвинизм не слышали?

— Надо не объяснять травлю какими-то научными теориями, а просто пресечь ее! Здесь и сейчас, в конкретном классе. Вы как директор школы обязаны это сделать!

— Вот только не нужно меня учить! — директриса раздраженно поправила волосы. — Вы даже не родитель этой девочки! И вообще не имеете к нашей школе никакого отношения! Я не знаю, что вы там такого видели на школьном дворе. Я не услышала в вашей истории ничего необычного. И не считаю нужным в это вмешиваться.

Директриса резко отодвинулась от стола и скрестила на груди руки. Было видно, что этот разговор ей надоел. Мне внезапно стало так тоскливо… Я поняла, что в одиночку бьюсь головой о стену, которую мне не пробить.

Минуту спустя, так ничего и не добившись, я тихо закрывала за собой дверь в кабинет директрисы. За спиной я услышала насмешливый шепот:

— Сумасшедшая какая-то…

***

Правило № 3. От травли страдают не только ее жертвы. Страдают и свидетели. Те, кто стояли в стороне и делали вид, что ничего не происходит, из страха самим стать жертвой. Те, кто хотели вступиться, но не решились, а потом испытывали стыд за свое малодушие. И те и другие, и свидетели и жертвы получают болезненный опыт бессилия перед властью «стаи».

ПОДКОВЫРКА ТРЕТЬЯ: ТЫ САМ ВИНОВАТ, ПОТОМУ ЧТО ТЫ ТАКОЙ!

Жестокая игра в иголки не была чем-то новым.

У моих одетых в золото и меха одноклассников это тоже считалось забавным — выбрать жертву и травить ее сообща. Жертвами такой «игры» обычно становились дети с физическими особенностями или те, чьи родители были бедны.

В нашем классе таким ребенком стал высокий худенький мальчик по имени Саша.

Мать растила его одна, а вместе с ним еще троих его братьев и сестер — отца своего Саша лишился, когда был совсем маленьким. В тупом изнеможении от многолетнего тяжкого труда санитаркой в местной больнице, мать Саши не видела, что ее ребенка травят. А, может, и не хотела видеть: проблем и забот в ее беспросветной жизни и без того было предостаточно. Она порой выматывалась до такой степени, что надевала носки разного цвета и, натирая шваброй полы в коридоре, даже не замечала, что над ней смеются медсестры и пациенты. Мать была неспособна защитить своего сына от града насмешек и издевательств, которым тот ежедневно подвергался в школе, — она даже не знала о них. Поэтому боль, обида, а порой и раны этого ребенка годами оставались лишь его болью, обидами и ранами — с молчаливого и безразличного попустительства педагогов. Взрослым (я поняла это по своему детскому опыту) почему-то очень нравится определенный тип детей: бойкие, шумные, наглые, с улыбкой до ушей. Полные жизни. Таких веселых, жизнерадостных крикунов всегда любят больше. Считается, что они правильные: «развиваются, как положено в их возрасте», и с ними нет проблем. Но почему-то никто не видит, что порой скрывается за этими задорными улыбками, блестящими глазками и раскрасневшимися щечками…

К сожалению, наши учителя не считали необходимым вступаться за бедного Сашу. Тихий, забитый ребенок из неблагополучной семьи был никому не нужен. Все в нем служило поводом для насмешек и издевательств: его слабая вытянутая фигурка со впалой грудной клеткой, его кроткий и спокойный нрав, его стоптанные башмаки и заношенный коричневый свитер, который достался ему от старшего брата. После школы мы вприпрыжку бежали домой, размахивая пакетами со сменкой, радуясь, что закончились уроки. Саша тоже бежал. Но бежал затравленно, со всех ног, прикрывая портфелем голову, пытаясь защитить ее от догонявших его одноклассников, с размаху бивших его своими рюкзаками. Видно было, что они делают это с явным азартом. Если бы они были собаками, то высунули бы языки, войдя в раж от этой погони. На уроках математики Сашу тыкали циркулем в спину и радостно гикали, когда он вздрагивал и подпрыгивал от боли и неожиданности. На переменах на него замахивались кулаками и всем, что попадалось под руку — даже стульями!

Дома мать вновь и вновь возвращалась к своей излюбленной теме — моей оторванности от сверстников. Она считала, что это из-за того, что я ставлю себя выше других. Сколько раз она заводила один и тот же давно надоевший мне разговор.

— Надо быть единой с коллективом. Вот почему ты не дружишь со своими одноклассниками?

— Потому что они подкарауливают Сашу после школы и бьют его портфелями по голове за то, что их семья бедно живет. А еще пишут про него на клочках бумаги всякие гадости, а потом незаметно приклеивают ему на спину.

— Господи, ну какие глупости!

— Глупости? А по-моему, это называется жестокостью. Ты только представь на минуту, что это тоже человек. Такой же, как ты и я. С его внутренним миром, с его душой. И он приходит каждый день домой, и он думает о том, что с ним творили в школе. А на следующее утро ему снова нужно туда идти. Представь, каково ему живется. На что похож каждый его день!

На меня смотрела пара непонимающих, равнодушных глаз.

— Все дети жестоки, — сказала мать таким же тоном, как и та директриса в школе.

«Нет, — подумала я. — Не все. Я не такая. Я никогда не буду такой злой и тупой, как все они!»

— А мальчик должен уметь отбиваться сам. Если его травят и бьют, значит, он сам виноват в этом. Пусть подумает, что с ним не так. И исправит свое поведение.

Я не верила своим ушам. Не может быть, чтобы мать всерьез так считала…

— Они ведут себя хуже животных, а думать о том, что с ним не так, должен Саша?

— Ну защити его, раз ты такая добрая! — насмешливо ответила мать. — А что? Или ты их боишься?

После этого мне почему-то всегда хотелось рыдать, и я убегала к себе. Закрывшись в своей комнате, я долго думала над словами матери. Я снова была с ней не согласна! Она говорила, что жертва сама виновата. А я считала, что жертва не виновата ни в чем. Она просто не нравится им — вот в чем ее «вина». Но разве это дает жестокерам право на такое поведение? Неприязнь к кому-то — разве может она быть поводом и оправданием для издевательств и травли? Разве имеет право один человек травить другого только потому, что тот ему не нравится, чем-то отличается от него? Мыслит, выглядит и ведет себя по-другому? Но ведь если считать нормальным то, что люди могут свободно проявлять свою агрессию по отношению к тому, кто им не нравится… то что тогда будет? Какой-то отморозок может подойти к человеку на улице и просто убить — просто потому что отморозку показалось, что с этим человеком что-то не так? А тот должен суметь отбиться? А не отбился, так сам виноват — не смог себя защитить? Нет, не может такого быть… Это чудовищно… Это у животных выживает сильнейший — мы изучали на уроках биологии. Слабого в дикой природе никто не пожалеет и не защитит. Наоборот: набросятся именно на него. И он, если позволил себя ранить, должен отползти и погибнуть тихонько — таков его удел. А у нас? Разве у людей это не должно быть несколько иначе? Ведь чем-то же мы должны отличаться от животных? Сочувствие, добро и милосердие — ведь изобрел же человек эти понятия? Изобрел, чтобы никогда ими не пользоваться? Остаться животным?… Хотя за что я так о них? У животных нет этой бессмысленной тупой жестокости. Она свойственна только человеку. Мне очень жаль, что мы такие. Мы, наверно, обречены.

Мать была права: видя, на что похоже существование таких, как Саша, я действительно хотела защитить их. Сделать что-то, чтобы их жизнь стала хоть немного легче, безопасней и радостней. Но я не предпринимала ничего — как тот трусливый Полицейский из детской игры в мафию. Глядя на одноклассников, которые с гиканьем гнали его по школьному двору, глядя на их упоение, азарт и веселье (ведь травля для таких детей — исключительно веселое занятие), я так ни разу и не решилась вступиться за Сашу. Я чувствовала себя виноватой в том, что вижу его страдания и ничего не могу сделать, не могу оградить его от этого.

Я лишь смотрела в затравленные глаза несчастного мальчика, молча ему сочувствуя. Ведь я знала, что внутри у него от всех этих нападок рушится мир, вера в хорошее и светлое. Она рушится необратимо, непоправимо… Она рассыпается на осколки, которые он потом никогда не сможет собрать… Я видела эти осколки в Сашиных затравленных глазах. А ведь я уже тогда знала, как болезненны эти осколки. А вскоре и сама в какой-то степени испытала на себе, что такое быть Сашей.

***

Правило № 4. Часто речь идет о так называемом «неосознанном моббинге», когда группа людей не догадывается, что они занимаются травлей.

ПОДКОВЫРКА ЧЕТВЕРТАЯ: С ЛЕНОЙ НАДО НЕЖНЕЕ, У НЕЕ ЖЕ БАТЯ УМЕР!

Когда не стало отца, мне пришлось не по-детски собраться, сжать зубы — чтобы выстоять и не сломаться, чтобы все это пережить. Но вместо сочувствия, которого я вполне могла бы ожидать в таком своем положении, к своему ужасу я получила что-то совсем другое: маленьким садистам это все показалось невероятно забавным.

Дети жестоки. Чья-то рана для них — повод бить именно туда. Ковырять палкой, наслаждаясь твоими страданиями. Когда не стало отца, у меня появилась такая рана. И эта рана стала приманкой для маленьких хищников, устоять перед которой они, казалось, были не в силах. Помню, на уроке трудов… Нет, в меня не втыкали иголки, как в ту девочку, которую я встретила на школьном дворе… По крайней мере, не в прямом смысле слова. Память не сохранила, с чего все началось. Но долго еще жгли душу издевательские слова, неожиданно брошенные одной из одноклассниц:

— С Леной надо нежнее, у нее же батя умер!

Она запрокинула голову и весело, заливисто захохотала — вот точно так же, как те красочные пайеточные девочки на школьном дворе. Ее глаза в тот момент светились таким жизнелюбием и такой беззаботной радостью, что мне стало страшно. Я смотрела на своих одноклассников: неужели они ничего ей не скажут? Но, к моему удивлению, мою обидчицу никто не осудил. Нашлись даже такие, кто тоже засмеялся над этой «шуткой». Помню, как я сидела, не сводя с них глаз, застыв, не веря.

«Это что, действительно так смешно, если у кого-то умер отец?»

Та веселая девочка еще что-то говорила, но я не слышала ее слов.

«Пожалуйста, не надо. Мне итак больно. Мне уже больно. Ты даже не знаешь, что это такое…»

Ответом мне был новый взрыв веселого беззаботного смеха. И новые колкости.

— Ой, как ты на меня смотришь! Ой, мне уже страшно!

Может, мне стало бы легче, если бы я расплакалась. Или разбила ей нос, как тогда Кате, на том уроке физкультуры. Но удар, который мне нанесли, был такой, что не было ни слез, ни сил на то, чтобы дать сдачи. Я была в глубоком нокауте. И только лихорадочно работал мой детский ум, бессильный осознать происходящее:

«Как можно говорить такое? Даже маленький и пока еще неумный человек должен понимать, что есть то, что неприкосновенно. Что нельзя творить такие вещи. Должен быть какой-то предел детской глупости и жестокости. Чье-то горе, болезнь или смерть — это не может быть смешными. Если ты глумишься над этим — человек ли ты после этого?»

На уроках, в коридоре на переменах, в школьном дворе я невольно наблюдала за этой девочкой, глазами выискивала ее в толпе. Вот странная: она вела себя, как ни в чем не бывало — такая же веселая, громкая и смешливая. Ее глаза все так же светились жизнелюбием и беззаботной радостью. Как будто никакой, даже малейшей перемены не произошло в ее душе после ее жестоких слов. Ни раскаяния, ни стыда за сказанное, ни потребности подойти и попросить прощения. Я с недоумением наблюдала за этой девочкой, напрасно пытаясь разглядеть в ней хотя бы намек на терзающие ее угрызения совести. Их не было и в помине. Удивительное создание!

«Почему она такая? Почему они такие? Неужели бывают люди, которые могут вот так поступить, а потом — все как прежде, как ни в чем не бывало… И эта ее улыбка… Как она может вот так улыбаться после того, что сделала? Нет, она наверняка исключение… Не может быть, чтобы много таких».

Эту детскую жестокость — одну из первых, увиденных мной, жестокость легкую и беззаботную, сотворенную мимоходом, с задорной и обаятельной улыбкой, — я запомню на всю свою жизнь. Это потом я узнаю, что зачастую именно так — с обаятельной улыбкой и полным чувством собственной правоты — они и творят свои самые садистские вещи.

Болезненно прошло одно из первых моих столкновений с жестокерами. И тяжело далось предчувствие, что с ними я буду сталкиваться еще не раз…

***

Такими, какие мы есть, мы становимся неспроста. На протяжении всей нашей жизни нас формирует неприятный, болезненный, травмирующий, а порой и до основания разрушающий нас опыт. При этом мы даже не имеем возможности как-то повлиять на то, чтобы этого с нами не случалось. У нас нет права уклониться. Все, что остается, — просто терпеть, не понимая, за что тебе это все.

Я часто думала о том, какой бы я стала, если бы моя жизнь складывалась по-другому — еще тогда, с самого детства. Я размышляла над истоками своей уязвимости и пришла к выводу, что все, что во мне есть, и то, какая я, — все из моих детских потерь и обид. И мое обостренное чувство справедливости, и нетерпимость к жестокости, и попытки защитить себя от нее, и страх, что это повторится снова, все, даже мои слабые нервы и слабое здоровье, все оттуда — от гроба моего отца и того, что за этим последовало. Тогда у меня словно выбили почву из-под ног. Я лишилась защиты и опоры, столь необходимых любой девочке. И словно навсегда стала уязвимой для тех, кому нравится глумиться над такими, как я… Я была права: тот случай с девочкой, которой было смешно, что у меня умер отец, не был единичным. Другие одноклассники тоже время от времени, словно невзначай, напоминали мне о той боли, которую я переживала, с которой я — маленький отчаянный боец — в одиночку, всеми силами пыталась справиться. То они вдруг начинали напевать песенку про то, что «папа может, папа может все, что угодно…», делая это так, чтобы я услышала; то еще что-нибудь придумывали… Нет, я избежала участи Саши: меня не гнали и не били портфелями по голове. Но сказать на ушко что-то гадкое, подойдя тихонько со спины, или сделать исподтишка какую-нибудь мелкую пакость — этого я «наелась» вдоволь.

Забавно: тогда я думала, что у этих маленьких недочеловеков должна сразу разверзаться под ногами земля и в получившийся разлом они должны падать. Без следа. Навсегда. Смешно, но ребенком я и правда так думала! С удивлением и разочарованием видела я, что этого не происходит. Я смотрела на этих глупых жестоких детей… нет, не с ненавистью, а с каким-то недетским сочувствием к их душевной ущербности.

«Если бы вы только знали, что это такое — хоронить своего отца, — вы бы просто не смогли над этим смеяться. Вам повезло, что вы этого не знаете».

Я не искала нашего Противостояния, как в том была уверена мать. Но я действительно была противопоставлена своим маленьким палачам мерой пережитого. Конечно, я не могла остаться такой, как другие «нормальные» дети. Я смотрела, как они носятся и резвятся, радостные и смеющиеся, как и «положено в их возрасте», как непринужденно творят разного рода пакости, среди которых были и довольно жестокие, садистские вещи, и делают это в том числе по отношению ко мне, и совершенно ясно понимала, какая между нами пропасть… Они тоже, по всей видимости, это понимали, но трактовали по-своему, так же, как и моя мать, — что я задираю нос и ставлю себя выше других. За что и мстили мне, с наслаждением издеваясь над моей болью. Ежедневно, стиснув зубы, я шла в школу, где получала очередную добавку к горю. Добавка к горю… И ведь люди, готовые тебе ее дать, всегда почему-то находятся…

С каждым новым издевательством осадок обиды, злости, возмущения и несогласия в моей душе становился все тяжелее и тяжелее. Увеличивая мой и без того уже тяжеленный груз Нелюбви. Мое детское чувство отверженности только усиливалось с каждым злым словом в мою спину. Да, я понимала, что это всего лишь дети. Да, я знала, что мы все вырастем. Годы покажут, кто из нас чего стоит. Но что нам делать сейчас — детям, которые страдают? Как нам жить сейчас, пока мы маленькие и над нами всласть издеваются другие дети, которых никто и не думает останавливать? Кто избавит нас от них? Кто даст нам защиту и утешение?

Вот чего я никак не могла понять, так это почему мы всегда остаемся один на один со своей бедой. Почему жестокеров всегда покрывают? С того времени, пока они еще маленькие, и потом — всю жизнь? Как это делает директриса школы, в которой учится Лена. Она добра и участлива ко всем детишкам, кроме того единственного ребенка, который действительно нуждается в защите и участии. Она называет это педагогикой. И в своем чудовищном заблуждении она не одинока. Вот что страшно!

Мать тоже считала, что издевки одноклассников Сашу только закалят — научат защищаться, бороться с трудностями. Сделают мужиком. Она говорила, что этот опыт пригодится ему во взрослой жизни. Я в это не верю: опыт травли никому не может пригодиться — ни тем, кто травит, ни тем, кого травят. Распробовав вкус «крови», травители уже не смогут остановиться. Получив успешный и безнаказанный опыт жестокости, которую не остановили, которой не придали значения, которую — что еще хуже — даже не заметили, получив этот опыт, они, скорее всего, на всю жизнь останутся моральными уродами. А их жертвы… Именно смерть отца и последовавшие за этим злые насмешки других детей над моей недетской бедой, от которых я вынуждена была внутренне обороняться, во многом повлияли на то, какой я стала — ожесточенной и надломленной. И словно на всю жизнь уязвимой перед жестокерами. Именно тогда у меня возникло и закрепилось долгое время мной самой не осознаваемое убеждение, что мне можно сказать и со мной можно сделать все, что угодно, и что меня никто не защитит. И я во что бы то ни стало должна этому противостоять — одна, изо всех моих сил!

И теперь, в своей взрослой жизни, я до сих пор не могу избавиться от этого крепко прицепившегося ко мне чувства — чувства собственной обреченной уязвимости, которую я всеми силами должна скрывать от окружающих, чтобы мне снова не сделали больно. С появлением Дима, который всегда стоял за меня горой, это чувство уязвимости на время сошло на нет, но потом вернулось в прежнем объеме.

Дим был моим щитом. Он ограждал меня от этого мира. Но Дим ушел. И остались жестокеры.

***

С течением лет со своей чувствительной, ранимой и раненой душой я обнаружила себя в некоем психологическом меньшинстве, подавляемом гораздо более грубым и толстокожим психологическим большинством. Причем эта большая часть включала в себя отнюдь не лучших представителей рода человеческого. Многие из них были с явными изъянами ума и морали, но почему-то крайне самоуверенные, убежденные в своей правоте и своем неоспоримом праве что-то решать насчет таких, как я. О, у меня было много к ним вопросов! Например, какого черта? Какого черта вы выбрали в качестве эталона именно себя? Ведь это же очевидно: с вами, жестокеры, определенно что-то не так — и как вы сами этого не понимаете?

В тот вечер, придя домой после бесполезного разговора с директрисой школы, я долго не могла успокоиться. Я сидела на диванчике, обхватив себя руками. Я вспоминала невозмутимое лицо этой циничной непробиваемой женщины, по какому-то странному недоразумению или чьему-то преступному недосмотру являющейся руководителем детского учреждения. Она была абсолютно уверена в своей правоте — я видела это по ее лицу. И как это мучители и те, кто их покрывает, умудряются все выкрутить так, что в их мерзком жестоком поведении всегда виновата жертва? Они находят в ней какие-то изъяны и выставляют все так, как будто эти мнимые изъяны дают им основание вести себя подобным образом. Им не нравится маленькая Лена. Им не нравился Саша. Но если им кто-то не нравится, это их проблема, ведь так? Нет, это проблема маленьких Лены и Саши. И всех других, подобных им. Так жестокеры решили. Так они договорились.

Перед мысленным взором стояла та храбрая девочка, которую я встретила в школьном дворе — с ее беленькими тугими косичками и огромным старым портфелем, едва ли не больше самой девочки. Я видела иглы, торчащие у нее из платья, и ее измученное, но такое отважное лицо и готовность все вытерпеть, которую я прочла в ее огромных глазах. Я вспомнила себя маленькую, удивительно похожую на нее, со своими болью и отчаянием — болью и отчаянием, которые я, взрослая, так и не смогла до конца изжить.

«А сколько тебе предстоит вытерпеть, маленькая Лена? Знает ли этот несчастный ребенок, что от него потребуется терпение длиною в жизнь? Что это никогда не кончится? Что всегда будет только так?»

Я мысленно перебирала все те нескончаемые уколы в мою собственную спину, из которых складывалось мое существование в городе…sk. Сколько их было за эти годы? Не счесть…

«И в меня так же втыкают иголки, Лена, только невидимые. Я уже выросла, а в мою спину до сих пор втыкают иголки! И я так же, как и ты, не смею их достать! Кого я могу защитить? Если я и себя-то защитить не в силах?»

Я должна была, но так и не смогла придумать, как защитить себя — ребенка, раненого с детства. Как обезопасить его от новых болей, которые может причинить ему этот мир. Что бы я ни делала, все было бесполезным. На это сопротивление уходили все мои силы, а иголок и боли все равно становилось только больше.

Я хотела вспомнить какую-нибудь хорошую, вдохновляющую песню, чтобы поддержать себя, но не смогла. Я больше не могла спасаться песнями, как раньше. Они больше не брали за душу. За последние годы они стали какими-то другими — пустыми, ненастоящими. А люди… с людьми творилось что-то не менее странное… Я чувствовала, как по моим щекам текут слезы. Что мне делать со своей сентиментальностью и уязвимостью, со своей обостренной чувствительностью? Как жить с этим в мире жестокеров?

Тем вечером я и придумала этот образ. Девушка, в темно-сером кожаном плаще, сидит на валуне, в безлюдной пустынной местности. Ветер развевает ее спутанные белые волосы. Ее руки устало опущены. У ее ног лежат огромные длинные иглы, целая груда игл, которые она достала из себя. Иглы эти — уколы зависти, насмешек и клеветы, которые вонзали ей в спину. Она отчаянно сражалась за себя. Она пыталась оградить себя от пошлости и жестокости этого мира. Но все напрасно — они все равно попали в нее. Девушка хочет сказать, нет, не сказать — прокричать о том, как ей больно. Но не может избавиться от разрывающего ее невысказанного возмущения, поскольку — чтобы еще больше подчеркнуть безысходность — ее рот заклеен липкой лентой. Бунт невыносимо горяч и он сжигает ее, но весь этот бунт — вынужденно! — заперт внутри. И мы видим только мучительно нахмуренные светлые брови, а также горечь и отчаяние в глазах героини — зарево внутреннего пожара.

Уже почти ночью, вытерев слезы, я достала принадлежности для живописи и приступила к эскизу. Но все застопорилось сразу же — при попытке набросать лицо девушки. Никак не выходили брови. Нужен был красивый изгиб, гордый и волевой. А получались нарисованные дуги, возмущенно вскинутые вверх — точь-в-точь как у Эллы. Такие были во всех журналах, на всех мегащитах. Я и забыла, как выглядят нормальные брови. Но самое тяжелое отчаяние наступило, когда я попыталась изобразить глаза моей героини. Главную роль должны были играть именно глаза. Я хотела, чтобы в них можно было прочесть все, что мучит ее, но о чем она вынужденно молчит. Глаза должны были обладать невероятной выразительной силой. Они должны были кричать о боли и отчаянии. И все же в них — упрямый отказ сдаваться. Он должен был ясно читаться в этих глазах. Я пыталась это изобразить, но все было не то, совсем не то… В целом весь портрет получался каким-то не таким. Это должен был быть образ, пронзительно-трогательный и возвышенно-прекрасный. А получалось что-то совсем несуразное… Я поняла, что не смогу написать этот портрет без модели, не смогу придумать это лицо, взять его из головы. Мне надо его видеть. Мне надо знать эту девушку — она должна быть реальной, настоящей, живой. Но кто это может быть? Где мне найти такую?

На следующий день, в свой выходной, в поисках вдохновения я вышла на улицы весеннего города… sk. В аптеке я купила кислородный коктейль. Я подсела на него. Я все время его здесь покупала. Мне как будто хотелось восполнить нехватку воздуха в этом душном городе. В этом душном городе мне нечем дышать. Он и не рассчитан на то, что здесь у тебя будет легкое дыхание. Дойдя до газетного киоска, я купила парочку глянцевых журналов. В парке, сидя на лавочке, я быстро пролистала их и поняла, что ничего не изменилось за прошедшие пару лет. На страницы журналов, на экраны мегащитов по-прежнему не допускали прекрасных, обаятельных и вдохновляющих людей. Чьи лица и образы оставались бы в памяти. Людей, которых хотелось бы снова увидеть. Которых хотелось бы нарисовать… Оставив на скамейке всю эту бесполезную макулатуру, я вышла из парка и направилась в сторону дома.

Я поняла, в чем была та истинная причина затухания каждой моей безуспешной попытки творчества, к которым я периодически, урывками, возвращалась. Вовсе не в нехватке времени. И не в том, что все эти годы от усталости я чувствовала себя пожухшим пучком зелени, который вялым грустным букетиком стоял на прилавке соседнего магазина. А в том, что тот визуальный опыт, который я ежедневно получала, препятствовал осуществлению моих художественных замыслов. Я возвращалась к этим попыткам рисовать, потому что хотела хоть немного наполнить свое окружение Красотой — той, какой я ее понимала. И в то же время была бессильна ее создать, потому что к тому времени сама успела позабыть, что это такое. Окружающая меня действительность не давала мне нужных образов. Она не давала мне вдохновения.

Вечная тоска о Красоте вновь взяла меня в свои оковы. Но неужели по ней тоскую я одна? Мне вспомнился тот сошедший с ума художник, которого я несколько раз встречала на улицах города. Еще один несчастный безумец, который так же, как и я, жаждал Красоты и все никак не мог найти ее. Он отчаянно искал ее повсюду, но тщетно. Теперь я поняла его! За несколько лет жизни в городе… sk я и сама им стала — несостоявшимся художником, который не может найти в том, что его окружает, ни капли вдохновения и желания творить. Не способным вдохновить был и сам этот странный уродливый город, по улицам которого я шла. На изредка попадавшихся на моем пути деревьях распускались первые клейкие листочки. Эти слабые молодые листочки каждую весну давали надежду: все еще будет хорошо. Снова хорошо, как уже было когда-то — так давно и так недолго. Потому что деревья — это победа жизни, это прорыв, во что бы то ни стало. А здесь, в городе…sk, их практически не осталось. Они уничтожали деревья. Окружающий мир в целом становился визуально некрасивым. Все более и более уродливым с каждым годом. Они специально делали его таким, с каким-то удивительным ожесточением и упорством. Мне не нравилось ничего из того, что я видела и слышала вокруг себя. Я как будто не могла встроить себя в эту созданную ими действительность.

Но вот чего я не могла понять: а как же они сами, все эти странные люди? Как они сами могут вот так жить? Неужели им и правда нравится все то, что происходит, все то, что они видят вокруг себя, что они сами создают своими усилиями, своими поступками и своими выборами? Я снова вспомнила о той несчастной девочке, которой я ничем не смогла помочь. Как они не замечают страшных результатов своих действий по уродованию визуальной среды, так не замечают и того, что своей черствостью и жестокостью они уродуют людей. И именно тебя считают сумасшедшим, когда ты пытаешься указать им на то, что они творят.

Наверно, это все мегащиты. Быть тупым и жестоким — вот чему они учат. И люди массово становятся такими. И ведь они все такие! Все!.. Или мегащиты тут ни при чем, и люди такие сами по себе? Что-то ведь и правда стало с ними… Они все так грубо сделаны. Их словно выстругали наспех и ничего в них не вложили… С недоумением и разочарованием вглядывалась я в одинаково пустые лица прохожих. Я поняла, что с улиц этого странного города исчезла не только Красота. Исчезли и Любовь, и Добро, и Сострадание. Нет, я это не придумала: они и правда исчезли, причем давно… Казалось, их не осталось не только в городе…sk, но и в целом мире. Потому что в людях этого больше нет. Словно что-то сломалось в нашей человеческой природе… Это гены или что-то еще — я не знала. Я подняла глаза к небу, как тот отчаявшийся безумный художник. В мире, где нет Любви, Красоты, Добра и Сострадания, мне точно нечего делать. Зачем я здесь — такая странная, неприкаянная, ищущая неведомо чего?

Я поняла, что мое одиночество гораздо глубже и безнадежнее, чем я себе представляла. Мне не просто недоставало близкого человека. Не было нигде — ни рядом со мной, ни в медиапространстве — больше никого, кто думал бы так же, как я. Словно само мое видение того, что происходит, моя усталость от этой пошлости и жестокости, не находили понимания и поддержки. Это еще больше усиливало мое обреченное одиночество в городе…sk.

Я вернулась домой ни с чем. Я понимала, что не смогу приступить к работе над портретом: без модели я лишь растеряю свой запал в бесполезных попытках передать на холсте то, чего я сама не вижу… Я поняла, что никогда не нарисую такие глаза. Потому что у меня недостаточно мастерства и опыта. Потому что таких глаз я давно не видела и забыла, какие они. Потому что у меня нет ни капли вдохновения и мне неоткуда его взять. Потому, что все это, в конце концов, бесполезно.

2

Правило № 5: Именно женский коллектив считается наиболее неблагополучным с точки зрения нездоровой атмосферы, способствующей появлению моббинга. Типичные формы травли в таком коллективе: насмешки и сплетни за спиной. Часто их предметом становится внешность и физические особенности жертвы.

ПОДКОВЫРКА ПЯТАЯ: КРАШЕНЫЕ ВОЛОСЫ, ИЛИ ОНА НЕ УМЕЕТ РАБОТАТЬ!

Итак, к тому времени я поняла: в мире есть люди, которые разительно отличаются от меня. Они другие, они странные. Если у меня жестокие поступки вызывают отторжение и внутренний протест, и мне невыносимо смотреть, как кто-то их совершает, даже если это не затрагивает меня лично, то странных людей жестокие поступки не то что не возмущают, а наоборот — как будто даже нравятся им. Доставляют какое-то извращенное, садистское, непонятное мне удовольствие. И у этих людей почему-то нет внутренних барьеров, которые не позволили бы им такие поступки совершать. Им нравится издеваться и унижать. Они делают это легко, играючи.

Второе, что я поняла (и это особенно страшно): сегодня быть таким — это что-то вроде нормы. Те, кто виделись мне сущими монстрами, считались вполне себе нормальными, обычными людьми. Казалось, сам факт их существования не удивлял и не возмущал никого, кроме меня. Моя отчаянная попытка вступиться за маленькую Лену, над которой издевательски посмеялась директриса… Наверно, со стороны это действительно выглядело как поступок умалишенного, потому что не только директриса той школы, но, казалось, никто больше в целом мире не был способен увидеть возмутительное в этой возмутительной ситуации. «Ничего такого», как говорится. А все потому, что жестокеры — это не какие-то единичные исключения, нет. Их много. Очень много. Сегодня именно они доминируют и задают тон всему, что происходит вокруг. Я чувствовала, как они давят, давят, давят на меня. Пытаются задавить, навалившись всей своей массой.

Раньше я не понимала, почему все всегда складывалось для меня именно так. Теперь я поняла, что нет, это никакая не случайность. Это закономерность. Все просто: я нашла себя в мире, созданном жестокерами, для жестокеров, по меркам, вкусам и стандартам жестокеров. Мне этот мир абсолютно чужд. Зато сами жестокеры чувствуют себя в нем уютно и вольготно. Они хорошо устроились. Они знают, что им ничего не будет — твори что хочешь. Вот еще одно страшное открытие, которое меня ждало, третья горькая истина, которая мне открылась: жестокеров никто не останавливает. И высшие силы не наказывают их за то, что они творят. Теперь я знаю: никакая пропасть не разверзается под их ногами, нет! Они продолжают жить. Да, именно так! Сотворив зло, жестокеры продолжают спокойненько жить! И творить все новое и новое зло.

Молчаливое несогласие с происходящим, с тем, что мир устроен именно так, — постоянный фон всей моей жизни. Мне оставалось лишь бессильно смотреть на то, как прекрасно чувствуют себя сегодня эти странные люди, насколько они в себе уверены и насколько свободны в своих действиях. Смотреть и недоумевать: как так вышло? Как вышло так, что такие понятия, как «добро», «сострадание», «честь», «совесть» совершенно не вписываются в сегодняшнюю действительность? Как жестокеры смогли все так вывернуть и устроить? Когда? Как им это удалось?

Разумеется, я задавалась и другим вопросом: кто из нас прав? Ведь если я в меньшинстве, логично предположить, что неправа именно я — их-то ведь больше? Намного больше. Но что-то внутри меня упорно отказывалось признавать свою неправоту, несмотря на численное превосходство окружающих меня жестокеров. Я понимала: они сами определили, что они правильные и что они правы. И только лишь потому, что их, людей этого психологического склада, численно больше. Да, я знала, что сильны они не своей правотой, а своей многочисленностью. И они только кажутся нормальными, но они таковыми не являются. Просто их становится все больше и больше — до такой степени много, что они перестают казаться чем-то исключительным. Становятся чем-то вроде нормы.

Я видела, что именно такие сегодня задают систему ценностей, которую пытаются навязать и всем остальным — как единственно верную и для всех. Собственная система ценностей этих странных людей, ими усиленно насаждаемая, — не менее странная, чем они сами. Эта система ценностей основана на торжестве грубости и жестокости, безразличия к чьим-то страданиям, нетерпимости ко всему прекрасному, доброму и светлому и желании все это опошлить и цинично высмеять. А также на безусловно данном себе праве уничтожать тех, кто им не нравится. Моя личность определенно не вписывалась в созданную ими систему. Не вписывалась с самого детства. Из-за этого я всю жизнь ощущала себя одиноким десантником, который заброшен во враждебную для него среду и теперь вынужден в ней выживать — один, среди всего этого множества странных людей. Но за что? Я не понимала этого изощренного «замысла» со стороны высших сил: создавать такие чужеродные и непохожие на других элементы, таких рецессивных человеков, как я. Зачем? Чтобы мучить нас всю нашу жизнь? Чтобы издеваться над нами силами того самого доминантного большинства, которое так усердно старается нас переделать или попросту задавить? Чтобы поставить перед нами эту бессмысленную непосильную задачу: ломая себя, стать такими, как все они? Задачу, в решении которой мы заранее обречены на провал: ведь такими мы никогда не станем?

Еще в детском саду я поняла, что не такая, как другие. И что в силу своей чувствительности и своих реакций я невероятно уязвима для тех, кто хочет меня ранить. И это никуда не делось с годами — перешло и в мою взрослую жизнь. Новый болезненный опыт и новые страдания еще больше усугубляли мою уязвимость, делая меня идеальной мишенью для новых нападок и издевательств.

Я часто думала о том, каким стал Саша. Нарастил мускулы, чтобы давать сдачи? Нарастил ту самую «носорожью броню» — чтобы не проткнуть? Сам стал жестокером? Я так не могла. И никогда не смогу — я это знала. Тогда я пришла к единственному, как мне казалось, возможному для меня решению: изо всех сил стараться скрывать свою непохожесть и уязвимость. Вести себя так, чтобы жестокеры меня не вычислили. Долгие годы я отчаянно пыталась это делать. Но, кажется, мне это плохо удавалось. Они, эти «психологические хищники», все равно меня безошибочно угадывали, каким-то мистическим образом — с первого взгляда (интересно, как?). Что-то во мне выдавало меня. Наверно, это мое разбитое сердце, которое, отражаясь где-то в самой глубине моих зрачков, словно магнит притягивало ко мне очередных желающих попить сердечную кровь из этой не до конца затянувшейся раны.

В одной из «умных» книг по психологии когда-то я вычитала про виктимное поведение — поведение жертвы. Выходит, это и правда так: если жизнь один раз сделала из тебя мишень, именно по тебе и будут бить — снова и снова. Потому что это поведение незаметно для тебя самого закрепляется за тобой, и ты даже не будешь осознавать, что ты именно так себя и ведешь… И ты никогда не выйдешь из этой роли… И они всегда будут тебя узнавать.

Трудно быть ребенком среди маленьких жестокеров. Но оказалось, что и взрослеть не легче: все эти подросшие жестокие дети начинают попадаться тебе в геометрической прогрессии. И ты по-прежнему, как и тогда, вызываешь их нездоровый интерес. Мать часто повторяла, говоря о моих одноклассниках и по совместительству мучителях бедного Саши:

— Это просто дети. И они вырастут.

Но действительно ли меняются такие дети? К сожалению, нет. Все эти разговоры о том, что маленькие жестокеры подрастут и поумнеют, — полная ерунда, как я успела убедиться. Жестокие дети не меняются с возрастом, нет. Детские болезни у них не проходят по мере взросления. Они — эти маленькие садисты — не умнеют, не развиваются душевно. А все потому что в детстве, когда они с наслаждением вонзали в несчастных жертв свои маленькие остренькие зубки, их просто гладили по головке, и никто ничего не сделал, никто не дал им понять, что такое не пройдет. И вот эти жестокие дети, с ранних лет уверовавшие в свою безнаказанность, вырастают и в свою взрослую жизнь переносят привычную и полюбившуюся им модель поведения. О нет, они не поют тебе на ушко песенку про папу, не бьют портфелями по голове и не наклеивают на спину бумажки с обидными прозвищами. Взрослые жестокеры используют другие приемчики, но суть их сводится к тому же самому: унизить и поглумиться. Утвердить свое мнимое превосходство над тобой. И — как и в детстве — они по-прежнему знают, что им ничего за это не будет.

В моей жизни никогда не было недостатка в таких людях. С годами жестокеры стали встречаться мне все чаще и чаще, уже не поодиночке, а «пачками». Но, казалось, никогда еще их концентрация на один квадратный метр не достигала таких зашкаливающих значений, как в салоне каминов, радиаторов и домашнего текстиля под названием «Искуство жить».

Они невзлюбили меня сразу, с первого взгляда. Дружно и словно по команде. Правда, всю глубину этой необъяснимой неприязни и то, что эта команда, возможно, была командой «фас», я осознаю гораздо позже — с подачи неугомонной Али. Именно она с журналистской настойчивостью позаботится о том, чтобы выяснить, куда же меня угораздило попасть и кто все эти люди. А пока я думала, что мне просто в очередной раз не повезло с работой. Мне всегда с ней не везло. А все потому, что у меня какой-то «талант» — оказываться не в то время и не в том месте. Лишь позже, намного позже начну я задумываться над тем, почему сразу столько гадких людишек собрались под одной крышей. И как среди них оказалась я. Тогда же я просто обреченно осознавала, что снова встретила очередную в своей жизни порцию странных людей и что я снова необъяснимо не нравлюсь.

Это невозможно не заметить! Вот я захожу утром в салон, и меня своим фирменным неморгающим взглядом осматривает с ног до головы круглоглазая Полина. Осматривает так возмущенно и осуждающе, словно на мне не офисное платье, а одно только нижнее белье. При этом взгляд Полины неизменно фокусируется на моей груди. Чего она хочет? Оторвать эту грудь и прицепить на свое плоское туловище? Я уже сама готова подарить ее Полине, лишь бы избавить себя от этого ежедневного бесцеремонного разглядывания.

Чувствуя себя раздетой, прохожу за свой стол. Настенька в очередном цветастом сарафане (интересно, сколько их у нее?) быстро отворачивается, как будто меня здесь нет. Она боится, что кто-то заметит, что она со мной поздоровалась. Ей неловко сидеть за одним столом с таким «чудом» — еще подумают, что мы подружки. После такого «радушного» приема я уже порядком деморализована — хотя еще только начало рабочего дня. Но что это? Вот идет моя клиентка, но, не дойдя до моего стола, почему-то присаживается к Элле… Странно: может, она не видела, что я сегодня тоже работаю? Ну ничего, у меня есть и другие заказы… Хотя, конечно, я немало времени провела с этой клиенткой, подбирая ей шторы… Вот Элла идет с ней к стойке с образцами тканей. Обе делают вид, что не замечают меня. Я тоже стараюсь на них не смотреть и делаю вид, что погружена в расчеты по другому клиенту. Но не могу сосредоточиться. В конце концов, мы получаем проценты с продаж, и Элла сейчас нагло ворует мои деньги, причем делает это с совершенно невозмутимой миной, как будто так и должно быть.

Впрочем, меня не особо удивила ее наглая выходка. В последнее время они не раз пытались провернуть что-то подобное. Дело в том, что в наш затерянный в дебрях старого парка салон редко кто-то заходил. Большую часть дня девицы маялись от безделья и скуки. Конечно, изредка случались и авралы: одновременно приходили несколько человек. Тогда весь салон оживлялся и начинал гудеть, словно потревоженный улей. Мы носились, сбивая друг друга с ног, таща в руках разноцветные отрезы ткани и кипы шнурков. Мы прикладывали их друг к другу для демонстрации клиентам всего многообразия нашего прекрасного ассортимента. В такие моменты просыпалась даже вялая Полина, широко, как сова, распахнув свои немигающие глаза. Она покидала свой «трон» и снисходила до нужд простых покупателей. Но такое случалось нечасто. По большей части девицы откровенно скучали. И, конечно, ревностно относились к тому, что у кого-то из них вдруг намечался мало-мальски крупный заказ.

Я вижу, что Элла пытается всучить моей клиентке какую-то цветастую тряпку с аляповатым рисунком, которая смотрится дешево и безвкусно. О боже! Зачем? Зачем она пошла к Элле? Ведь мы подобрали такие красивые портьеры! Клиентка спрашивает о цене. Элла в замешательстве: закусила губу, брови ее выгнулись, а водянистые глазки забегали. Еще бы: они ведь оторвали все ценники, когда я только пришла в «Искуство жить». Это было сделано специально, чтобы осложнить мне работу, но вот смешно: Элла сама постоянно путалась из-за отсутствия артикулов и цен!

Однажды я предложила навести порядок и все-таки наклеить новые ценники, чтобы больше не было неопознанных, безымянных образцов, над которыми надо с глупым видом зависать, как это сейчас делает Элла, напрасно пытаясь вспомнить, что это за коллекция и сколько это стоит. Но любое мое разумное предложение в «Искустве жить» с возмущением отвергалось. Девицы принимали в штыки любую попытку внести изменения в давно заведенный странный порядок, несмотря на то, что это существенно облегчило бы работу нам всем. И в тот раз мое предложение было высмеяно и раскритиковано. Я попыталась привлечь на помощь Дашу, но та лишь беззаботно улыбнулась и пожала плечами.

Элла все-таки настаивает на том, чтобы всучить моей клиентке эту аляповатую тряпку, цены которой она не знает. Я ставлю локти на стол и опускаю в ладони свою усталую голову. Я не услышала, как ко мне сбоку медленно подплыла Полина. Скрестив руки на груди, она заводит свою старую нудную пластинку о непрофессионализме с явными, прозрачными, оскорбительными намеками. Я уже давно поняла: говоря о непрофессионалах, Полина имеет в виду меня и только меня. По каким критериям девицы оценивали профессионализм? И это я к тому времени поняла: профессионалы — это сами девицы, а непрофессионал — всего лишь тот, чье поведение и методы работы отличаются от их собственных.

Каждый день меня критиковали за то, как «неправильно» я работаю.

— У тебя на складе зависла старая партия, а ты продаешь ему заказное полотно! — выпучив водянистые глаза и выгнув свои и без того выгнутые брови, шипела Элла. — Нам склад надо освобождать под новинки. Разве не видишь, что он захламлен? А ты оформляешь заказной товар!

«Так вспомни, что у тебя есть клиенты, и по ним еще месяц назад пришел материал, который и захламляет склад, потому что ты им не звонишь и не договариваешься о доставке. Просто вспомни о них и позвони им!»

— Это именно то, чего хотел заказчик, — сказала я вслух. — Он сам выбрал этот артикул.

Элла нетерпеливо вздохнула.

— «Кошелькам» не полагается хотеть и выбирать! Они должны брать то, что мы им предлагаем. И платить. Ясно?

Я с улыбкой взглянула на нее. Интересно, когда Элла предлагает людям какую-нибудь очередную безвкусную цветастую хрень, она и правда каждый раз надеется, что они просто возьмут и заплатят за нее?

Кира, та полная женщина с усиками над губой, которая в мой первый рабочий день сказала, что я здесь ненадолго, смотрела на меня, как на безнадежную, и авторитетно буркала:

— Нет. В продажах у нее никогда ничего не получится. Я это с самого начала говорила.

— Конечно, — тут же подтверждала Полина. — Она непрофессионал. Я вообще не понимаю, почему она здесь работает.

Это я не понимала, почему здесь работают все они! Довольно быстро я пришла к выводу, что при всем своем напускном «профессионализме» сами девицы были поразительно некомпетентны — едва ли не все, кроме Даши. Да они и не считали нужным стараться, даже не пытались работать хорошо. Они легко могли нагрубить клиенту, вовремя не выполнить свои обязанности, невнимательно считать и в итоге допустить серьезные ошибки с количеством материала. Большую часть рабочего дня девицы проводили за курением, распитием кофе и сплетнями. И при этом они, по их мнению, работали хорошо. А я — плохо.

Не дождавшись моей реакции, Полина, к счастью, уходит.

Отпустив мою клиентку, Элла бросилась перекурить — еле дотерпела, так было невмоготу. Когда, покурив, она тяжелым одурманенным шмелем летела мимо моего стола, окутав меня удушливым облаком вонючего табачного амбре, я спросила ее, как так произошло, что она снова перехватила мой заказ. Элла резко остановилась и вперила в меня непонимающий взгляд своих замутненных никотином глаз. Боковым зрением я увидела, как со своего «наблюдательного поста» медленно поднялась Полина. Она не спеша направилась в нашу сторону. Полина все делала очень медленно, подчеркнуто медленно, раздражающе медленно — словно ее включили в замедленном режиме, как видео. Она медленно ходила, медленно садилась на стул. Медленно вставала с него. Медленно расправляла складки своей пышной юбочки. Медленно поворачивала голову, чтобы пригвоздить тебя к месту своим убийственно высокомерным взглядом. Единственное, что Полина делала быстро, так это выдавала тебе очередную порцию своих критических замечаний. Задавала их тебе по самое «не хочу»!

— Потому что ты не умеешь работать с клиентами. Мы посовещались и совместно приняли решение, что твой заказ возьмет Элла.

Работая в «Искустве жить», я убедилась в том, что существуют люди, чьих действий, образа мышления и хищнического способа существования по отношению к другим людям я просто не в состоянии понять. Полина стояла надо мной, скрестив руки на груди (на своей отсутствующей груди) и всем своим наглым видом говоря: «А ну-ка, что ты на это скажешь?». Я смотрела в ее холодные глаза, на ее издевающуюся ухмылку. Я проклинала себя за то, что мои эмоции наверняка сейчас написаны на моем лице — к удовольствию этой костлявой ведьмы. Удивительное создание! Казалось, у тщедушной Полины едва хватает сил, чтобы просто ходить, передвигать ногами. Но силы на интриги и нападки она откуда-то берет, находит в себе каким-то непостижимым образом. Из всех странных девиц «Искуства жить», пожалуй, именно Полина доставляла мне больше всего неприятных эмоций. Мы проработали вместе уже больше трех лет, но она до сих пор считала нормальным разговаривать со мной свысока и смотреть на меня не иначе, чем как на неопытную, несведущую дурочку. Я с раздражением смотрела в ее круглые голубые глаза, на ее неторопливые ленивые жесты. Как же она достала меня за эти годы! Мысленно я дала волю гневу:

«Постная, тощая, как скелет, немигающая стерва. Сухая, как сушеная вобла к пиву. При этом с таким тяжелым характером, что, собственно, без пива ты и не годишься. Хотя нет: пиво не поможет тебя переварить, тут нужна водка. Когда я тебя впервые увидела, то подумала, что тебе лет пятьдесят. А ведь ты всего на год старше меня! Скелетора!»

Я с трудом сдержалась, чтобы не назвать ее Скелеторой в лицо. Кстати, это действительно было так — насчет возраста Полины. Примерно через полгода после моего прихода в «Искуство жить», в середине марта мы отмечали ее день рождения. Слово взяла Элла:

— Полиночка, дорогая моя! Поздравляю тебя с новым годом твоей жизни! Милая, двадцать семь — это еще самое начало пути, тот возраст, когда все еще может начаться заново…

Дальше я не слушала. Я уставилась на это болезненное лицо, туго обтянутое сухой желтоватой кожей, с сеткой заметных морщин. Как двадцать семь?… Ведь это же получается, что «пятидесятилетняя» Полина всего на год старше меня… Вот уж действительно: злость и высокомерие никого не красят… Но мне быстро расхотелось язвить и насмехаться. Я почувствовала острую жалость к Полине: если она так выглядит в свои двадцать семь, наверно, дело в серьезных проблемах со здоровьем. Я тут же забыла про все ее ежедневные придирки ко мне. Помню, как я с сочувствием смотрела на ее острые костлявые плечики, на ее шейку, на которой выступал каждый позвонок, на выпирающие крыльца лопаток. Мне хотелось подойти к Полине и по-дружески ее обнять. Смешно, но тогда мне действительно было ее жаль. Это сейчас, зная, что произойдет дальше, я хочу сказать, я хочу крикнуть себе:

— Не жалей их, АЕК! Они тебя не пожалеют.

Полина все еще стояла надо мной и выжидающе на меня смотрела. Впрочем, ее поступок и ее слова не стали для меня неожиданностью. Про то, что я не умею работать, в «Искустве жить» мне заявляли постоянно — как-то же надо было оправдать свои хищнические действия по отношению к моим заказам. Такая низкая оценка моей личности и моих способностей позволяла им объяснить, прежде всего, мне самой, почему они могут захапывать моих клиентов и мои деньги. При этом я открывала статистику продаж и неизменно видела, что мои показатели там выше среднего — ничуть не хуже, чем у остальных девиц. А еще я читала отзывы от своих довольных заказчиков. Я вскинула подбородок и с улыбкой взглянула на Полину.

— Полина, пожалуйста, научи, как надо работать. Ты ведь старший менеджер.

Вот что смешно: при моих попытках уточнить, как же именно надо работать, и просьбе научить меня это делать, мне неизменно ничего не могли ответить, а лишь раздраженно поджимали губы. Так было и на этот раз: Полина сделала оскорбленное лицо и плотно сомкнула свои уста. Я улыбнулась. Я была уверена, что отшила ее. Но, выдержав свою фирменную театральную паузу, Полина выдала:

— Если ты все-таки вдруг не поняла: этот заказ будет вести Элла.

Ничего больше не сказав, Полина развернулась и медленно поплыла на свое место. Там она царственно присела на свой стул, тщательно расправив складки своей юбочки. Она считала разговор оконченным, а меня — побежденной.

— Хорошо, Полин, — громко сказала я со своего места. — Если мы теперь работаем на таких условиях, так тому и быть. Но тогда и я в следующий раз поступлю так же: когда придет твой клиент, я просто возьму его себе, хорошо? Только вот жаль, что это будет нескоро: ты ведь у нас не снисходишь до простых заказов.

Пробегавшая мимо швея украдкой хмыкнула и, взяв с полки отрез материи, скрылась в своей каморке. Круглые совиные глаза округлились еще больше. Полина медленно встала и яростно расправила складки своей юбочки. Несколько угрожающих шагов в мою сторону сделала и здоровенная Элла.

— Какое право ты имеешь критиковать нашу Полину? Ее все любят и уважают. А ты здесь всего лишь изгой. Ты здесь работаешь только потому, что нравишься директрисе.

У меня внутри что-то опустилось. Я поискала глазами Дашу — свою единственную поддержку. Ну куда она запропастилась? Она ведь только что сидела за своим столом! В последнее время она каждый раз вот так исчезает, когда она мне так нужна…

Элла и Полина больше ничего не сказали. Но долго еще сидели, тихонько перетявкиваясь, как вредные собачки, цыкая и злобно поглядывая в мою сторону.

***

Правило № 6: Инициаторам моббинга не нужен внешний повод. Не всегда есть причинно-следственная связь между тем, как повела себя жертва, и ответной реакцией на ее поведение. Зачастую травители и сами не знают, за что они травят человека. Тем более не знает этого жертва. Это заставляет ее терзаться от непонимания, заниматься самокопанием. Жертва испытывает тревогу, стыд и смутное чувство вины.

ПОДКОВЫРКА ШЕСТАЯ: ДОГАДАЙСЯ, ЧТО С ТОБОЙ НЕ ТАК! А МЫ ТЕБЕ НЕ СКАЖЕМ! (МЫ САМИ ЭТОГО НЕ ЗНАЕМ)

Я не понимала, почему они ко мне прицепились. Их парадоксальные реакции, их странное враждебное отношение ко мне — все это как будто совсем не соотносилось с тем, какой я человек. Я знала, что справляюсь с работой, да и коллега я вроде неплохая. То есть я хороший работник, хорошая коллега и довольно неплохой человек. Разве за эти годы они не должны были в этом убедиться? Разве своими качествами и своей работой я не доказала, что достойна лучшего к себе отношения? Но тогда вопрос: почему ко мне относятся так плохо? В этом не было никакой логики и никакой справедливости. Было очевидно одно: девицы сразу, с самого первого дня, по какой-то необъяснимой причине приняли меня в штыки, все дружно, причем, совершенно не зная, что я за человек. Казалось, они договорились обо всем еще до моего прихода в «Искуство жить». Но и потом, узнав меня, они почему-то предпочли проигнорировать мои реальные качества и набросать вместо меня какую-то убогую карикатуру. Я не узнавала в ней себя.

Что не давало мне покоя во всей этой ситуации, полной какого-то скрытого противостояния, так это отсутствие причин для такой загадочной и упорной неприязни. Ведь чтобы тебя вот так невзлюбили, надо чем-то серьезно провиниться, ведь так? Ведь такого не бывает просто так, на ровном месте? Ненависть к человеку на ровном месте лишена всякой логики — а значит, она невозможна! Но тем не менее именно так они ко мне и относились! И я, хоть убей, не могла понять, почему. Сколько я ни погружалась в размышления, я все время приходила к одному и тому же странному выводу: я им просто не нравлюсь. Просто так, без всякой на то причины. Я понимала, что именно в этом объяснение всему, что происходило в «Искустве жить» — я им просто не понравилась. С самого первого дня, с самого первого взгляда.

Если в мужском мире более или менее логичны и объяснимы истоки взаимной симпатии и антипатии, то в мире женщин этим правят причудливые, иррациональные мотивы. Я точно знала, что мне не в чем себя винить. Я не сделала им ничего плохого. Не было ни одного поступка с моей стороны, который бы мог вызвать подобное ко мне отношение. Равно как и не было шага или действия, которые могли бы привести к улучшению наших отношений и которые бы я не совершила. За эти годы я использовала разные приемы и стратегии. Я была и открыто дружелюбной, и вежливо отстраненной. Я делала вид, что ничего не замечаю, и давала отпор. А главное — я ни разу никому из них не отказала в помощи, когда эта помощь была им нужна. Но все было бесполезно. Что бы я ни делала и как бы себя ни вела, не сработало ничего. Все равно ничего не менялось в их отношении ко мне.

Я мучительно пыталась понять причины и истоки такой Нелюбви к себе, груз которой к тому времени уже стал невыносимо тяжел и прескверно давил на мой позвоночник. Впрочем, странных людей почему-то всегда что-то не устраивало во мне — сколько себя помню. Они постоянно ко мне цеплялись, вот только я все никак не могла понять, чем именно я им так «интересна». Хотя, судя по тому, как они себя вели, как на меня смотрели, а точнее возмущенно разглядывали, одно я уяснила точно: для них странной была именно я. Я всегда это ощущала — с детства. Но особенно явно ощутила здесь, в «Искустве жить». Девиц, казалось, удивляло и возмущало во мне все: мой голос, мое поведение, мои движения. То, как я выгляжу и как одеваюсь. То, как я живу, где я живу и с кем (точнее, без кого) — все, казалось, было не так, как им надо. Им не нравились моя внешность, мои волосы, моя жизнь. Да что там: даже мое лицо было какое-то не такое!

Им не нравилось мое лицо… Им не нравилась я… Каждый день мне указывали на то, что я какая-то не такая, и выдвигали категоричное требование — стать «такой». Но вот только какой именно я должна была стать — да фиг его знает! Мне кажется, они и сами этого не знали. Я не видела логики в их поведении и в их отношении ко мне — да ее там и не было, никакой. Их придирки, все вот эти придирки на ровном месте — просто какая-то необъяснимая, капризная, придурошная прихоть!

Мне было интересно, когда им самим это надоест — вот эта бессмысленная тупая игра. Но игра не прекращалась. Я надеялась, что рано или поздно девицы успокоятся, что им просто все это надоест. Мое отрезвление произошло в то самое утро, когда я случайно услышала, как они обсуждают меня на кухне, так едко и беспощадно. Они перемыли все мои косточки — до последнего позвоночка! Они обсудили все: как я работаю с клиентами, где и с кем я живу, как я выгляжу и сколько мне лет. И даже цвет моих волос! С самого моего первого дня в «Искустве жить» они едко обсуждали меня — это не было для меня секретом. Когда прошел год, они не перестали меня обсуждать — вот это уже было удивительно. Но прошло без малого три года, а им все еще не надоело меня обсуждать — три года спустя! Я не могла себе уяснить: ну вот что во мне такого, что можно обсуждать целых три года? Любые темы за это время уже можно порядочно обсосать. Но, казалось, девицы и не собирались успокаиваться. И если при моем появлении в «Искустве жить» меня встретили разрозненными единичными попытками унизить и уколоть, то теперь — я видела это! — их действия носили сплоченный характер.

Поначалу я думала, что справлюсь. Смогу выжить среди таких, как они, — те, кому не нравятся такие, как я. Но сейчас я поняла — я не выдерживаю. Я с трудом возвращала себе спокойствие и рабочий настрой после таких ситуаций, как та, что произошла накануне с участием Эллы и Полины. В салоне я держалась изо всех сил, стараясь не показывать своих чувств. Но дома, в долгие одинокие вечера я срывалась. Только с матерью я могла поделиться тем, что творится у меня на работе. Но мать не верила, что такое возможно. Она с недоумением восклицала:

— Но такого не может быть! Так ведут себя только глупые школьники. Им же не по тринадцать лет! Ты, наверное, все сочиняешь.

Я съежилась от обиды.

— По-твоему, я вру?

— Ты у меня всегда была фантазерка! Каких только чудиков ни придумывала себе, пока росла. Вспомнить хотя бы этого твоего — с гвоздями в голове… Ну не могут все люди быть плохими, а ты одна хорошей! Как ты этого не понимаешь?

Я задала матери тот же самый вопрос, который не раз пыталась задать и коллегам:

— Мама, скажи, что именно во мне не так?

На что мать, так же как и мои коллеги, замолчала и раздраженно поджала губы (мы разговаривали по телефону, и я не могла этого видеть, но была уверена, что она это сделала). На самом деле мать, как и они, так же не знала ответа на этот вопрос — что во мне не так. Впрочем, она нашла, что сказать:

— Ты не умеешь находить общий язык с людьми. Никогда не умела.

Вот так! Как всегда — с детства — виноватой в странных поступках других людей назначили меня. И я, внезапно сгорбившись и как-то сникнув, в очередной раз покорно согласилась с этим «обвинением». Единственный близкий человек — и тот не поверил мне, лишил так нужной мне поддержки. Я снова осталась одна — с этой необъяснимой, непонятной, давящей на меня нелюбовью.

Мы им не нравимся. Сначала мы не нравимся им в детском саду, потом в школе, потом в институте, потом на работе. Но почему именно мы? Ведь мы неглупы, добры, дружелюбны, отзывчивы и не способны на подлость. А главное: мы не сделали этим людям ничего плохого. Так почему мы им не нравимся?

Наверно, дело в том, что и правда есть люди с каким-то врожденным проклятьем Нелюбви. Они отзывчивы, дружелюбны, добры, неглупы и даже иногда весьма симпатичны. Но через всю их жизнь, начиная с детства, черной нитью тянется это загадочное проклятье — их почему-то не любят везде, где бы они ни оказались. Что бы они ни сделали и как бы себя ни вели, они всегда недостаточно хороши. Их как будто не любят просто по факту их существования.

Наверно, я из таких людей.

Впрочем, это было не важно. Я никогда не считала личную неприязнь к человеку хоть сколько-то значимым основанием для подобных выходок по отношению к нему. И вот мой главный вопрос, который все это время не давал мне покоя, который с самого детства не давал мне покоя: какого черта эти люди дали себе право на враждебные и агрессивные действия в мой адрес лишь потому, что я им не нравлюсь? Это же их проблема, ведь так?

Я ошибалась. Это стало моей проблемой.

Ярлык «изгой» был самым обидным из всех когда-либо навешанных на меня ярлыков — за всю мою жизнь. Это я поняла еще в колледже. И не важно, как ты относишься к тем, кто его на тебя навешал, уважаешь ты их или презираешь. Ярлык «изгой» — это всегда обидно. Это поймет лишь тот, кто сам был изгоем. Одного этого было достаточно, чтобы чувствовать себя паршиво. А еще этот ужасный никотиновый запах, которым, казалось, насквозь пропитался весь салон! Они прокурили его до основания! Как они сами им дышат — этим отравленным, испорченным воздухом? Девицы ходили курить каждые пять минут. Иногда парочками, иногда — все вместе. Это был какой-то непрекращающийся табачный конвейер! Только возвращались одни покурившие, тут же шли другие. А потом они все проходили мимо моего стола, и я задыхалась в облаке никотина, которое они с собой приносили. Никотин, казалось, пропитал не только весь наш салон, но и меня. Он был на моей коже, на моих волосах, в моих легких. Я дышала этим никотином. Я задыхалась!

Я задыхалась в «Искустве жить».

Но не только придирки, сплетни, интриги и стойкий запах табака отравляли мое офисное существование. Самым ужасным было, пожалуй, не это.

Каждое наше утро традиционно начиналось с какофонии.

Нет, это был не расстроенный симфонический оркестр, который репетировал где-то поблизости. Никаких музыкальных учреждений в старом парке не располагалось. Это был всего лишь… женский смех. Так совпало, что у каждой из девиц был на редкость неприятный хохот. Какой-то не человеческий, а… я не знаю, чей. Особенно было ужасно, когда они ржали все вместе — а делали они это каждое утро, наверно, вместо зарядки. Утренняя какофония проходила регулярно, без сбоев, и продолжалась до первого клиента. Иногда я даже молилась, чтобы он пришел поскорее…

Физиогномики делают заключение о характере человека по чертам его лица. Хироманты пытаются понять что-то о нас по линиям на нашей руке. Я не знаю, много ли истины в подобных учениях, но я точно уяснила одно: многое может сказать о человеке его смех. И когда он крайне неприятный, это знак, предупреждение — перед тобой сволочь. Неоднократно проверяла эту примету, и каждый раз она подтверждалась. Наверно, для меня смех этих девиц был квинтэссенцией их натуры, звуковым выражением самой их сути. И как я отказывалась принять их самих, этих пакостных капризных интриганок, так не могла выносить и издаваемые ими звуки.

Я с трудом дорабатывала очередной день, мечтая об одном: побыстрее уйти домой, в спасительное укрытие своей маленькой каморки. Да, это так! Тебе только кажется, что тебе удается давать им отпор. В действительности ты даже не замечаешь, что хочешь одного: побыстрее уползти в уютную замкнутость своего маленького домашнего мирка, чтобы за вечер и ночь смириться со своим очередным унизительным поражением. Дать себе немного тишины и одиночества. Чтобы не нужно было дышать вонючим табаком и слушать этот ужасный хохот. Но и дома я не находила отдыха и успокоения. Бессонница стала моей постоянной спутницей. С ней я проводила свои ночи, а наутро, совершенно разбитая, плелась на работу. Я и забыла, когда у меня был нормальный здоровый сон. С недавних пор я и чувствовать себя стала неважно, толком не понимая, что со мной. Когда я не могла уснуть, я иногда доставала колоду Таро. Но и карты не приносили мне успокоения: перевернутый Повешенный упрямо — из расклада в расклад — снова стоял на одной ноге, подогнув вторую, и глупо мне улыбался. Он начал выпадать с того времени, как я устроилась в «Искуство жить». Или еще раньше? Что он хотел сказать мне? Я смешивала карты и, не в силах справиться с какой-то смутной тревогой, долго сидела над ними — пока не начинало светать. После таких бессонных ночей у меня совсем не было сил. Днем на работе я клевала носом.

На следующее утро после стычки с Эллой и Полиной и последовавшей за этим очередной бессонной ночи маленькая швея на кухне подсела ко мне за стол. Какое-то время она внимательно всматривалась в мою бледную невыспавшуюся физиономию.

— Что с твоим лицом?

Я со стуком опустила ложечку. Они постоянно задавали мне этот дурацкий вопрос. То, что с моим лицом что-то не так, я уяснила еще в детстве. Надо сказать, что я никогда не пыталась специально что-то вложить в его выражение. Но мое лицо почему-то неуместно всегда и везде, в любой ситуации. В «Искустве жить» это тоже заметили. Наверно, на моем и без того странном от природы лице со временем невольно проявилось мое отношение к происходящему, сделав это лицо еще более странным.

Я устало смотрела на швею, сидевшую напротив. «Что с твоим лицом?» — мысленно передразнила я ее. — Мое лицо такое, как моя жизнь! Посмотрите на это лицо, представьте себе, какая у меня жизнь и порадуйтесь, что вы живете по-другому».

Вслух я сказала:

— Просто не выспалась.

— Опять?

— Не могу спать ночью. А по утрам не хочу вставать. Совсем не хочу. Я почему-то стала физически к этому не способна…

Черные глазки пытливо вглядывались в мое лицо.

— Почему, как ты думаешь?

«Lebensmüde, — подумала я. — Усталость от жизни».

Я пожала плечами.

— Не знаю.

Швея прищурилась и немного откинулась назад, чтобы рассмотреть меня получше.

— Что-то выглядишь ты сегодня неважно…

— Да и чувствую себя так же, если честно.

В последнее время я действительно стала какая-то слабая, вялая…

— Тяжелый день был вчера?

Я не ответила. Предпочла бы не вспоминать.

— Опять чертова Полина довела? — швея зачем-то огляделась по сторонам и перешла на шепот. — Ууу, стерва! И чего она к тебе придирается?

Я слабо улыбнулась и пожала плечами.

— А ну-ка, выпьем по чашечке кофе! — предложила швея.

— Что-то не хочу. Да и пью я уже — чай.

Швея сунула свой нос в мою желтую кружку и презрительно поморщилась.

— Это не то! Надо кофе! Тебе сразу станет легче! Не переживай, я сама его тебе приготовлю.

Впрочем, она права. Кофе мне нужен. Иначе не включится мой мозг. Я когда-то смеялась над Нелиными ржавыми пружинами, которые с трудом ворочались в ее голове, но, похоже, с моей собственной головой теперь творилось то же самое. Я смотрела, как швея суетится у кофемашины: ставит туда ослепительно белую кружку, нажимает на рычажок, до краев наполняет кружку обжигающе горячим напитком, который щекочет ноздри и мгновенно проясняет твое спутанное сознание. Мы частенько пили кофе вместе со швеей. Она была не такая, как все эти девахи. Тихо как мышка сидела она в своей каморке, где целыми днями строчила на машинке, подшивая шторы и не участвуя в сплетнях (хотя бы за одно это она заслуживала мою симпатию). Ходить в курилку она бросила.

— С сигаретами пришлось завязать: слишком со здоровьем плохо… Легкие…

Швея грустно вздохнула. Я тоже в последнее время расклеилась, поэтому с сочувствием посмотрела на свою подругу по несчастью и невесело рассмеялась.

— Мы с тобой две калеки.

За разговорами и распитием кофе мы сблизились, лучше узнали друг друга. Швея все время жаловалась на свою жизнь, тяжелую и беспросветную. На своего мужа, который ей постоянно изменяет, и ей об этом известно, на ребенка, который вошел в трудный возраст и совсем отбился от рук.

— А ты такая молодая, красивая… — черные глазки прощупывали мое лицо, сантиметр за сантиметром. — Ты, наверно, не знаешь, что это такое: когда столько проблем?

«Ошибаешься: знаю, как никто», — каждый раз думала я, с грустной улыбкой глядя на ее пытливое, похожее на крысиную мордочку лицо, со скошенным подбородком и маленьким ротиком, всегда полуоткрытым — так, что видны остренькие неровные зубки.

***

Правило № 7. Согласно исследованиям жертвы моббинга чаще всего отмечают такие негативные последствия, как страх, снижение мотивации, чувство бессилия, безучастность, сомнение в своих способностях, потеря веры в себя, недоверие к окружающим, нервозность, социальная дезинтеграция, снижение когнитивных способностей, проблемы с концентрацией внимания, ухудшение мышления и памяти.

ПОДКОВЫРКА СЕДЬМАЯ: ОДИНОКАЯ НЕМОЛОДАЯ ДЕВУШКА ЖИВЕТ В РАЗВАЛЮХЕ, В РАЙОНЕ ПОД НАЗВАНИЕМ «ТРУЩОБЫ», ХОДИТ НА РАБОТУ, КОТОРУЮ НЕНАВИДИТ. НО ПОЧЕМУ ОНА ВСЕ ЭТО ТЕРПИТ?

«Не-я иду по этим ненавистным улицам. Не-я хожу на эту работу. Конечно, не я. Это какой-то другой, незнакомый мне человек. Потому что со мной такого не могло произойти».

И тем не менее это произошло со мной.

Тогда я еще не могла знать, что именно эти на первый взгляд бессмысленные события и весь этот совершенно не нужный мне опыт произведут переворот в моем сознании и подтолкнут меня к действиям, которые при других условиях я бы никогда не совершила. Но тогда до невероятной развязки было еще далеко. Перед этим меня ждало еще несколько лет беспросветного прозябания в нелюбимом городе, заложником которого я против своей воли стала.

Но все-таки, почему я оказалась в этой ситуации? Почему встретила всех этих людей? Я не раз слышала, что мы сами притягиваем то, что с нами происходит: во всем якобы есть какая-то закономерность, и мы получаем лишь то, что сами заслужили. Но чем больше я ломала голову над вопросом, почему именно это случилось именно со мной, тем больше склонялась к мысли, что это так не работает, что это просто какая-то несчастливая случайность. Как будто кто-то достал из небесной картотеки вариантов карточки, нечаянно уронил, а потом поднял и, перепутав, убрал не туда. Такой мне виделась тогда моя жизнь — карточкой, убранной не в тот ящичек.

«Ненавижу эту работу. Ненавижу этот город!» Но прошло несколько лет, а я по-прежнему жила одна, в этом самом городе, в комнатушке бабушки Фриды. И все так же работала в салоне «Искуство жить», куда пришла на время, но в котором как будто увязла, словно в липкой паутине. И больше не было в моей жизни ничего, кроме этой нелюбимой работы. А ведь я когда-то смеялась над несчастными, сошедшими с ума офисными девчонками. Глупая! Тогда я и не подозревала, что всего через несколько лет и сама превращусь в одну из них, даже в кое-что похуже. И как я до такого докатилась? Как стала заложником не своей жизни? Как оказалась в таком месте, как «Искуство жить»? Почему, с чего вдруг решила, что это место для меня?

К тому времени было совершенно ясно и очевидно: устроившись в «Искуство жить», я в очередной раз сделала очередной свой неправильный выбор (впрочем, его у меня как всегда не было). Все было понятно сразу. Я прекрасно знала, с самого первого дня, что по своим взглядам и по своей сути я не с ними. Вопрос был в другом (и, вероятно, многие читатели мысленно мне его уже давно задали): почему, понимая, что я совершила ошибку, что я не часть этого коллектива и никогда ей не стану, я до сих пор была в нем? Почему на годы застряла в этом второсортном салоне, затерянном в дебрях старого парка? Почему не уходила, если мне было там так плохо, если там я была «всего лишь изгоем»?

Честно говоря, я и сама не понимала, как так вышло — ведь не то что в «Искуство жить», а в саму торговлю я приходила на время. Но как-то так получилось, что это временное занятие затянуло меня надолго. Я просто не заметила этих прошедших лет. Не заметила, как наступил четвертый год наших странных, ненормальных, больных взаимоотношений. Конечно, я понимала, что надо уходить, что в «Искустве жить» со мной обращаются скверно, а я почему-то покорно все это терплю. Мне давно до одури надоели эти глупые «взрослые дети», которые не меняются и уже не изменятся. Я понимала одно: я жутко от них устала. Но почему тогда я все еще оставалась там? Почему не делала ничего, чтобы все это прекратить?

Каждый раз что-то удерживало меня. Я все время откладывала то очевидное решение, которое напрашивалось уже давно — с самого первого дня, как только я впервые переступила порог этого злосчастного салона. К тому времени у меня уже были стабильные заказы. Их было немного, но на смену одному клиенту приходил другой, кто-то обращался по рекомендации. Это тешило мое самолюбие, но и привязывало. Я чувствовала на себе эту ответственность: все эти люди доверяют мне, они идут именно ко мне, значит, я должна доработать их заказы до конца, не бросить, не подвести. Я понимала, что уйти и бросить своих клиентов я просто не могу. У меня холодок пробегал по спине, когда я представляла себе, как с ними будут здесь работать, если я уйду. Я говорила себе, что поработаю еще месяца три, а вот потом точно уволюсь. Вот только доведу текущие заказы. Но потом опять появлялись очередные клиенты, которые, конечно, очень просили держать все под контролем и лично заниматься их новыми заказами. И я снова была вынуждена остаться.

Мне долгое время казалось, что именно моя гиперответственность не давала мне навсегда решительно покончить с этой конторой и послать их всех к черту. Сейчас я прекрасно понимаю, в чем на самом деле заключалась истинная причина того, что я оставалась в «Искустве жить». За эти три года им удалось исказить мое собственное представление о себе. Извращая все мои слова и поступки, они полностью извратили все, что во мне было, все, чем я была и чем себя считала. Внимательность к клиентам была названа слабохарактерностью и неумением «продавить». Приветливость и вежливость были отнесены к признакам глупости и непрофессионализма (догадайтесь, с чьей подачи прицепился ко мне этот ярлык).

Полину раздражало, что я, как ей казалось, продаю клиентам не самый дорогой товар. Старший менеджер объяснила это так:

— Конечно! Как она может продавать дорогую материю, если боится вслух назвать ее цену. Вы знаете, где она живет? В «трущобах»! Все ясно: у нее психология нищенки! Я читала об этом. С этим уже ничего не поделать.

Полина с удовольствием растрясла всем, что я живу в таком неблагополучном доме. И откуда она это узнала? После той истории на кухне, когда она поделилась с девицами своим «открытием», они мусолили это целую неделю. Вот новость-то, тоже мне!

«Нищенка». «Непрофессионал». «Неудачница из трущоб». «Изгой». За время работы в «Искустве жить» я обросла новыми ярлыками, значительно пополнив свою коллекцию. Ярлыки вообще любимый инструмент жестокеров. За ними быстро забываешь, какой ты на самом деле. Если навешать на человека побольше ярлыков, им проще управлять. Держать его в руках. Сделать так, чтобы он ничего больше не хотел и ни к чему не стремился. Если, конечно, человек поверит и покорно согласится свои ярлыки носить. Обычно все верят и соглашаются. Мало таких упрямых идиоток, как я. Какое-то время я еще внутренне сопротивлялась, отказываясь принимать все это на свой счет. Я отказывалась верить, что действительно так плоха и тупа, как в том меня зачем-то старательно пытались убедить. Три года я сопротивлялась, вооружившись тем, что когда-то знала о себе, о своих качествах и способностях. Я держалась на старых запасах хорошего мнения о себе, заложенного в меня теми, кто меня любил и кто в меня верил. Тогда я еще помнила, что есть, что когда-то были в моей жизни люди, которые относились ко мне совсем по-другому. Я помнила Дима, бабушку Фриду, Нонну Валерьевну, свою чуткую учительницу по литературе и ту соседскую девушку, похожую на паренька, — всех, кто когда-либо проявлял ко мне симпатию и был добр ко мне. Еще помня, какая я и что я могу, я сопротивлялась тому, что обо мне придумали и что пытались мне внушить. Все ярлыки, навешиваемые на меня, я упрямо скидывала.

Моя вера в себя — единственное, что держало меня на плаву все эти трудные годы в городе… sk. Она не давала мне окончательно сдаться и опустить руки. Но, казалось, именно этой веры меня и задумали лишить в «Искустве жить». И, к сожалению, им это удалось. Меня просто сломали. Да, они сломали меня и из обломков моей личности составили какое-то жалкое подобие меня: слабое, никчемное, некомпетентное, неправильное, ни на что не способное. Они слепили из меня что-то, что никогда не было мной, и, что еще более страшно, смогли меня саму убедить в том, что я — именно это. Им понадобилось три года, всего три года, чтобы я задала себе эти вопросы:

«Я нравилась только нескольким людям за всю мою жизнь. Зато очень многим не нравилась. Выходит, я себя совсем не знаю? Настолько заблуждаюсь на свой счет? А может, они все правы — те, которых больше? А может со мной действительно что-то не так? Может, я и правда всего лишь тупое никчемное ничтожество?»

Так они — очередные странные люди в моей жизни — методично, день за днем, старательно коверкали мое собственное представление о себе. В конце концов, им это удалось: я привыкла думать о себе как о посредственном работнике и полной неудачнице. Вот что на самом деле удерживало меня от очевидного освободительного решения. Лишь однажды нервы мои сдали настолько, что я предприняла попытку уйти из «Искуства жить». Но закончилась она как-то странно… По утрам, до работы, не озвучивая свое тайное решение директрисе, я ездила на собеседования. Там я проходила какие-то тесты, разговаривала с какими-то умными людьми и в итоге узнала, что возраст мой для смены работы и выхода на новый виток карьеры совсем неподходящий: я на том самом рубеже, перейдя который начинают гарантированно выдыхаться и выгорать офисные работники. Эффективность тридцатилетних уже не та — это было научно доказано. Если к этому возрасту ты ничего не добился, не выбился на руководящую должность, то все — с тобой покончено. Ты, как выжатый до капли лимон, сходишь с дистанции, уступив место молодому, свежему офисному сырью.

Признаться, это стало для меня неприятным открытием. Настоящим потрясением, я бы сказала. Ведь я и не заметила, что так быстро пролетели годы, что мне почти тридцать, и я сама стала этим самым выжатым лимончиком! Как такое могло произойти?

— Вам еще повезло, — сказали мне на очередном из таких собеседований. — Ваш руководитель, судя по всему, как-то по-особенному к вам расположен. Потому что вы стоите гораздо меньше. Я имею в виду на рынке труда.

Я стою? Меня покоробили эти циничные попытки выразить умения, знания и опыт, да и саму личность человека в денежном эквиваленте. В общем, мне дали понять, какая это удача невообразимая, что я все еще где-то работаю, что мне милостиво разрешают это делать. Что не сдали меня «в утиль». И лучше бы мне ценить эту работу как свой последний шанс и не искать неведомо чего. Тем более что результаты тестов у меня самые посредственные: я средний работник, далеко не самый выдающийся. Высоких результатов я не выдам. Странно, что меня вообще куда-то взяли — особенно с учетом того, что я совсем не умею ладить с людьми и работать в команде. А это сейчас самое главное. Без этого сейчас никуда.

Признаться, я была удивлена тому, какая я безнадежная. Ведь я все еще смутно помнила, какой я когда-то была. Неужели они все правы на мой счет, и все эти годы у меня было настолько неверное представление о себе самой? Вот и девицы из «Искуства жить» тоже так считают — что я глупая и никчемная. Но как могло так случиться, что некогда способная девочка вдруг стала такой? Разве может вот так взять и отупеть далеко не самый глупый и бесталанный человек? Но… ведь с недавних пор я и правда плохо соображала, чего себя обманывать. Я стала замечать это за собой примерно через год после того, как устроилась в «Искуство жить». Мне было трудно сосредоточиться. Я долго вспоминала, что должна была сделать, кому позвонить. Я все время боялась, что что-нибудь упущу и забуду, и мою оплошность заметят — заметят и непременно используют это против меня. Что ж, наверно, все эти тесты правы. После долгих лет тяжелой жизни в городе…sk я действительно отупела. Я больше не та подающая надежды отличница, какой была в школе.

Когда-то я делала это легко и особо не переживая — увольнение из одного офиса или магазина и устройство в другой. Но теперь я старая и тупая, и ни на что не гожусь. Я выжатый лимон — вот мой очередной ярлык и моя новая реальность, к которой придется привыкнуть. В общем, на всех собеседованиях я получила отказ. Расстроенная, наверняка с еще более странным лицом, чем обычно, сидела я за своим столом, под изучающими взглядами девиц, которые впивались в меня с еще большим любопытством, чем раньше.

«Я не принадлежу вам. Я могу уйти отсюда в любой момент».

Но идти мне было некуда. Теперь я это точно знала. Так, каким-то мистическим образом, в итоге я пришла к тому, что во всем городе…sk я оказалась никому не нужна, кроме как директрисе «Искуства жить», так любезно предложившей мне работу в своем салоне. Я листала каталоги с образцами текстиля, пытаясь успокоиться и забыть о том, что у меня не вышло отсюда сбежать. Я давно знала все эти каталоги наизусть. Вот мой любимый зайчик — с усиками и шерстинками, как на полотне Дюрера. А эта маленькая юркая птичка — «клубничный воришка». Она ворует сладкие ягодки. Эти каталоги в то время были моими единственными «друзьями». Если я уезжала в отпуск, я начинала скучать по ним.

Директриса часто приходила посмотреть на меня. Спрашивала, какие дизайны нравятся мне больше всего. И как мне в принципе работается: все ли меня устраивает и может ли она что-то для меня сделать?

— Могу я тебе чем-то помочь? Есть что-то, что тревожит тебя? Может, тебя кто-то обижает?

Я удивлялась ее вниманию и всем этим странным вопросам, а особенно тому, как ее пальцы при этом сладострастно гладили текстильные страницы раскрытого каталога.

«Ты работаешь здесь только потому, что нравишься директрисе», — зачем-то вспоминались слова злобной Эллы.

Во мне поднималось какое-то противное липкое чувство — смесь возмущения и омерзения, и чего-то еще, что я сама не до конца осознавала. Но я вежливо благодарила директрису за внимание и участие. Отвечала, что да, меня все устраивает.

— Честно говоря, ты оказалась слабовата. Гораздо более слабее остальных девочек. Но не бойся, я тебя не выгоню. Ты мне нравишься. Ты всему от них научишься.

Я в недоумении смотрела на нее. Каждый раз директриса успокаивала меня, говорила, что я всегда и во всем могу на нее положиться, и настоятельно просила обращаться к ней по любому вопросу. Звук ее голоса баюкал. Чувство возмущения и омерзения куда-то отступало, и мне действительно хотелось довериться ей, проявляющей ко мне такое участие. К тому времени я прочно убедилась в том, что люди меня недолюбливают и мне едва ли стоит ждать чего-то хорошего от нашего с ними взаимодействия. Другими словами, я привыкла не нравиться. Это и объясняло то, почему я так ценила то редкое благоволение к себе, которое получала от директрисы салона «Искуства жить». Слушая ее обволакивающий кошачий голос, я постепенно совсем позабыла, зачем мне нужна была свобода от офисного рабства и что я собиралась с этой свободой делать. Я забыла о том, что когда-то хотела отсюда сбежать. Больше не хотелось ничего менять и решать. Не хотелось никуда уходить. Совсем не хотелось.

Вскоре после того, как я отчаялась и бросила тайком ходить по собеседованиям, директриса неожиданно — странное совпадение! — немного увеличила мне оклад.

***

Но иногда весенний шалый ветер,

Иль сочетанье слов в случайной книге,

Или улыбка чья-то вдруг потянут

Меня в несостоявшуюся жизнь,

В таком году произошло бы что-то,

А в этом — это…

Анна Ахматова. Северная элегия

Не сумев связать свою жизнь с искусством, я в каком-то смысле все-таки ее с ним связала, надежно и прочно застряв в фирме под названием «Искуство жить». Все-таки у высших сил есть чувство юмора!

Какое-то время мне еще по инерции казалось, что все это неправда, что это не моя жизнь. Что я должна жить совсем по-другому. Но рутина обволакивает, затягивает. Затянуло и меня — опять, как это уже бывало раньше. Втянувшись в эту ежедневную рутину, я уже и сама не хотела ничего менять. Я больше не пыталась разорвать эту паутину и выбраться на волю — я помнила, что я слишком слаба. Но если бы только это: теперь я даже не чувствовала, что опутана ею, этой гадкой липкой паутиной. Со временем это стало мне даже в какой-то степени нравиться. Нет, я по-прежнему не получала никакого удовольствия от ежедневного общения со своими «милыми» коллегами. Но сама работа с клиентами, огромный выбор красивых материалов, которые можно им предлагать, составляя бесконечные комбинации цвета и текстур, а еще хорошее ко мне отношение со стороны директрисы — от этого я уже не могла, да и не хотела отказаться. Я помнила свой тяжелый опыт первого года жизни в городе…sk. Как я долго искала работу, как была никому не нужна. Как у меня стремительно таяли деньги, а я не знала, когда смогу их заработать. Как мне нечего было есть. Я не могла допустить, чтобы этот опыт повторился. Уходить куда? Ради чего? Чтобы снова вытрясать последнюю мелочь из кошелька? Чтобы мне опять сказали, что я ни на что не гожусь и ничего не стою?

Прошел еще один год. К тому времени я окончательно смирилась с тем, что жизнь моя не удалась, и перестала желать чего-то большего. Меня одолели инертность и апатия. Я жила словно во сне, в тумане. Лишь изредка в моем ленивом сознании, обросшем коконом безразличия, каким-то чудом рождались слабые проблески мыслей о том, что же я делаю со своей жизнью. В такие редкие и невероятно болезненные моменты прозрения я вдруг понимала: мне только кажется, что я смирилась и привыкла.

Особенно меня накрыло в мой день рождения — тридцать первый.

С утра я надела то бордовое бархатное платье, мое любимое и, сказать по правде, единственное. Я надела его, чтобы создать себе хоть какое-то подобие праздничного настроения, но тщетно. И вот я стояла у зеркала и придирчиво вглядывалась в свое отражение. Я видела перед собой еще довольно молодую на вид девушку — несмотря на начало четвертого десятка. Чертами лица и очертаниями фигуры я по-прежнему напоминала подростка. Но вот только… И когда моя кожа приобрела такой нездоровый землистый оттенок? А эти круги под глазами — как в детстве, когда после смерти отца я месяцами не вылезала из больниц? Я поняла, почему они все время спрашивают: «А почему у тебя такое лицо?». В тот день я и сама его не узнавала. Я даже накрыла ладонями щеки, чтобы удостовериться, что это действительно оно — мое лицо.

«Ты солнечный свет. Ты золото. Ты цветущая ветвь» — когда и от кого я слышала эти слова? Это действительно говорили обо мне? Я когда-то такой была? Нет, я совсем не чувствовала себя такой. Уже давно не чувствовала… Взглядом я снова окинула унылую фигурку в красивом бархатном платье гранатового цвета, которая стояла передо мной в зеркале. Платье не изменилось, но как изменилась я! Когда я его покупала, какой воодушевленной и полной надежд я была! Это было еще в самом начале пути, моего нового пути. И казалось, что путь этот будет совсем другим…

Помню, в ночь после получения диплома разразилась страшная гроза. Но вместо того чтобы скрыться в убежище своей кровати, завернувшись с головой в одеяло, я вышла на балкон и подставила лицо ветру и дождю. Вокруг гремел гром, и сверкали молнии. Дождевые струи хлестали меня, тонкая ночная рубашка тут же промокла насквозь, а я, словно не чувствуя этого, стояла перед лицом стихии, и во мне поднималась другая, еще более сильная гроза — внутренняя. Дикое чувство освобождения и какая-то непонятная эйфория захлестнули меня.

«Старая жизнь закончилась сегодня! Она стекает с меня сейчас вместе с этими очистительными дождевыми струями. Символ ее окончания — диплом — лежит в комнате на тумбочке. С сегодняшнего дня я сама буду выбирать, как мне жить. Я больше никогда не буду вот так безвольно плыть по течению. И больше никакого неверного курса! И никакой фальшивой дружбы! Отныне и всегда я буду сама выбирать, с кем мне общаться. Я переворачиваю эту страницу. Я понятия не имею, куда я поеду или пойду, но я свободна и я что-нибудь придумаю. Я в самом начале пути. И я еще буду счастлива!»

Помню, как я долго стояла так, закрыв глаза. Запахи мокрых ночных трав щекотали ноздри. Деревья шелестели листвой и прогибались под ветром. Капли дождя стекали по моему лицу, смешиваясь со счастливыми слезами освобождения. Я действительно верила, что все будет так, как я себе сейчас поклялась.

И где же теперь та смелая, полная надежд девчонка, которая стояла на балконе, в ту жуткую ночь после получения диплома, когда разразилась страшная гроза? Которая ни капли не испугалась этой грозы? Которая стояла и грезила о своем светлом будущем и верила, что она обязательно вырулит? Где эта девочка? Я не понимала, что стало со мной и как это все так получилось. Мир, развернувшийся передо мной мириадами ярких звезд, приветствующих и одобряющих меня, когда той, другой ночью мы стояли с Димом на балконе, вдруг свернулся до размеров сухого, сморщенного кукиша. Я погасла. Я совершенно погасла. Мое юношеское желание стать частью чего-то большого и доброго разбилось вдребезги об эту тупую бессмысленную тягомотину, из которой все эти годы складывалось мое существование в этом странном городе.

Моя жизнь — пример крушения всех тех ошибочных убеждений, которые мы впитали с детства. «У тебя все получится, все, что ты хочешь, — стоит только захотеть». Вообще нет. Не факт. «Мы все получаем то, что заслужили» — снова нет. Высшие силы к нам довольно таки несправедливы. Они, похоже, не учитывают того, какие мы есть и как мы поступаем. Иначе как объяснить то, что они демонстративно гладят тех, кого стоило бы остановить. И на бегу хватают за волосы тех, кто совсем не заслужил столь сурового с собой обращения.

Со мной всегда это было не так — сколько себя помню. Я отошла от зеркала и тяжело опустилась на диванчик. В тот день — а что еще делать в свой день рождения? — я сидела и словно со стороны, из зрительного зала, мысленно просматривала свою жизнь: от первых детских воспоминаний до своего безрадостного настоящего. Сначала я была несчастным нищим ребенком, который не мог залечить свои душевные раны, тяжело переживая смерть отца и одновременно пытаясь справиться с болезнями, поразившими его тело (но все равно так на всю жизнь и оставшись раненым). Потом — столь же несчастным одиноким подростком. Здесь — в городе…sk — столько лет ушло на борьбу с неустроенностью, на это тупое выживание, бессмысленную трату времени и сил на что-то пустое, несущественное, неважное. И все это время я была одна, совершенно одна…

— Леночка, — притворно сладким тоном спросила накануне Полина, — а почему ты так долго живешь одна?

Хоть в «Искустве жить» меня официально и назначили изгоем, с которым теперь никто не разговаривает, это не мешало Скелеторе подходить ко мне с такими дурацкими вопросами. Она стояла надо мной и издевательски сверлила меня своими глазами, горящими нездоровым любопытством. Мне бы никогда в голову не пришло обсуждать с ними обстоятельства своей личной жизни. Но тогда откуда она…

— А мы все про тебя знаем, — ответила Полина на мой незаданный вопрос и загадочно улыбнулась.

Да, они знают все. Знают, что одинокая немолодая девушка обитает в развалюхе, которая стоит в районе под названием «трущобы». И что в свои тридцать она все еще одна. Это странно, правда? Для девушки моего возраста. Для такой великовозрастной девушки. И как я до такого докатилась? Почему все так? Как найти причину своей загубленности? Где та отправная точка, после которой все пошло прахом, — и почему я ее вовремя не заметила?

От осознания того, какие ничтожные мелочи на протяжении этих последних лет составляют смысл моего существования, хотелось закричать. Почему я нахожусь там, где не должна была находиться, с теми, кого не должно было быть в моей жизни? Почему слушаю все это, почему терплю эти ежедневные уколы недоброжелательности? Как это произошло? Ведь это по-прежнему я! Та самая я! Которая когда-то многое могла! Ведь где-то внутри я осталась такой! Ведь я по-прежнему способна на большее! Почему я трачу свою жизнь на эти случайные конторы, на этих случайных и чужих людей, которым я не нравлюсь?

Всегда, сколько себя помню, я жила в подобии Противостояния: я и те, кому я не нравлюсь. Они все время пытались убедить меня в том, что я никто, что я никогда ничего не добьюсь. Долгое время я внутренне сопротивлялась им, несмотря ни на что веря, что у меня все получится. Но их всегда было больше — тех, кто на другой стороне. Лишая меня веры в себя, они как будто склоняли мою жизнь в ту сторону, которая мне совсем не нравилась… Но неужели они все правы в том приговоре, который мне вынесли, — что я недостойна любви и уважения, что я ничего не могу и ничего не стою?

В своем нарядном бархатном платье я сидела на диванчике, сгорбившись, не в силах выпрямить спину под весом груза Нелюбви, который стал слишком тяжел за эти годы. Невыносимо тяжел… Он копился всю мою жизнь, прирастая после взаимодействия с каждым из тех, кто мне встречался, и теперь нестерпимо давил на мой усталый позвоночник. В пустой безысходности одиночества мне так хотелось, чтобы хотя бы сегодня, в мой день рождения, кто-нибудь пришел и сказал:

— Лен, это все неправда! Это не твоя жизнь. Твоя настоящая жизнь совсем другая! Ты — совсем другая!

Но не было того, кто был бы на моей стороне.

Я задумалась: а кто-то вообще когда-нибудь был на моей стороне?

И тут же перед мысленным взором возникло прекрасное лицо, с зелеными смеющимися глазами, такими добрыми и ласковыми… И непослушный светлый чуб над загорелым лбом, который вечно падал и закрывал их. Мои пальцы до сих пор помнят прикосновение к этим белым волосам… Как давно это было… Как будто в прошлой жизни. Даже еще раньше: в какой-то древней жизни, между которой и нынешней — еще несколько жизней.

Дим.

Мой внутренний голос предпринял отчаянную попытку спасти меня:

«Но ведь Дим — он же тебя любил. Он относился к тебе по-человечески. Значит, дело не в тебе. Значит, ты достойна любви и уважения. Ведь Дим не мог так в тебе ошибиться».

«Да? — язвительно возразил мозг. — И где он сейчас?»

Словно в довершение издевательств на ум пришла та старая песенка* про то, что хорошие парни всегда «отваливаются», уходят.

Да, все так… Они уходят, а ты остаешься. Праздновать свои оставшиеся дни рождения в одиночестве. Пока не сдохнешь.

What a pity for you.

Вот уж действительно: What a pity for me!

Нет, как же все-таки все взаимосвязано! Если бы не ушел Дим, я никогда не оказалась бы одна в городе…sk. Если бы я не оказалась одна в городе…sk, я никогда не попала бы в этот чертов коллектив. Если бы я никогда не попала в этот чертов коллектив, я никогда не стала бы Девочкой с иголками. Я могла бы прожить какую-то другую жизнь… Получается, все пошло прахом тогда, с того самого дня, когда Дим загадочно исчез из отделения травматологии Центральной районной больницы Города Высоких Деревьев?

Неужели во всех своих последующих несчастьях и разочарованиях я винила моего Дима? Нет. Я бы никогда не смогла этого сделать. За всю мою жизнь Дим был едва ли не единственным человеком, который когда-либо был на моей стороне. Он так верил в меня, так хотел для меня лучшей жизни: яркой, полной счастья, любви и свободного творчества. Он и меня заставил поверить, что такая жизнь возможна. Наверно, поэтому я до сих пор не могла его отпустить. Я тосковала не только по нему, но и по себе — той, которой я была, когда была с ним. Я хотела бы остаться такой. Жаль, что я стала кем-то другим… Я никак не могла с этим смириться…

*гр. Blondie, песня Good Boys, но у АЕК вольная интерпретация некоторых строк из этой песни, которые она запомнила

***

«Леночка, а почему ты так долго живешь одна?»

Странные люди напрочь лишены такта. Они все время бесцеремонно лезут в твою личную жизнь, садистски напоминая тебе о не самых радостных ее моментах. И так раз за разом, снова и снова… Как человек может все это вынести — сама не знаю. Полина своим язвительным замечанием сковырнула корку на моей старой ране, которая все никак не хотела заживать. Это была моя давняя и самая невыносимая боль, справиться с которой за эти годы я, как выяснилось, так и не сумела.

Дим. Моя детская любовь. Моя недетская потеря. Мой дар и удар судьбы — прямо под дых! Мое счастье. Мое проклятье. Моя мука. Я не могла понять: для чего, словно яркая комета, на такой короткий миг приходил в мою жизнь этот прекрасный и добрый человек? Чтобы нанести мне рану, незаживающую все последующие годы? Чтобы стать для меня тем, с кем я невольно сравнивала тех, кто встречался мне после него, в раздражении отметая их всех — не выдержавших сравнения? Чтобы на всю оставшуюся жизнь отравить меня горечью сожаления о том, что счастье любви было возможно? Что оно было так близко, в моих руках, но теперь его нет и не будет уже никогда? Мне было бы гораздо проще жить, если бы я никогда не узнала, как это бывает, как это может быть… Для чего мы встретились? И полюбили друг друга, если это все так скоро закончилось? Если мы заранее были обречены?

Любовь к талантливым красавчикам гуд боям — вот на что я теперь обречена. И по-другому не будет. Я давно это осознала. Но попробуй такого найди! Это невероятно сложно… Я горько жалела о том, что нам не дали в полной мере испытать нашу любовь. И теперь — зная, какой же она дефицит, — я чувствовала себя так, словно меня обокрали. Заставили провести без него все эти годы, которые и были моей молодостью — порой, которой в судьбе каждого человека положено быть золотым временем и которой я, по сути, оказалась лишена. Сейчас, в день своего тридцатилетия, я поняла, что у меня не было настоящей молодости. Не было ее наивных и чистых радостей. Не было того, на что имеет право любая девушка. И пережить то, что переживала сейчас я, вот так, недолюбив, — это все равно, что умереть молодым. Это как уходить подростком на войну, с которой ты уже не вернешься.

Период брошенности и покинутости после ухода Дима — он растянулся на всю мою жизнь.

«Дим! Если бы я только знала, что буду так несчастна и одинока, когда вырасту, я бы ни за что никому не позволила нас разлучить. Я бы вросла в тебя — костями, жилами…»

Внезапно мне стало так жаль себя. Так горько и обидно за то, как мало любви и счастья было в моей жизни. А вместо этого было… Было то, чего и вспоминать не хочется. О своих немногочисленных и недолгих отношениях после Дима могу сказать одно: хорошо, что они закончились. И жаль, что они вообще были. Все, что было в моей жизни после Дима, все люди, которые мне встречались, за редким исключением — это какая-то издевательская насмешка над моими представлениями о дружбе и любви. Наверно, я права: мы ни с кем никогда не будем счастливы, если вновь не обретем друг друга. Но этого не случится.

Я вспомнила те давние слова: «Такая девочка, как ты, не должна плакать. Никогда». Но я снова плакала! Я плакала всю жизнь! Хоть Он и просил не плакать, но слезы вновь текли по моим щекам. Я иронично смеялась над своими любовными неудачами:

«Я счастливчик, как никто! Настоящая любовь пришла слишком рано, и ее у меня сразу же отняли. Тот, кого любила, исчез, и больше я его не видела. Вот и все — и годы одиночества! Целая жизнь одиночества. Прям как в той книжке!»*

Неужели это правда происходило со мной? Неужели я это заслужила? Серьезно? Я горько усмехнулась: и кто придумал для меня такую судьбу? За что?

Однажды я где-то прочитала, что жизнь человека, его воплощение на земле — это своего рода экскурсия души.

«Я не хочу жить в Твоем мире. Мне не нравится эта экскурсия», — адресовала я небу свои неутешительные выводы. — «Верни мне деньги за билет и забери меня обратно».

Потеря Дима — того единственного, кто был на моей стороне — вот о чем сильнее всего жалел этот несчастный разочарованный экскурсант. Мой единственный родной человек Дим… Других таких не будет…

«Леночка, а почему ты так долго живешь одна?»

«Потому что Дим был единственным, с кем у меня могло что-то получиться».

«Но он ушел. Он предал тебя. Стоило ли помнить и жалеть о нем — все эти годы?»

«Нет, это не так! Мой Дим, мой любимый good boy — тот, который всегда был на моей стороне, — он пытался меня спасти, но не смог. Просто не выдержал. Он не виноват. Это все моя обреченность. Моя от рождения приговоренность к страданиям. Груз Нелюбви. «Печать неудачи». Она перешла и на моего Дима, пока он был со мной. Вот откуда его непроходящая грусть, которой он заболел в ту нашу осень. Несвойственная ему сатурнианская грусть, так исказившая его солнечный облик, — это я его ей заразила. Вот почему он ушел — чтобы снова научиться дышать. Просто дышать. Он не мог этого делать, пока был со мной».

Я не собиралась снова плакать. У меня просто больше не было на это сил. Но упущенное, когда-то обещанное, но так и не сбывшееся счастье вновь пребольно кольнуло меня — прямо в сердце. Я снова разрыдалась.

«Смирись, ты никогда не найдешь его и никогда даже не узнаешь, что с ним. Ты же приняла решение его забыть. Так почему ты этого не сделала? Ты должна отпустить его — как сон, как детскую мечту. Его больше не будет никогда… Вас, таких, какими вы были, больше не будет никогда».

Да, я знала, что нас, таких, больше никогда не будет. Остатки оплакивания этого факта текли по моим щекам солеными жгучими струями. Я оплакивала не только Дима, но и себя — ту, какой я могла бы быть, если бы он остался со мной. Ту, какой я всегда хотела быть и какой и правда была — всего на какой-то краткий миг в масштабе всей этой долгой, трудной и невыносимо утомительной жизни. Мне только казалось, что за эти годы я смирилась с тем, каким человеком я стала без Дима. Нет, я не смирюсь с этим! Никогда!

Я не помню, сколько я так просидела. Все слезы вытекли и даже успели высохнуть. Мне казалось, что внутренний мучительный диалог с собой, наконец, закончился. Но внезапно мой мозг придумал для меня новое испытание:

«Ведь ты так ничего и не смогла разузнать о том, что с ним стало. Ты не думала, почему? У тебя нет ни одной его фотографии… А был ли он вообще?»

Я резко выпрямилась. Я долго сидела в ступоре, пытаясь «переварить» эту чудовищную мысль, найти хоть какие-то зацепки, кроме подсказок своей памяти, которой я давно перестала доверять.

«А как же его открытка? — пытался помочь мне внутренний голос (все-таки он не сдавался). — И кассета с песней, которую он для тебя записал? Они до сих пор лежат дома, в твоей “коробке памяти”».

«А может, и они тебе привиделись? — возразил мозг. — Кто-нибудь, кроме тебя, их видел?»

Я ощутила внезапную непреодолимую потребность прямо сейчас, среди ночи, сорваться в Город Высоких Деревьев, достать с антресоли «коробку памяти», перепотрошить ее всю и проверить, есть ли там эта открытка, и записка, и кассета… Я уронила голову. Мое тело сотрясалось от нового спазма рыданий. Я сходила с ума от отчаяния и страшных сомнений.

«Дим… Сначала я любила тебя. Потом я тебя потеряла. Затем я пыталась тебя найти — безуспешно. Когда я поняла, что не увижу тебя больше никогда, я приняла решение тебя забыть. Теперь же я думаю о том, а был ли ты вообще… За что? За что мне это все?»

Я не сразу отдала себе отчет в том, что перешла на крик. Обхватив голову руками, я раскачивалась вперед-назад, вперед-назад… Дим, будучи когда-то моей невыносимо сильной любовью, в конце концов стал моим сумасшествием.

В ту ночь я не сомкнула глаз, оплакивая свою неудавшуюся жизнь. Я лежала и без конца, снова и снова, как заевшую пленку, прокручивала в голове все эти события: такое короткое счастье с Димом, его уход, одиночество и беспомощность школьных лет, бессмысленные потерянные годы в колледже, переезд в город…sk, надежды, возлагаемые на этот новый этап моей жизни, обернувшиеся очередным периодом одиночества и беспомощности. У меня не было «настоящей» молодости. Всю свою молодость я провела в одиночестве и сожалениях о потерянном. Раньше я не особо переживала на этот счет: ведь в моей жизни обязательно еще случится что-то хорошее. На этом я, раненая и побитая, держалась все эти годы — на тупой, слепой, безосновательной вере в то, что у меня все еще получится. Но сегодня мне исполнилось тридцать. Я не могла больше пичкать себя сказкой, что у меня когда-нибудь все будет хорошо. И у меня давно закончилась розовая краска, чтобы раскрашивать свою жизнь. Мои радужные детские мечты, моя былая вера в себя и свое предназначение — от них ничего не осталось теперь. И вот она, реальность: я, пустая комната, одиночество и пакетик чипсов!

В ту ночь я поняла: со мной все покончено. Полнейшим разочарованием в себе, в своей жизни пульсировали усталые виски. Человек, который на моей стороне, хотя бы один такой человек — вот кто мог бы меня спасти. Который был бы за меня, а не против меня — что бы со мной ни случилось, кем бы я ни стала. Но никто не приходил. И не придет — я знала это. Это всего лишь глупые мечты одинокой недолюбленной девчонки.

Я с горечью подумала о том, что нет в моем окружении ни одной другой такой же хронической бедолаги, как я. Я сомневалась, что на всем белом свете есть второй человек, столь же одинокий и несчастный. Уже перед рассветом я забылась каким-то мучительным, тревожным сном, больше похожим на летаргию.

Утром, перед тем, как выйти из комнаты, я зачем-то обернулась, и взгляд мой упал на складной мольберт, который стоял в углу, за шкафом. Я вспомнила, кто его для меня сделал. Я улыбнулась.

«А Дим все-таки был. Он просто уехал вдаль, на своем «байке». И когда-нибудь он вернется».

Я распахнула дверь своей каморки, и от нее тут же поспешно отпрыгнул сосед, который жил за несколько комнат от меня. Он чудом избежал удара дверью. Мы оба смущенно посмотрели друг на друга. От неожиданности я даже не догадалась поздороваться. Сосед тоже этого не сделал. Ничего не сказав, я повернулась и пошла по коридору. Перед выходом на лестницу я обернулась. Сосед стоял и смотрел мне вслед, но, перехватив мой взгляд, поспешно отвернулся. Я нахмурилась. Почему-то я часто в последнее время встречала его здесь, у своей двери…

** Г.Г. Маркес. Сто лет одиночества

3

С небольшой дорожной сумкой я шла по выученным наизусть улочкам, на каждом шагу отмечая дорогие сердцу мелочи, которые помнила с детства. Вот на асфальтовой дорожке отпечатки чьих-то ног, собачьих и человечьих… А это пятиэтажный кирпичный дом в виде волнистой линии… Вот и наш двор с «секретиками» — разноцветными фантиками под зелеными бутылочными стеклами, закопанными в землю много лет назад… Но что это? Странное зрелище заставило меня остановиться и поставить у ног сумку. Я не сразу поняла, почему знакомый двор приобрел вдруг такой неуютный, такой несвойственный ему вид.

«Наш дом… Почему он такой… голый?»

Мне понадобилось некоторое время, чтобы осознать, чего не хватает для привычной глазу картины.

«Они вырубили все деревья… Зачем?»

Раньше дом утопал в зелени высоких старых тополей, заботливо окружавших его и словно оберегавших от внешних угроз и неприятностей. Теперь же, лишившись этой природной защиты, домик казался маленьким, покинутым и еще более старым и жалким. В своей неприглядности он чересчур четко и неловко, словно стыдясь себя, вырисовывался на фоне голубого весеннего неба. Я прошлась вдоль ряда свежих пеньков и грустно погладила каждый из них. Под этими деревьями отец когда-то учил меня ходить… А теперь их спилили. Зачем? За что? Какому идиоту это пришло в голову?

Удрученная увиденным, я вошла в подъезд и поднялась на свой этаж.

— Доченька, а ты почему приехала? Ты ведь вроде не собиралась.

— Соскучилась, мам.

— Вот радость-то какая! Неожиданно!

Мать восхищенно рассматривала меня. Она даже заставила меня покрутиться.

— Как ладно на тебе сидит этот новый плащик!

— Он не новый. Я давно себе не покупала новых вещей.

— Нет, я рада, что ты устроилась на эту работу! Она тебе явно на пользу.

— Ты так думаешь?

–А как же! А твоя одежда! Как ты выглядишь! Как оделась!

— Я и тебе кое-что привезла из одежды. Сейчас… А где моя сумка? Да ведь я же оставила ее во дворе!

Мать всплеснула руками.

— Зачем оставила? Нельзя так: обязательно сопрут.

— Пойду спущусь за ней.

В дверях я обернулась.

— Мам, а зачем они спилили все деревья возле дома?

Казалось, мать меня не слышит. Она ничего не ответила, продолжая восхищенно осматривать меня с ног до головы. А потом на кухне, за чаем, она пересказывала мне все местные сплетни, которые накопились за время моего отсутствия и которые некому было рассказать:

— Представляешь, Люсенька, дочь тети Глаши, так удачно вышла замуж! Все-таки успела до двадцати пяти, коза! А то никто уже в это особо не верил. А муж-то ее — важная шишка! На такой крутой машине ездит… Племянник мэра. Или двоюродный брат, не помню точно. Богатый! Богаче, чем у Светки — ну под нами которая раньше жила, ты помнишь? Приодел ее, Люську-то эту! Ты бы ее сейчас видела! А помнишь, какой она была? Тютеха деревенская! Нет, ты бы ее сейчас не узнала! Ну такая важная ходит! Даже здороваться перестала.

Я грустно улыбнулась. Я слушала про всех этих странных, смешных, неинтересных мне людей и их глупые «соревнования» и не могла понять: неужели это имеет значение? Что ты женился не позже «положенного срока», что купил крутую тачку и завел знакомства с мэром? Сколько ты получаешь или сколько тебе платит тот, кто тебя содержит? Чей ты сват или брат? Разве не важнее, кто ты, какой ты человек и что ты можешь?

— Мам, так зачем они спилили все деревья?

Мать застыла с открытым ртом, не понимая о чем я.

— Ну спилили и спилили, какая разница? — она беззаботно махнула рукой. — Так вот, слушай дальше…

И продолжила рассказывать обо всем и обо всех, не смущаясь невниманием своего невольного слушателя. Маленькими глоточками отхлебывая горячий чай с медом и лимоном и заедая вкуснейшими мамиными оладушками, я лишь делала вид, что слушаю, что там стряслось у тети Глаши и у подобных ей до невыносимости скучных тань и маш. Я обвела взглядом нашу старенькую кухню, на которой все было по-прежнему, как в детстве. И мать была та же самая, в том же стареньком халате. И всегда такой будет.

«Наша застывшая жизнь… Она так и не получила хода, сколько бы ни прошло лет. Нам только кажется, что мы что-то в ней меняем… Сами мы не умеем приводить ее в движение — ни я, ни ты. Вот почему все так».

Я грустно улыбнулась.

–… цветок вот что-то жухнет, листья сохнут по краям. — Мать подошла к большой кадке с фикусом и озабоченно потрогала ветки. — Не понимаю, чего ему не хватает?

— Счастья…

***

Несмотря на то, что страх провинциального болота, так и стремившегося меня засосать, после прошлого приезда домой стал едва ли не фобией, удерживая меня от новых попыток приехать в родной город на срок дольше двух дней, я не выдержала: на следующее же утро после нервного срыва, лишившего меня последних остатков разума и сил, я отпросилась у директрисы и на две недели уехала в Город Высоких Деревьев.

В то утро после моего приезда выдалась на редкость теплая и солнечная, почти летняя погода — настоящий подарок для начала мая. В наших краях в это время обычно еще достаточно прохладно. Я шагала по знакомым улицам, по которым, несмотря ни на что, успела соскучиться, отмечая, что нового появилось здесь за время моего отсутствия. Люди, попадавшиеся на моем пути, разглядывали меня с той возмутительной провинциальной бесцеремонностью, которая напомнила мне, почему в прошлый раз я тут долго не выдержала.

«Что за дикая привычка: уставятся и смотрят до очумения! Как будто ты не человек, а картинка!»

Казалось, им было интересно во мне все: выражение моего лица, моя юбка, мои ноги, мои ботинки. Они впивались в меня пытливыми отчаянными глазами, словно вопрошая меня, приехавшую из другого города, из другого мира: «Зачем ты вернулась? Ведь ты вырвалась. Тебе повезло, а что же будет с нами, с нашими жизнями? Неужели вот это бессмысленное прозябание до самой смерти?»

На самом деле я мало чем отличалась от них. И никуда я не вырвалась. Сменились только декорации, а суть осталась та же — все то же бессмысленное прозябание. «Депрессивная девочка в черной кофте» — так, кажется, меня называли в школе. Что ж, за эти годы ничего не изменилось. Все та же бесполезная неудачница, которую никто не любит, у которой ничего в жизни не получается и у которой нет сил что-то изменить. Да разве могло что-то получиться у такой, как я? Кого я пытаюсь обмануть? Все эти временные вспышки надежды и воодушевления, как было со мной после получения диплома и по приезду в город…sk, не отменяют того факта, что мне давно уже все равно и я давно уже ничего не жду и ничему не верю. Я умерла еще тогда, той осенью. А разбитое мое сердце закопано на берегу той реки, под деревьями, которые меня помнят.

Кстати, на реку надо обязательно заехать. Давно там не была. А ведь там оно, наше с Димом дерево…

Когда я возвращалась с другой стороны дома, я с радостью обнаружила, что деревья спилили не все. На той стороне они уцелели, в том числе и раскидистая верба напротив моего окна. Она была там!

И в комнате моей все было так, как в тот день, когда я несколько лет назад в очередной раз отсюда сбегала. Я достала с антресоли «коробку памяти», а из «коробки памяти» — ту старую кассету… Ну, конечно, Дим был! Конечно, я его не выдумала! В этом я убедилась еще в городе…sk, случайно увидев мольберт, который он для меня сделал и о котором я снова успела позабыть. А вот и кассета с его песней, которую он написал для меня… Мне теперь не на чем ее прослушать. Теперь, наверно, уже ни у кого не осталось дома тех старых магнитофонов… Светлая грусть накрыла меня.

«Дим! Мой отчаянный гонщик! Мой сломавшийся сломанный байкер! Единственный, кто меня любил. Как ты живешь сейчас? Поешь ли ты наши любимые песни? Играешь ли на гитаре? Моя мелодия, боюсь, никогда больше не зазвучит — все струны порваны. На этот раз точно».

С кассетой, прижатой к груди, я подошла к окошку и отодвинула шторку. Выглянув на улицу, я улыбнулась: вдоль дома тянулась полустертая, но все еще ясно читаемая надпись, написанная белой краской, когда-то давно-давно:

«Ребенок-котенок! Я люблю тебя!»

За столько лет дожди не смыли эти слова… Я еще крепче прижала к груди кассету. Нет, никто и никогда, никакие обстоятельства, глупость и жестокость других людей и наша собственная глупость — никто и никогда нас друг у друга не отнимет. И наши чувства никуда не исчезнут — как эта надпись на асфальте под моим окном, которая так и не стерлась за эти годы.

***

Итак, я узнала, что такое нервный срыв. Это жутко, хочу вам сказать. Не хотела бы еще когда-нибудь пережить такую нервотряску. Все эти рыдания, эти разговоры с собой внутри своей собственной головы… На следующий день после этого срыва, так неслабо меня напугавшего и заставившего всерьез переживать за свою психику, я, немного успокоившись, попыталась трезво осмыслить события последних лет своей жизни, свое настоящее. Было ясно одно: я в состоянии полной разрухи. Нелюбимая работа, отсутствие перспектив, преследующие меня неудачи, несбывшиеся мечты о любви и хроническое одиночество, жажда творческой реализации, которая так и не была утолена за эти годы из-за моей хронической занятости, а главное неспособности что-то создать из перманентного состояния выжатого лимона, в котором я все это время пребывала… Все это складывалось в картину полного жизненного тупика. Но как и почему я в нем оказалась? Почему нашла себя в столь плачевном положении?

Куда разлетелись годы моей жизни? И почему за эти годы со мной ничего не произошло, ничего радостного и по-настоящему важного? Из рассказов матери за нашими вечерними чаями, из того, что я видела сама, я понимала, что с каждым годом у всех моих знакомых налаживается жизнь. У всех что-то получается, что-то происходит. У всех, кроме меня. Лишь в моей жизни не происходит ничего. Мертвый сезон. Полный штиль, затянувшийся на годы. Мне оставалось только сидеть и смотреть, как все это время что-то хорошее и важное случается с другими. А моя жизнь, моя собственная жизнь тем временем уходит, ускользает от меня, и я ничего не могу с этим сделать.

Я поняла: анализировать, как и почему все так произошло, за что ко мне так жестока Судьба — бессмысленно. Эти годы просто потеряны — и их не вернешь. Вопрос в другом: что сейчас со всем этим делать — с тем, что от меня осталось? Потому что после той бессонной и залитой слезами ночи я поняла и кое-что еще: больше так я не могу. Моя психика этого просто не выдержит. Я ясно поняла, что не хочу и дальше жить так, как жила все эти годы. Да, я не смогу разобраться с тем, почему все так. Я просто хочу вырваться из тисков этих ограничивающих обстоятельств. Я хочу стать больше, чем вся эта ситуация, в которой я почему-то оказалась и в которой застряла — на долгие годы. Я хочу — если не с чьей-то помощью, то с помощью того, что есть во мне, — просто ее перерасти. Но как это сделать? Как сделать то, чего я не могу сделать уже много лет? Как, наконец, взять свою жизнь в свои руки и направить ее в нужное, правильное, верное русло? И вообще: насколько это возможно — после стольких лет пассивного дрейфования в каких-то мутных водах, в которые меня когда-то зачем-то занесло?

Я не знала ответов на эти вопросы. Но я твердо знала одно: я хочу выбраться из ловушки «не моей» жизни. И не просто хочу — мне это жизненно необходимо, потому что так жить я больше не могу. Правда, я совершенно не представляла, как это сделать и получится ли у меня.

И тем не менее я решила попробовать это еще раз — попытаться вырваться. Твердо решив для себя, что эта попытка будет последняя.

Дома я достала кисти и краски, которые привезла с собой из города…sk. Все это время у меня не выходили из головы слова той мудрой женщины — главного редактора одного из глянцевых журналов, к которой я когда-то приходила на собеседование со своими юношескими рисунками. Писать настоящие картины, с глубоким смыслом — внутренне я давно была к этому готова, я знала это. Пользуясь спонтанным отпуском и относительным спокойствием атмосферы родного дома, я пыталась придумать и набросать эскиз для картины, идея которой у меня родилась уже давно — еще в прошлый приезд сюда, когда, сидя на бетонном ограждении возле заброшенной спортивной площадки, я думала о нас с Димом. Уже несколько лет меня не покидало ощущение ускользающей жизни. Проходящей мимо меня. Вот как я это видела: она, твоя настоящая жизнь, интересная и полная важных событий, словно проходит мимо, а ты не можешь ее ухватить. Ты слаб и беспомощен, твои руки опущены. А та жизнь, что у тебя есть, она не такая, как ты хочешь. Она серая и однообразная. Она не твоя. Она поддельная. Тебе ее просто подсунули вместо твоей настоящей жизни. Это суррогат, в котором ты никак не влияешь на то, что с тобой происходит, на все эти дурацкие события и ситуации, а лишь из раза в раз, снова и снова в них попадаешь и ничего не можешь с этим поделать.

Подобные мысли и состояния часто одолевали меня в городе…sk. Мне все время казалось, что эта суррогатная жизнь постоянно отодвигала меня и мои начинания куда-то в сторону — на обочину той дороги, по которой свободно, без препятствий, идут другие. Когда я хотела что-то для себя, что-то свое, все время что-нибудь случалось — как с моими занятиями живописью, которые я столько лет не могла толком начать. Жизнь словно говорила: сейчас не время, это ты сможешь сделать потом. Возможно. Нагло врала мне, как я теперь поняла.

Моя ускользающая жизнь, проходящая мимо… Я села и попыталась выразить на полотне, как это, что это такое. Но с чего начать? Как начать, если ты никогда раньше всерьез не занимался живописью? Если ты совсем не умеешь — быстрые этюды не в счет. И как вообще это делают — придумывают образ? Взяв кисть, я делала какие-то наброски, но ничего не выходило. Все тщетно! Я не могла найти образ. Все-таки права была та надменная дама из приемной комиссии Института искусств: искусству либо посвящают всю свою жизнь, либо не занимаются им вовсе. Невозможно это делать урывками, в те редкие свободные часы, которые у тебя остаются после работы, особенно такой выматывающей и нервной, как у меня. Как бы ты ни абстрагировался и ни пытался ставить во главу угла свою внутреннюю жизнь — творческую — нездоровая атмосфера на работе влияет на остальные сферы твоей жизни, в этом я убедилась. Она отнимает силы. Она истощает, вытягивает из тебя все, все до капельки! Того, что от тебя остается, совсем не хватает на настоящее серьезное творчество.

Возможность рисовать и заниматься живописью мне всю жизнь приходилось отвоевывать — в непрекращающейся борьбе с теми обстоятельствами, в которые жизнь меня постоянно ставила. Всегда что-то сдерживало мои творческие порывы. То у меня не было красок и холстов. И денег на краски и холсты. Потом, позже, когда у меня появились средства и возможность купить себе все, что нужно для живописи, возникла другая проблема: у меня совсем не было времени на свои творческие экзерсисы. Круг замыкался! Приходя каждый вечер домой в состоянии выжатого лимончика, я просто бессильно падала на диван лицом вниз и какое-то время лежала в прострации. Все, на что у меня хватало сил, иногда, редкими вечерами, когда мне каким-то чудом все-таки удавалось не провалиться от усталости в забытье, — просто поразмышлять над неясными образами и записать какие-то строчки в свой дневник. И то глаза мои слипались, и нередко я обнаруживала себя дремлющей с карандашом в руке. Это редкое погружение в творчество, такое нерегулярное и каждый раз после длительных перерывов, было совсем не продуктивным. Я продвигалась вперед миллиметровыми шажками! Ни одной полноценной картины, даже наброска или эскиза! Я мечтала о своей будущей жизни художника, но не создала за эти годы ничего, чтобы приблизиться к своей мечте! НИ-ЧЕ-ГО! И ведь никто мне не препятствовал, меня не разгромили критики. Просто это было естественное затухание каждой новой попытки творчества, начатой с таким энтузиазмом — потому что мало времени, потому что нет сил…

Итак, уходящая, ускользающая жизнь… Я как никто другой знала, что это такое. Но вот как мне изобразить ее — уходящую от меня жизнь? Ни одной идеи. Я была в отчаянии: ну как при такой душевной наполненности я могу быть так пуста! Невозможность выразить свои мысли и чувства разрывала меня. Из-за эмоциональной усталости от этого напряжения у меня в прямом смысле слова опускались руки. А ведь короткий отпуск скоро закончится, мне снова придется выйти на работу, и у меня опять ни на что не будет времени!

Оставшись одна в своей комнате, я, закрыв глаза, в очередной раз пыталась поймать эту своенравную, вечно ускользающую от меня белокрылую птицу — Вдохновение. Что-то вырисовывалось, смутное, неясное… Даже показалось, что я близка к тому, чтобы это уловить… вот сейчас… сейчас…

Скрипнула дверь в мою комнату.

— Я пойду пожарю котлеты. А потом буду смотреть телевизор: концерт сегодня будут передавать.

Не открывая глаз, я шепотом взмолилась:

— Тсс! Не спугни…

Я сказала это так тихо, словно выдохнула. Мать не расслышала. Не дождавшись моего ответа, она захлопнула дверь. Я услышала удаляющиеся шаги. Я открыла глаза. Белой птицы и след простыл. Даже пера не осталось…

Мать с неудовольствием наблюдала за моими творческими мучениями.

— Опять достала свои краски и кисточки. Отдохни, ведь итак устаешь на работе!

— Я скоро уйду с этой работы. Я чувствую, понимаешь, чувствую, что могу состояться как художник. Я уйду сразу, как только у меня начнет что-то получаться.

— А по-моему, ты занимаешься ерундой. У тебя все хорошо. Место теплое, зарплата хорошая. Вон как приоделась! Брось ты эти глупости!

Я обернулась и с недоверчивой улыбкой взглянула на мать.

— Ушам своим не верю! Ты же с презрением относилась к тому, что я работаю в торговле!

— Да, — мать упрямо вскинула подбородок. — Но что поделаешь, если твоя дочь почему-то больше ни на что не способна. Хорошо, хоть так. И пусть все так и остается.

Я опустила голову.

— Они про меня болтают. Всякую ерунду. Они злые, тупые и ограниченные.

— Ничего! Поболтают и перестанут! Это же бабы. Нашла из-за чего расстраиваться!

Я долго молчала, поэтому мать спросила:

— О чем думаешь-то хоть?

— О том, что я творческий человек, но всю жизнь почему-то иду не туда, — тихо пробормотала я.

Мать расхохоталась:

— Ты кто? Глупости! Все это просто твое высокомерие и зазнайство. Замуж выходи и рожай, как все. А то мне уже перед соседками неловко. Постоянно спрашивают: когда?

Вот так у нас с ней всегда: после долгой разлуки надышаться друг на друга не можем. Но уже через пару дней мать предпринимает очередную попытку атаки, от которой я снова вынуждена отбиваться. «Перед соседками неловко»… Да, и в этот раз, когда я выходила на улицу, меня встречали недоумевающие и осуждающие взгляды этих дворовых стражниц, которые как будто не сходили со своих лавочек все эти годы, словно приросли к ним намертво своими плоскими от долгого сидения задницами. Мне было плевать, что они обо мне думают. Но, к сожалению, моя собственная мать всецело разделяла мнение дворовой общественности, испытывая стыд за свою непристроенную дочь. Не раз за время моего короткого отпуска она поднимала свою «любимую» тему.

— Может, все-таки позвонишь «жениху»? Может, он еще не женат и помнит…

— Нет!

Неприятное одутловатое лицо того, кто хотел меня купить, промелькнуло перед внутренним взором. Я вспыхнула от возмущения и отвращения и судорожно сжалась в комок. Нет, я слишком хорошо помнила, что это такое, когда пытаешься «устроить свою личную жизнь» вот так, с трезвым холодным расчетом. Как все. Не годилась я для этого.

— Это все от твоей душевной лености, — поставила мне диагноз мать.

Она посмотрела на меня и грустно вздохнула:

— А вообще ты уже давно могла бы стать счастливой. Если бы не была такой странной и глупой.

***

«Ты уже давно могла бы стать счастливой. Если бы не была такой странной и глупой».

В любом случае теперь поздно что-то менять. Особенно себя. Все, что со мной происходило, сделало меня тем, кем я стала — человеком Мыслящим, Рефлексирующим, Творческим.

Одиноким.

Я лишь качала головой, слушая мать. Какая пропасть нас разделяет! Мать меня совсем не понимает и никогда не понимала. Как объяснить ей, что мне тесно в рамках повседневности? Ведь я давно ее переросла — ну как она этого не видит? Она считает это высокомерием и зазнайством. Думает, что я, ее родная дочь, плоть от плоти ее, должна быть такой же, как она сама — простой и понятной. Я должна жить и реализовывать себя в соответствии с программой, которую она в меня вложила. Разве может быть во мне что-то иное, чем то, что она мне дала при рождении? То, из чего состоит она сама?

Я все время хочу развернуться, а они все словно сжимают меня. Стягивают туго, в рулончик, как коврик. Вот и мать все время пытается убедить меня в том, что я меньше, чем я есть, а ведь я… Я, возможно, даже больше, чем я сама о себе думаю. Но откуда это во мне? Откуда в некоторых из нас эта мучительная потребность вырасти, подняться над обыденностью, выразить себя, донести до других свои мысли? Мучительная настолько, что без этого ты просто не можешь дышать?

— И в кого ты такая пошла? — вздыхала мать.

Честно говоря, я и сама не знаю, как я такой получилась. Взять столько от отца и ничего от матери. А может, ни от кого из них? Когда-то давно, еще в школе, я уже задавалась этими вопросами: насколько предопределено то, какими мы станем? И от чего это зависит: от генов, воспитания, среды? Тогда я пыталась в это вникнуть, но информация, которую мне удалось найти, была крайне скудной. Оказалось, за эти годы появилось много новых материалов по этой теме. Например, Данидинское исследование. Точнее, оно было проведено уже давно, но узнала я о нем только сейчас. Жадно поглощая те статьи, которые находила, я многое для себя прояснила, но так и не приблизилась к ответу на свои главные вопросы. Я поняла, что наследственность и воспитание определяют особенности нашей внешности и даже черты нашего характера. И наследственность, и воспитание могут в какой-то степени определить то, как сложится наша жизнь. Но все-таки есть что-то в нас, что как будто дается свыше и вне зависимости от того, кто мы и как нас воспитывают — а порой даже вопреки. Наша внешность, характер, здоровье — все это определяется генами, да, но не талант. Нет, не талант! Ведь он не дается нам в наследство от родителей. Не передается с их генами. Не формируется он и воспитанием. Похоже это и есть та божественная искра в нас, которая не зависит от того генетического материала, из которого мы построены, и от усилий тех, кто нас лепит.

С трепетом всматривалась я в себя, в непознаваемую для меня самой, пока еще не исследованную глубину своей личности. А вдруг у меня и правда есть этот самый талант? Вдруг это не высокомерие и не зазнайство? Но ведь тогда я несу за него огромную ответственность. За то, чтобы он обязательно был реализован, выражен в какой-то осязаемой форме, донесен до других людей. А я не делаю ничего… Вот так бесцельно трачу свою жизнь…

Болезни роста. Как вы тяжелы… Мне не с кем было в ту пору поделиться своими открытиями, сомнениями и терзаниями. Не у кого спросить совета. В том, что я когда-либо услышала или прочла, не было ответов. Тема маленького человека достаточно широко раскрыта в литературе. А как жить человеку, который чувствует, что давным-давно вырос из той среды, что его породила? И теперь держит его своим слишком тесным панцирем? Что делать, если ты перерос свое окружение, если чувствуешь, что ты больше, чем те люди, с которыми вы вместе выросли? Ты остаешься один на один со тем потенциалом, который ты в себе чувствуешь, и даже самые близкие не понимают тебя. Они отказываются верить, что вы, вышедшие из одного общего корня, оказались так разделены и различны. Они всеми силами пытаются удержать тебя в тех рамках, в которых существуют они сами. И что тебе делать? Идти за своей звездой или идти в психушку? Ведь они все считают тебя психом. Я чувствовала отчаяние из-за того, что мне приходится через все это проходить. Почему я? Зачем мне эти способности, если я не знаю, что с ними делать? Я не просила, чтобы меня ими наделили. Зачем эти мучительные творческие поиски, отнимающие все мои силы и при этом бесплодные, не дающие ничего? Насколько легче мне было бы жить без осознания своего потенциала и при этом какого-то страшного, рокового бессилия выразить себя!

Они вконец измучили меня — вопросы, на которые я не могла найти ответов. Я обратила свой взор в звездное небо, в которое мы когда-то всматривались с Димом. Как я хотела вновь стать той беззаботной 14-летней девчонкой. И чтобы мы стояли с ним, обнявшись, на нашем ночном балконе и мечтательно наблюдали за спутниками, счастливые друг от друга — два влюбленных безумца… И больше ничего не нужно. Ничего!

***

Lebensmüde. «Уставший от жизни».

Мне пришло на ум это странное немецкое слово, которое я запомнила со времен колледжа. Когда я его впервые услышала, оно поразило меня своей емкостью: в одном слове — целая судьба! Я еще не знала тогда, что через несколько лет скажу так про себя саму. Может, именно этим и объясняется мое творческое бессилие? К таким выжатым лимонам, как я, не приходят блестящие идеи. И поэтому теперь, когда целых две недели я могла делать, что хочу, у меня опять ничего не получилось.

Все потому что Lebensmüde. Конечно, как не устанешь от жизни, когда она у тебя такая!

Я смотрела на тетрадный листок с изображением лохматого уродца, с жутким швом вдоль всего туловища и с откушенным пальцем. Этот рисунок я набросала час назад, не выдержав внезапно нахлынувшего на меня полнейшего разочарования в себе и своих творческих способностях. Я написала на листке название — «Жизнь, как она есть» — и повесила рисунок возле зеркала. Теперь я сидела на кровати и смотрела на него. Вот к чему все пришло: я хотела научиться писать настоящие картины, я хотела создать столько прекрасных полотен, и вот он скудный итог нескольких лет моей жизни. Вместо того чтобы сделать эскиз будущего полотна, я сижу и перевожу последний день отпуска на всякую ерунду.

Я встала, сняла рисунок со стены и села с ним на кровать. Я сидела и смотрела на него. Я зависла на этом рассматривании, но ничего не могла поделать со своей инертностью. Я сама не понимала, как и зачем я это начеркала. Может, я ненормальная? Ведь стать ненормальным не так сложно, как думается. Достаточно чтобы хотя бы один раз что-то в жизни не заладилось, пошло не так. А дальше по принципу снежного кома…

«Может, мать права, и мне только кажется, что я так многое могу? Никакого таланта, никаких способностей у меня нет. Зачем я мучаю себя? Зачем пытаюсь?»

Я тяжело вздохнула и разжала пальцы. Рисунок выпал и залетел под кровать. Как будто спрятался там, боясь быть уничтоженным. Боялся он не напрасно: я действительно хотела его порвать. На мелкие-мелкие кусочки. Просто лень было нагибаться.

Ее рождение — рождение моей новой личности — давалось мне невероятной болью и муками. Казалось, она, огромная, гораздо больше меня, росла прямо из глубины моего тела и буквально разрывала его на части. Как же мне хотелось послать к черту все эти тяжелые мысли, сомнения и переживания!

Последний день отпуска бессмысленно догорал в лучах заходящего солнца. «Шедевр» так и не был создан. Не появилось даже эскиза. И в этот раз я промучилась зря. Перегорела, не дав пламени.

***

Тогда я еще не знала, что оно никогда не приходит по заказу и по щелчку. Когда у тебя есть время и ты готова. Когда ты специально взяла для этого отпуск. Нет, оно всегда приходит неожиданно и без предупреждения. Без стука. Его нельзя запланировать и предугадать. Его приход невозможно обеспечить тем, что ты садишься за стол или встаешь с кистью у мольберта, с твердым намерением плодотворно потрудиться. Нет, с Вдохновением так не получится! Ты можешь провести весь день за этим столом или за этим мольбертом, занимаясь всякой ерундой. Зато в другой день Вдохновение само неожиданно налетит на тебя и буквально собьет тебя с ног, когда ты будешь к этому совершенно не готова. Например, когда будешь сломя голову нестись вниз по лестнице, опаздывая на работу после беспокойной ночи, которая последовала за трудным днем, проведенным в дороге.

Мои мучительные раздумья продолжились и в автобусе, который нес меня назад в нелюбимый город…sk. Дорога всегда располагает к таким размышлениям. Я закрыла глаза и погрузилась в себя. Вот и прошел мой «творческий» отпуск. И его я умудрилась потратить впустую, как трачу впустую и всю свою жизнь. Сколько я всего упустила, сколько от меня ускользнуло… и продолжает ускользать… Потерянная любовь, прошедшая молодость, ушедшие близкие… Потери, потери, потери… И ничего взамен. Каким еще ты можешь стать от такой жизни? Да никаким другим, кроме как тем, кто ты есть — одинокий несчастный безумец, у которого больше нет сил на то, чтобы жить…

Сейчас такое время, когда каждый обязан быть счастливым. Вот и мать говорит о счастье так, словно это не ощущение радости и полноты жизни, а твоя обязанность, долг. А если жизнь складывается по-другому, тяжело и трудно, то на тебя смотрят как на сбитую машиной собаку: жаль, что ты не умерла сразу. Ты раздражаешь всех своими страданиями, тебя хотят поскорее убрать с глаз долой, скинуть на обочину… Так я себя и чувствовала — собакой с перебитым хребтом, скинутой на обочину. И теперь — в том состоянии полной разрухи, в котором я сейчас сижу…

Я открыла глаза. Но почему именно это слово — «сижу»…? Почему «сижу», если я скинутая на обочину собака? Не «валяюсь», не «лежу»? А сижу? К своему удивлению, я поняла, что не только сижу, но и жду? Чего?

Утром, когда я уже собиралась выходить, я зачем-то подошла к окну и оперлась руками о подоконник. Я словно не могла выйти из комнаты, не додумав начатую вчера мысль. За стеклом весело шелестели молодой клейкой листвой высокие липы. Все казалось таким солнечным и радостным и так контрастировало с моим подавленным состоянием, мыслями о собственной бесполезности и целых двух неделях свободы, которые были потрачены вот так бестолково.

«Так чего я все-таки жду?»

Словно очнувшись ото сна, я поняла, что дико опаздываю. Я схватила сумку, быстро вышла и закрыла за собой дверь. Но, бегом спускаясь по лестнице, я все равно продолжала думать об этом неясном образе, который все вился и вился вокруг меня, и который я никак не могла ухватить.

«Так чего я все-таки жду?.. Да ничего я уже не жду! И будущее мое как в тумане…»

Будущее мое как в тумане? И тут, внезапно я увидела ее — себя! — героиню своей картины! Она сидит на дороге, а вокруг — туман. Вдалеке смутно вырисовывается силуэт мельницы… Она, усталая и отчаявшаяся, не просто сидит на обочине. Она не отдыхает, она сошла с дистанции — с дороги, по которой продолжают идти другие. Другие, но не она. Потому что она — я — осталась в пролете. На обочине дороги жизни. И вот теперь я сижу на этой обочине, а все идут мимо меня, довольные, счастливые. Они все идут мимо, они все обогнали меня: добрые и злые, умные и посредственные — любые, все. Даже те, про кого я никогда бы не подумала, что и они меня обгонят. Но меня обогнали даже они, а я сижу, сижу одна на обочине и считаю свои потери. Свои ушедшие и уходящие годы. Уходящие стремительно и бесполезно…

— И я сижу…

Я быстро взбегала обратно наверх.

–…на обочине…

Мои ноги отсчитывали ступеньки — одну за другой. От быстрого бега я задыхалась.

–… Дороги Жизни! Значит вот так, да? Пока я была в отпуске, я ничего не смогла придумать. Но стоило только вернуться и выйти на работу…

Я поняла: это ТО, что я так мучительно и долго искала. Распахнув дверь и влетев в комнату, я достала палитру с теми давними следами багрянца и подковырнула пальцем слой засохшей краски, как запекшуюся кровь на ране. Я лихорадочно налила в масленку льняное масло, чтобы разбавить эту засохшую краску, и принялась рисовать эскиз. Быстрыми хаотичными движениями, ломаными линиями я на какой-то первой попавшейся под руку картонке набрасывала то, что видела, пока образ не ушел, пока он еще был четким. Грустная девушка, с моими чертами лица, сидит в неудобной позе, как нахохлившийся воробышек… длинная бордовая юбка, в цвет моего бархатного платья, из-под нее выглядывают стоптанные остроносые ботинки, у меня такие были в юности, тогда так модно было, и я до сих пор хожу в них — не в буквальном смысле, конечно… Ботинки с отбитыми носами — конечно отбитыми, ведь она прошла напрасно столько дорог! Ей нигде не были рады… и мельница на заднем плане, и туман, и свинцово-серое небо. Все!

Нет не все. На дальнем плане сияет просинь. Все-таки просинь! Мааааленьким обнадеживающим пятнышком.

Времени на то, чтобы выдавливать ультрамарин у меня не было, поэтому я просто написала это слово в верхнем углу листа — «просинь». Я смотрела на эскиз, не дыша, забыв, что опаздываю на работу. Я думала о том, что полотно должно быть гораздо большего размера, чем мои ученические этюды. А значит, нужно покупать новый мольберт и большой холст. Я вскочила, но тут же с бешено колотящимся сердцем снова опустилась на диван.

«Спокойно, АЕК! — рукой я гладила себя по груди. — После работы ты зайдешь в художественный салон и купишь все, что необходимо. А сейчас тебе надо успокоиться и все-таки дойти до работы. Но боже, как же теперь не хочется туда идти! Еще больше не хочется, чем обычно!»

Я хотела приступить немедля, прямо сейчас! Но я заставила себя взять сумку и снова выйти из комнаты. Спускаясь вприпрыжку по лестнице, я не могла сдержать радостной, жадной улыбки нетерпения.

4

Только когда ты дойдешь до крайней степени отчаяния, наступает поворотный момент, и что-то начинает меняться в твоей жизни — только тогда, не раньше. Наверно, я так натерпелась и так страстно желала добрых перемен, что они и в самом деле вскоре начались.

Но сначала была она — долгая и нелегкая работа над моей первой картиной. На нее ушло больше двух месяцев. Это было нескончаемое число вечерних сеансов, во время которых я теряла счет времени. Приходила в себя я далеко за полночь. Я спала несколько часов, а потом просыпалась и шла на работу. Чтобы вечером вернуться и снова сесть перед мольбертом. Когда были сделаны завершающие штрихи — далеко за полночь — я нашла себя в комнатушке бабушки Фриды, с готовой картиной, стоящей передо мной. Я долго сидела и рассматривала ее. Колорит был завораживающим: фигура в красновато-коричневом, местами темно-бордовом одеянии, сидела на серо-бирюзовом фоне, переходящем в теплый серый, а через него, постепенно высветляясь, — в бледно-лимонный. Мне удалось передать светотень так, что казалось, будто девушку выхватывает из тумана какой-то невидимый луч — неяркий, чтобы не сбивать общее настроение и атмосферу. Или как будто от нее самой исходит какое-то мягкое сияние, так что ее кожа светится, как фосфор. Я протянула пальцы к портрету и отвела руку, не смея дотронуться. Я в восхищении замерла над своей завершенной работой, не дыша, боясь прикоснуться… Я не верила, что это сделала я. Написано вроде твоей рукой, но как будто не тобой, а чем-то (кем-то) свыше… Как будто вдохнули жизнь, наполнили цветом и светом, а ведь это всего лишь кусок ткани и краски на нем…

Это было новое для меня чувство — не гордость, а что-то… выше нее. Словно другими глазами взглянула я на себя саму. В те минуты мне было абсолютно все равно, кто я, где я живу, что со мной случилось и чего не случилось, и какой до этого момента была моя жизнь.

«Вот это настоящая я. Я не то, что со мной случилось. И не то, что про меня говорят. Я — то, что я могу создать: силой своих рук, своей мысли, своей фантазии. И я не ошиблась в себе. Я действительно это могу».

Тогда, в тот вечер, я впервые ощутила, как во мне зарождаются зачатки того доселе незнакомого мне чувства глубокого самоуважения и твердой уверенности в правильности того, что я делаю, — уверенности Мастера.

Но все-таки в каких муках она «родилась», моя первая картина, моя «Девушка на обочине», чего она мне стоила! Сколько лет я вынашивала боль и отчаяние. А потом долго не могла найти, не могла поймать этот образ — он все время ускользал от меня. Сколько было сомнений в том, что у меня, совсем неопытного художника, получится эта сложная полноценная картина, сколько неуверенности в себе и своем праве на ее создание — все то время, пока я работала над полотном и после, когда я все порывалась внести изменения в уже готовую картину. Она казалась мне незаконченной, незавершенной.

Вымучив и не без труда «родив» свою «Девушку на обочине», я поняла, что мне необходимо сделать над собой еще одно невероятное усилие, сравнимое разве что с муками, испытанными при рождении моей первой картины, — набраться смелости, чтобы кому-то ее показать. Мне понадобилось на это несколько месяцев.

В художественной галерее города…sk помимо постоянной экспозиции знаменитых признанных мастеров периодически устраивали временные выставки: часть помещений выделяли под работы начинающих и подающих надежды живописцев, в основном студентов Института искусств. Месяц назад в галерее анонсировали новую выставку — «Глазами молодых». К участию принимались работы не только профессиональных художников, но и любителей. Я долго решалась — примерно столь же долго и мучительно, как в свое время размышляла о том, принимать ли приглашение поучаствовать в мюзикле. Или заглянуть в Институт искусств, вместо того, чтобы бродить под его колоннами. Вот только на этот раз к своему собственному удивлению я решилась. И я не пошла на попятную.

Это очень страшно — впервые показывать свое первое полотно, которое до этого никто, кроме тебя, не видел. Тем более показывать его признанным знатокам и профессионалам. Тебе кажется, что в этот момент ты обнажаешь что-то самое сокровенное и личное перед теми, кто останется к этому совсем безучастен и кто может одним своим словом разнести тебя в пух и прах. Когда я разворачивала перед конкурсной комиссией свою «Девушку на обочине», у меня тряслись руки и дрожали коленки — как когда-то давно, на сцене Дома детского творчества. А потом в зале долго стояла тишина. Я боялась поднять глаза и взглянуть в лица тех, кто сейчас оценивал мое первое серьезное творение. Наконец раздался чей-то голос. Меня спросили о других моих полотнах: их содержании, стиле и цветовых решениях, являются ли они одной серией. Я несмело подняла глаза и, сгорая от стыда, призналась, что мне удается писать лишь изредка, поэтому и других работ у меня почти нет. Я видела, как члены комиссии переглянулись и нахмурились. Им явно не понравился этот ответ. Маститые мэтры были немало удивлены появлению чудного самоуверенного самоучки, о котором раньше никто ничего не слышал, за плечами которого не стояло ни одной известной школы, ни одного педагога, имя которого было бы на слуху. И с одной единственной картиной! Конечно, у меня совсем нет опыта, нет наработок. Об этом мне так и сказал один из них — высокий пожилой мужчина, с горбатым носом и откинутыми назад седыми волосами (член Союза художников, как я потом узнала):

— Хм… в вашем творчестве, безусловно, что-то есть. Но… какое-то оно хаотичное… Не говоря уже о том, что даже рука не поставлена. Вы новичок — это видно с первого взгляда на вашу работу. Если вы, как утверждаете, действительно научились этому сами, то вы — молодец. По композиции и колориту все совсем не плохо. Довольно прилично. Очень жаль, что вы занимаетесь от случая к случаю… Из вас, девушка, могло бы что-то получиться, — если бы в свое время за вас кто-то взялся. Если бы вы учились в нашем Институте искусств. А так у вас нет навыков и очень мало наработок. Всего одно полотно! Пока этого мало!

— Конечно, — подтвердила какая-то женщина с непробиваемым лицом. — С одним единственным полотном не приходят на конкурсы и выставки. А сидят дома и работают, чтобы полотен было больше, чем одно.

Я чувствовала, что сейчас упаду. На мою беду вмешалась еще одна женщина, пожилая, очень маленькая, в круглых очках и с громким скрипучим голосом, до невозможности противным:

— Ох уж мне это ваше современное искусство! И что вы тут умудрились разглядеть, уважаемый коллега? — обратилась она к седовласому мужчине. — Да при чем здесь непоставленная рука? Вы все со своей рукой, как будто это главное! Ну вот что на нем изображено, на вашем полотне, милая? — она обратилась ко мне. — Девушка и мельница! А что это значит? Кто эта девушка? Почему у нее такие нелепые стоптанные ботинки? Почему за ее спиной мельница? Почему эта девушка сидит — прямо на дороге, на земле? «Глазами молодых»! И что, у нас такая молодежь? Сидит в пыли, в нелепой скукоженной позе… — она сгорбилась и постаралась сымитировать позу героини моей картины. — Я не понимаю, что это и зачем! Вот не понимаю и все!

Я лишь грустно улыбнулась. Я могла бы ей объяснить, но сомневалась, что даже тогда она поймет.

Очевидно, эта ничего не понимающая старушка, к несчастью, имела авторитет в комиссии. После ее слов и все остальные начали посмеиваться, даже тот горбоносый седовласый мужчина, который вроде сначала что-то увидел в моем творчестве. Все вдруг осознали, что тоже не могут взять в толк, что означает моя картина, в чем ее идея, какую смысловую нагрузку она несет и зачем она вообще была написана. Я опустила голову. Руки сами собой стали сворачивать полотно в трубочку, чтобы засунуть его обратно в тубус.

— Это очень странная работа, — вдруг услышала я. — Странная… но хорошая. Ну-ка, разверните ее обратно!

Я подняла глаза. Ко мне, улыбаясь, шла хрупкая пожилая женщина, с копной белых волос, ярко-оранжевыми губами и крупными серьгами из бирюзы. Я послушно начала разворачивать холст.

— Что-то в ней есть, в этой девушке, — женщина взглянула на меня поверх очков и снова улыбнулась. — И в девушке на этом полотне — тоже.

— Иоланта Давыдовна, позвольте, — попыталась вмешаться та вредная старушка со скрипучим голосом, но моя заступница повелительно подняла руку.

— Коллеги, напоминаю вам, что наша выставка называется «Глазами молодых». Ну так вот: молодые так видят! — она еще раз осмотрела картину. — Да! Решено: мы покажем это произведение людям! — подытожила она нашу встречу.

Как я потом узнала, это был главный искусствовед. Именно ее мнение оказалось решающим. Окрыленная, я вышла, нет, выпорхнула из галереи. Всю дорогу домой я не могла сдержать счастливую улыбку. Впервые за долгие годы в моей жизни забрезжил слабый лучик надежды.

***

Правило № 8: Сотрудника, подвергшегося моббингу, постоянно пытаются в чем-то уличить, поймать на каком-нибудь нарушении. В особо тяжелых случаях за ним устанавливается тотальная слежка.

ПОДКОВЫРКА ВОСЬМАЯ: А МЫ ВСЕ ПРО ТЕБЯ ЗНАЕМ!

— А что за картина стоит у тебя дома?

Я вздрогнула: плоская, как бумажная куколка, Полина стояла у моего стола, по привычке уставившись на мою грудь. Было непонятно, как при всей ее медлительности она вот так неожиданно возникает рядом с тобой, как чертик из табакерки. Я нервно поерзала на месте. Открытие выставки было как раз сегодня. Днем состоялась презентация с участием самих художников, которую я пропустила — мое приглашение так и осталось лежать дома на буфете. С утра я то и дело нервно поглядывала на часы: два часа до открытия, час назад, три часа назад. На мою картину уже смотрят люди, а я не могу увидеть их реакцию. А мне было не просто интересно, мне было жизненно важно узнать, как ее приняла публика. Но именно в тот день ко мне должен был прийти клиент, и я не могла отпроситься. В «Искустве жить» о своем участии в выставке я, конечно, никому не сказала. Но несмотря на то, что я ни с кем из них практически не разговаривала, девицы всегда каким-то странным образом все про меня узнавали. И откуда они все узнавали?

Их неприязнь и враждебность ко мне удивительным образом сочетались с каким-то нездоровым любопытством. Озадаченная, я смотрела на Полину, которая продолжала стоять надо мной, явно наслаждаясь тем эффектом, который произвел на меня ее неожиданный вопрос. Я смотрела в ее холодные немигающие глаза, не зная, что ей ответить. Отрицать существование картины бессмысленно: если бы Полина не знала, что картина существует, она никогда бы этого не предположила — ей бы это просто не пришло в голову. Но… все-таки откуда она знает про картину и про выставку? Ведь о моем участии в ней известно только мне и работникам галереи…

— Откуда ты знаешь? — прямо спросила я, наивно надеясь, что Полина честно ответит мне на этот вопрос.

Полина еще какое-то время стояла и с улыбкой смотрела на меня, наслаждаясь моей реакцией. А потом, продолжая загадочно улыбаться, наконец сказала:

— А мы все про тебя знаем!

Она стояла, упиваясь недоумением, которое наверняка отразилось на моем лице. А потом оперлась рукой о стол и немного наклонилась вперед.

— Кстати, хотела тебя спросить. Скажи, а зачем ты это делаешь?

— Что именно?

— Зачем ты рисуешь эти свои картины? Ведь ты же простой менеджер. Ха, может, надеешься прославиться?

Я не отвечала. Полина продолжила меня кусать:

— Сама подумай: если бы у тебя был талант, разве бы ты здесь работала? Прости, но просто это глупо — претендовать на что-то большее, чем ты являешься, чем заслуживаешь. Больше, чем ты есть, ты все равно никогда не станешь.

Насладившись обескураженным выражением моего лица (о, оно наверняка было именно таким!) и, наконец, насытившись, Полина развернулась и медленно поплыла на свое место. Сердце у меня опустилось. Я смотрела ей вслед.

«Есть в этом городе, во всем этом мире нормальные люди? Остались ли они еще где-нибудь? Неужели не бывает иных отношений — искренних, теплых, дружеских? Неужели только вот это больное, убогое взаимодействие?»

Общение с этой костлявой язвой выбило меня из колеи. Я с трудом доработала этот день. Отпросившись на час пораньше, я помчалась в галерею, чтобы успеть до закрытия взглянуть на свою картину — не как ее автор, а как зритель. День был серый и дождливый. Я сидела, прислонившись виском к оконному стеклу, по которому тоненькими струйками стекала с крыши автобуса грязная вода. Осенние листья бились в окна, когда автобус, проезжая по улицам, задевал ветки немногих уцелевших деревьев. Здесь, в центре, их почти все вырубили…

«А Город Высоких Деревьев сейчас, наверно, утопает в золоте и багрянце…»

Я мысленно представила себе родные аллейки, устланные ковром осенних листьев — вот бы сейчас по ним пройтись…

Я снова вернулась мыслями к своей картине. Интересно, в какой зал ее повесили? Как она расположена относительно других картин? Эти беспокойные мысли весь день не давали мне сосредоточиться на работе. И все же кто из галереи рассказал про мою картину этой вредной Полине? Я не могла выбросить из головы этот странный разговор. Я сама не понимала почему, но все это вызывало во мне какое-то смутное беспокойство.

«А что за картина стоит у тебя дома?»

Стоп! Я резко выпрямилась. Почему Полина сформулировала свой вопрос именно так? Получается, она, возможно, и не знает про выставку. Но ей откуда-то известно, что у меня дома стоит картина. Точнее, стояла, ведь сейчас-то ее там нет. Значит, выставка тут ни при чем, и еще до нее Полина уже знала, что… Но как? Откуда?

«… открытие выставки молодых художников, посвященной…» — вдруг проорал мегащит.

Я вытянула шею, пытаясь увидеть экран, но автобус как раз свернул за угол и остановился недалеко от зеленого здания с высокими белыми колоннами.

***

Я переживала напрасно: картину расположили удачно — почти в центре одной из стен, в зале, выкрашенном в кирпично-коричневый цвет. К тому же в широкий проем картину было видно и из соседнего зала. Я шла, глядя на свое творение, с каждым шагом приближаясь к нему все ближе и ближе.

Когда видишь свою картину, висящую где-нибудь в галерее, почему-то кажется, что это не ты ее написал. Именно такое чувство было у меня: я стояла перед полотном и смотрела на «Девушку на обочине» так, словно видела ее впервые. Действительно как зритель. Я разглядывала эти руки, обхватившие колени, эту бордовую длинную юбку, эти стоптанные остроносые ботинки и отчаявшиеся глаза — так, словно это все написал какой-то другой художник. Кто эта девушка? Из какой она эпохи? Каким ветром занесена в нашу действительность? Почему она так похожа на меня? Она сидит на этом полотне, как одинокий неприкаянный воробышек. Такой же была и я! Я почувствовала острую жалость — к ней и к себе. К нам обеим.

«Мы — двое с тобой — какие же мы одинокие в этом мире! Так же, как и тебя, меня саму словно «нарисовала» чья-то невидимая рука: такую несуразную, потерянную и ненужную…»

Я попыталась заглянуть в глаза своей героине, зная, что сделать этого не смогу: ее взгляд был направлен в сторону от зрителя. Но сегодня мне так хотелось, чтобы она ожила и посмотрела в лицо своему несмелому создателю. Гордость за свое творение, висевшее передо мной, смешалась с непонятной печалью, даже отчаянием. На глаза зачем-то навернулись слезы. Меня пробила какая-то странная мелкая дрожь. Я обхватила себя руками, чтобы ее успокоить. Я не ожидала, что могу так расчувствоваться. Я не понимала, что со мной. Я отошла в сторону и встала у окна — там, откуда не могла видеть свою картину. В зале еще оставалось несколько человек. Останавливались они и напротив «Девушки». С напряжением вглядывалась я в их силуэты, пытаясь по их позам, лицам и движению рук прочесть их реакцию. Этим людям было невдомек, что за ними украдкой наблюдает скромный несмелый автор этого странного полотна, который спрятался в угол и от переизбытка чувств готов расплакаться. Я невесело рассмеялась и повернула голову к высокому окну. Темные тучи уходили в сторону, на смену им пришли облачка — розовато-серые, подсвеченные выбеленно-желтым, словно написанные пастелью. Несмотря на наступающий вечер, стало как будто светлее.

Я не знаю, сколько я так простояла, глядя на небо. Когда я снова перевела взгляд в зал, я увидела, что напротив моей картины стоит высокая светловолосая девушка. На ней была байкерская кожаная косуха и красивое темное платье, из какой-то необычной ткани, с переливами цвета морской волны. На ногах у девушки были черные ботинки с тракторной подошвой и металлическими заклепками. Возможно, ботинки и косуха показались бы чересчур грубыми простому обывателю, но я отметила, как необычно они контрастируют с таким платьем. Заметила я и то, что подходящие к полотну люди задерживают взгляд не столько на моем творении, сколько на этой девушке. Впрочем, она сама не обращала на них никакого внимания. Поизучав некоторое время картину с близкого расстояния (она практически касалась ее кончиком своего тонкого, чуть вздернутого носа), девушка отошла подальше и склонила голову набок. Она была одним из последних на сегодня зрителей — оставалось не более получаса до закрытия галереи.

Я решила быстро пройтись по залам и посмотреть работы других художников. А еще мне хотелось найти и поблагодарить эту необыкновенную женщину — главного искусствоведа. Ведь именно ее поддержка привела к тому, что моя картина здесь, на одной из стен галереи. Но я понимала, что под конец рабочего дня застать ее на месте, конечно, не удастся. Мне встретилась секретарь, которая как раз собиралась уходить. Она узнала меня.

— Так, художница! А вас почему не было на открытии? Иоланта Давыдовна очень недовольна была, что вы не пришли. Она спрашивала про вас.

Я замялась: в самом деле, что я могла ей сказать? Что была на работе?

— Ну ладно, мне пора бежать, — женщина взглянула на мое обескураженное лицо и улыбнулась. — Да не волнуйтесь, все прошло хорошо.

Перед тем как уйти из галереи, я решила еще раз вернуться к «Девушке на обочине». Войдя в зал, я обнаружила, что девушка в грубых ботинках до сих пор стоит напротив моей картины. Приблизившись к ней сбоку, я увидела ее величественный горделивый профиль, с отпечатком врожденного благородства и достоинства. И с красивой крупной родинкой на скуле. Я отметила, как внимательно и сосредоточено вглядывается незнакомка в мое полотно. Она скрестила руки на груди, нахмурила брови и, казалось, не замечала ни меня, ни других людей, явно узнавших ее. Она вся отдалась созерцанию. Я вдруг поймала себя на мысли, что почему-то волнуюсь, какое суждение о моем произведении вынесет именно она — эта незнакомка.

Пока она с видом знатока придирчиво изучала мою картину, я стояла в сторонке и в свою очередь изучала ее, невольно восхищаясь безукоризненными линиями ее статной фигуры, светлыми прядями волос, выбивающихся из пышной, слегка небрежной прически. Внезапно, словно почувствовав на себе мой взгляд, девушка обернулась, и я увидела ее лицо. У меня дух захватило: она была так похожа на Бунтарку — певицу, вдохновлявшую меня, когда я была подростком. И столь же пронзительно красива! Незнакомка сделала пару шагов мне навстречу. Подойдя ближе, она остановила на мне взгляд своих огромных зеленых глаз. Даже не зеленых, а зелено-голубых, бирюзовых. Это был необычный цвет: в ее глазах, казалось, перемешались оттенки мятной весенней зелени и серо-синей морской воды. И тут мне показалось, что я схожу с ума. Такого просто не могло быть: да ведь это же она, героиня моей будущей картины, для которой я так и не смогла найти модель! Девушка в кожаном плаще, которая вынимает из спины иголки! Конечно, это она! Вне всякого сомнения! Те же светлые густые брови, те же огромные выразительные глаза, умные и строгие. Неужели я нашла эти глаза — эти самые?

Мне и правда казалось, что я схожу с ума. Что это просто видение, которое сейчас рассеется. Я придумала ее, эту героиню, и теперь она, живая, стоит передо мной! Да разве так бывает? Незнакомка, скрестив руки на груди, тоже какое-то время изучала меня своими ясными глазами. А потом, повернув голову, снова перевела взгляд на полотно и, нахмурив брови, вдруг произнесла:

— Я вот тоже: вроде бегу, бегу, спешу, рвусь куда-то, чего-то даже достигаю. А если посмотреть: по-прежнему сижу вот на этой самой обочине. Никуда я с нее не сходила.

Голос ее, чистый, сильный и довольно низкий, был такой же красивый, как и она сама. Я смотрела на нее, не в силах отвести взгляд. Я понимала, что это выглядит странно, но ничего не могла с собой поделать. Впрочем, девушка не возмутилась фактом столь бесцеремонного разглядывания. По тому, как спокойно и равнодушно она отвернулась и слегка приподняла бровь, было видно, что она привыкла к тому, что ее рассматривают. Она снова с видом ценителя принялась изучать мою картину. Тут только до меня дошло, что она мне сказала.

«И она жалуется? И она тоже — на обочине?»

Нет, меня поразило именно то, что она вовсе не жалуется, а просто и твердо, как свершившийся факт, с которым бесполезно спорить, признает свое поражение. Я в недоумении смотрела на эту красавицу, на ее точеный профиль, который впору на монетах чеканить. Ее облик совсем не вязался с ее словами, полными какой-то непонятной горечи. Незнакомка обернулась и с грустной улыбкой посмотрела на меня, словно прочла мои мысли. Следующие ее слова добили меня окончательно:

— Мне очень понравилась Ваша картина. Вы нашли прекрасный образ для иллюстрации того бессильного прозябания и бессмысленной потери времени, когда мы понимаем, что жизнь наша проходит мимо нас, а мы слишком слабы, глупы и трусливы, чтобы ее удержать.

Насколько точно она ухватила главную идею моего полотна! Неужели она поняла это за те десять минут, что стояла напротив картины? Поняла то, чего так и не поняли члены конкурсной комиссии? Я была так поражена, что не нашлась, что ответить. Мне стало стыдно: я стою рядом с самым вдумчивым, внимательным и проницательным моим зрителем, но вместо того, чтобы поблагодарить ее, не знаю, что сказать. Я смущенно улыбнулась. Девушка открыто улыбнулась мне в ответ. Внезапно я похолодела.

«Стоп. А откуда она знает, что это моя картина? Откуда они все всё знают?!»

Видя по моему лицу, что в моей голове явно что-то не срастается, девушка великодушно решила мне помочь:

— Послушайте! Галерея скоро закроется, посетители разошлись, — она оглянулась по сторонам. — Мы остались с вами вдвоем в этом зале, напротив этого великолепного полотна. Последним зрителем — по крайней мере, в день открытия выставки — должен быть автор картины. И если это не я, а это, к сожалению, не я, то логично предположить… — девушка в забавной манере развела руками.

Мы обе рассмеялись.

— Вы правы, это действительно я. Вы правы и в том, что нам пора идти, иначе нас закроют вместе с галереей.

— Да, идемте. И обещаю вам: об этой картине я точно напишу. И скоро у молодой талантливой художницы больше не будет причин для недоумения по поводу того, что люди ее узнают. Она будет принимать это как должное.

Я резко остановилась. Остановилась и девушка. Она снова улыбнулась мне понимающей улыбкой.

— Алла Королёва, журналист.

Уверенным жестом она протянула мне руку.

***

В кафе напротив галереи мы проговорили часа три, если не больше. Мне показалось, что мы знаем друг друга всю жизнь.

Пока мы разговаривали, я не могла отвести восторженных глаз от своей собеседницы. Я пыталась вспомнить, когда в последний раз видела таких красивых женщин — на экранах, на обложках журналов, да хоть где-нибудь. Это было давно, наверно, еще до того, как я переехала в город…sk. К тому времени красавиц практически вытеснили из публичного пространства. Их не было в глянце, их не показывали по мегащитам. Они остались только в старых фильмах. И семейных фотоальбомах в виде пожелтевших снимков тех времен, когда моя бабушка была молодая. Но эта девушка… Я была абсолютно уверена, что никогда не видела таких красивых людей, как она.

Ничего удивительного, что с моей неутоленной жаждой Красоты я жадно впитывала то, что видели мои глаза, как засохшее растение, которое так долго не могло напиться. Впрочем, на нее глазела не я одна. Люди, заходившие в кафе, сидевшие за столиками, тоже бросали заинтересованные взгляды на эту красотку. Но она, казалось, давно привыкла к тому, что привлекает к себе всеобщее внимание. Поразительное создание! Я бы вся зажалась в комок, а она сидела, как королева, как дива, никого вокруг не замечая, в роскошной раскованной позе, откинувшись на спинку стула, закинув ногу на ногу и положив руку на стол. На ее лице была тень легкого презрения — презрения очень красивой женщины, которая прекрасно знает, что она красива.

Впрочем, после первых же ее слов я убедилась, что одной красотой личность этой удивительной девушки не ограничивалась: она была еще и умна, эрудированна, а также невероятно остра на язык. Я поняла это, как только она открыла рот и начала говорить. Как выяснилось, моя новая знакомая была весьма словоохотлива. Я слушала ее и вдруг поймала себя на том, что… узнаю тот неповторимый слог, который не спутаешь ни с каким другим. И тут я вспомнила, почему ее имя, когда она назвала его в галерее, показалось мне знакомым.

— Ведь я же все это время читала твои статьи! Соглашалась с каждым твоим словом. Я уже давно заочно тобой восхищалась. Ты была единственной в этом городе, кто смело называл вещи своими именами.

Алла — которая отныне и навсегда стала для меня Алей — сказала, что вот она пока ничего про меня не знает (кроме того, что я художник и автор «Девушки на обочине»), но очень хочет узнать обо мне все.

— Ты так точно поняла идею моей картины. Ты просто поразила меня! Признаться, я думала, что никто ее не поймет. Так же, как и меня саму. Я думала… думала, что я одна такая с подобным… нелегким жизненным опытом.

Аля удивленно подняла бровь и ответила, что она может понять все и всех, любую картину и песню, любого поэта и художника, из ныне живущих и уже почивших, потому что ей и самой пришлось бороться со многими трудностями и бедами, и что, возможно, когда-нибудь она мне об этом расскажет. Но вообще, да, я права: на людское понимание таким, как мы, рассчитывать трудно.

— Всю жизнь мне пытаются внушить, что со мной что-то не так. А я вижу, что со мной-то как раз все так. Что я гораздо лучше многих из них, как человек. Это преступление — понимать это? Вот ты тоже думаешь, что это гордыня?

Я не нашлась, что ей ответить. Аля продолжила:

— Всю мою жизнь они пытаются переделать меня под себя, почему-то упорно не замечая, насколько несовершенны, непривлекательны и по большому счету убоги сами эти «лекала». Посмотри на этих людей, — тыча трубочкой в дно бокала, движением головы указала она мне на прохожих. — Тебе тоже кажется, что с ними что-то не так? Ты так не думаешь? Между тем с ними уже давно что-то не так. Только взгляни на их лица! На их упрямо поджатые губы. Они думают, что они самые умные. Они думают, что все знают: как нужно, как правильно, как положено. Но на самом деле они не понимают ничего! Эта такая стена, через которую не пробиться — хоть я, упрямая идиотка, все еще пытаюсь это делать, — она невесело рассмеялась. — Как тяжело быть белой вороной!

Меня поразило, что Аля сказала это с той же интонацией, что и в галерее — не жалуясь, а как будто констатируя факт. Моя собеседница перехватила мой недоверчивый взгляд.

— Что?

— Да, нет.

— Ну говори — что?

— Не знаю… Просто трудно поверить в то, о чем ты говоришь… Точнее, не в сами твои слова, а в то, что именно ты их произносишь… Мне казалось, что трудности и беды не совместимы с такими, как ты… Что они прилипают только к таким, как я… Трудно поверить… что и тебе тоже… это все может быть знакомо.

— Почему трудно поверить? — Аля откинулась на спинку стула, скрестила руки на груди и нахмурила брови (позже я узнаю, что это характерная для нее гримаска). В выражении ее лица появился какой-то вызов.

— Ты такая красивая… Всегда кажется, что у красивых людей нет и не может быть проблем.

Изумрудные глаза вдруг стали отчаянно темными, и я тут же пожалела, что это сказала.

— Красота — это все, что вы видите!

Аля разочаровано отвернулась и уставилась в окно. Казалось, она в одну секунду потеряла ко мне всякий интерес. Помолчав, она добавила — каким-то глухим, не своим голосом:

— А разбитое сердце под этой красотой — его замечать не нужно. Так ведь?

Я опешила от ее неожиданной откровенности. Аля пустилась в рассуждения о том, насколько поверхностны стали люди. Она горячо и обиженно говорила, что никто не хочет смотреть в суть. Видеть человека таким, какой он есть, — особенно если речь идет о сложном человеке. Его пытаются максимально упростить.

— Моя форма — насмешка над моим содержанием, понимаешь? Вот что можно про меня подумать, увидев меня? Что я пустая тупая кукла. И, скорее всего, чья-то содержанка. Я — жертва всех существующих стереотипов о женщине. Глядя на меня, все придумывают, какая я, и отступи я хоть на шаг от этого придуманного и навязанного мне образа. Но это же так глупо — рассуждать вот так!

Я поняла, что нечаянно, сама того не желая, задела ее за живое. И зачем только я заикнулась про ее внешность? Нетрудно догадаться, что ей об этом говорят все кому не лень, что ее уже давно задолбали с этой внешностью. Я подумала, что вот сейчас она встанет и уйдет, и я ее больше никогда не увижу. От этой мысли мне почему-то стало так тошно… Еще мне жизненно важно стало узнать, кто разбил ей сердце.

— Прости, пожалуйста. Я не хотела тебя обидеть.

Но Аля словно не слышала меня. Оказывается, это было еще не все. Она продолжила свою пламенную речь. Было видно, что эти мысли давно крутились в ее голове — теперь они быстро складывались в едкие, словно заранее заготовленные фразы.

— Никто и никогда не видит меня настоящую! Меня вечно пытаются вот так придумать, надумать, показать в каком-то гротескном, карикатурном виде! Они пытаются подогнать меня под какой-то нелепый штамп, который сами же и придумали и который не имеет ничего общего со мной настоящей. Свое искаженное мнение о тебе они пытаются напялить на тебя, как чуждой неудобный пиджак. Они услужливо держат его за плечи, протягивая его тебе. Они готовы помочь тебе напялить на себя этот неудобный «ярлык-пиджак». Не в силах им сопротивляться ты позволяешь им сделать это с тобой, и вот ты уже не ты. Ты тот, каким тебя придумали. Ты тот чужой пиджак, который на тебя надели. Ты — это ярлык, который на тебя навесили. И только попробуй с ним не согласись! О, как они злятся, когда ты пытаешься скинуть этот пиджак и явить миру себя настоящего! Нет, ты должен быть таким, каким они тебя придумали! Как мне надоела вся эта шелуха ошибочных стереотипных суждений! Но ведь ты же неглупый человек! Почему и ты тоже?… Да, кстати, забыла представиться!

— Как это забыла? Ты — Алла Королёва. Журналист.

— Нет. «Красотка». «Психопатка». «Потаскуха». «Секс-бомба». «Скандалистка». «Бандитка». «Заноза в заднице». «Больная на всю голову». «Поедательница мужских сердец». «Та, что раздражающе хорошо выглядит для своих лет». Будем знакомы!

Аля протянула мне руку.

— О боже! И все это один человек?

— Представь себе, да!

Кажется, я хорошо понимала, о чем она. Немного поразмыслив, я тоже протянула ей руку.

— «Неудачница». «Проблема». «Депрессивная девочка в черной кофте». «Старая дева». «Нищенка из трущоб». «Непрофессионал». С недавних пор еще и «изгой». Мы можем с тобой посоревноваться!

Аля подняла брови и покачала головой: действительно внушительный список! Мы пожали друг другу руки.

— Будем знакомы! Про «изгоя» потом отдельно расскажешь.

— Вот мы и узнали друг про друга всю самую сокровенную правду.

Аля отрицательно замотала головой.

— Это — не правда. Это то, что они придумали про нас. А мы — по глупости и слабости — им поверили. Они прицепили на нас эти ярлыки и теперь, довольные, ходят и потирают руки. Ненавижу ярлыки! За ними ты и сама забываешь, какая ты на самом деле.

К тому моменту нашего разговора я окончательно утвердилась в том, о чем подумала в самом начале, как только увидела Алю — это и правда она, Девушка с иголками. Тогда я — неожиданно для себя самой — пообещала ей:

— Аля, я покажу им тебя настоящую. И тогда все увидят тебя такой. Я сделаю это, обещаю. Я напишу твой портрет.

Она подняла на меня свои огромные светящиеся глаза. Ее ответ меня просто сразил:

— Я в этом даже не сомневаюсь. Ведь не сможешь же ты не написать портрет своего лучшего друга? А в том, что мы будем друзьями, я не сомневаюсь.

У меня вырвался смешок.

— Почему ты так думаешь? Ну, то есть мне бы этого очень хотелось, но…

— Примету одну знаю. Один мудрый человек как-то научил меня.

— Какую примету?

Некоторое время она глядела на меня, как-то странно улыбаясь.

— Я вспомнила тебя, — наконец совершенно серьезно ответила Аля.

— А разве мы уже виделись?

— Нет, — взглянув на мое озадаченное лицо, она от души рассмеялась. — Не пытайся это сейчас понять, это слишком сложно. Это долгая история. Я потом тебе все объясню. А пока ответь-ка мне на вопрос: почему ты на обочине? Ты ведь явно писала героиню с себя. Вот скажи, мне интересно!

— Я не такая, какой сейчас принято быть. Я сентиментальная и слишком чувствительная. Я живу в Прошлом. Я не самый типичный персонаж своей эпохи. Сейчас такое время, когда принято быть жестким, жестоким, расчетливым, уверенным в себе, невозмутимым, непробиваемым, все время идущим вперед — пусть и по чьим-то головам. Я совсем не такая. Я никуда не иду. Я сошла с дистанции. Другими словами — я рецессивный ген АЕК!

Алю, казалось, совершенно не удивил тот бред, который я несла. Напротив: она в восхищении смотрела на меня, словно зачарованная — примерно так же, как, наверно, на протяжении всей нашей беседы смотрела на нее я.

— Почему ты сошла с дистанции?

— Потому что меня ломают, и я так больше не могу.

— Кто тебя ломает?

— Сама эта действительность. Я не совместима с этим временем. Я не знаю, как по-другому это сказать, чтобы это было понятно.

— А и не надо. Я тебя понимаю.

Она долго смотрела на меня. А потом нахмурила брови и погрузилась в размышления. Я не решалась нарушить затянувшееся молчание. Сумерки опустились на осенний город. Я сама до конца не могла поверить в то, что сейчас происходит. Этот разговор — когда ты можешь открыто и откровенно поделиться своими мыслями и чувствами, — такого давно не было в моей жизни. Просто было не с кем. Не было того, кому я могла бы вот так довериться. А ей я могу доверять — в этом я была уверена.

— Спасибо тебе, Аля!

Словно очнувшись, она посмотрела на меня.

— За что?

— За то, что мы вот так с тобой поговорили. Такого уже давно не было в моей жизни.

— Как? А с коллегами на работе? Лично мы только этим и занимаемся — болтаем целыми днями!

— Нет. Там мне точно не с кем поговорить.

Аля искренне удивилась.

— Что это за работа такая, где не с кем разговаривать? Зачем ты вообще туда ходишь? И почему в таком случае ты не найдешь себе другую работу?

Взглянув на мое нахмуренное лицо, она рассмеялась:

— Ладно! Как-нибудь расскажешь! А теперь — по домам. Уже поздно. А ведь мне еще сегодня писать статью про тебя и твою картину. Только позволь… как ты себя назвала? АЕК? Так вот позволь, АЕК, дать тебе один совет, на будущее. Ты творческий человек, ты Мастер (я замотала головой) — не протестуй! Повторяю: ты — Мастер! Отнесись ответственно к этому высокому званию. И никогда, слышишь меня, никогда больше не мысли такими глупыми дурацкими стереотипами! Тебе это просто по роду твоей деятельности не полагается. Обещай мне это прямо сейчас. Нет, клянись!

Аля насела на меня так (а наседать, как потом выяснилось, — тоже ее характерная манера), что я незамедлительно поклялась ей в этом.

— Клянусь!

— Хорошего вечера. И до скорой встречи!

По пути домой — а я, наверно, запрыгнула в последний автобус, кроме меня в нем никого не было, — я думала о своей новой удивительной знакомой и обо всем, что она мне сказала. Уже тогда я чувствовала, что моя симпатия к ней безгранична.

«И до скорой встречи!»

Сердце почему-то радостно забилось от какого-то очень хорошего предчувствия. Когда автобус остановился на моей остановке, я спрыгнула, нет, буквально спорхнула с подножки.

***

Это необыкновенное знакомство и участие в моей первой выставке — два этих события соединились в моем восприятии в один невероятно важный для меня опыт, который небывало воодушевил меня, просто окрылил. Это была моя первая маленькая победа: над обстоятельствами, над прошлыми моими бедами, над самой собой и моим многолетним хроническим неверием в себя и свою удачу. Это и был тот начальный импульс, который и дал толчок всем последующим невероятным, головокружительным переменам. До них, правда, пока еще было далеко, но их приближение я почувствовала уже тогда — всем сердцем.

В ту ночь я долго не могла уснуть от какого-то радостного возбуждения, предвкушения чего-то нового, важного, судьбоносного. Уже с этого дня все начнет складываться по-другому! В этом я была уверена.

Но суровая действительность быстро вернула меня с небес на землю. Глубокой ночью я проснулась от какого-то странного дребезжания. Мелкой дрожью сотрясался диванчик, на котором я лежала, а также вибрировал пол — я почувствовала это, когда опустила на него босые ноги. Подпрыгивал и цветочный горшок на подоконнике. Тонко позвякивала в буфете посуда. Часы на тумбочке показывали три часа ночи. Несколько минут я спросонья пыталась сообразить, что происходит и что это за непонятные вибрации. А потом встала и прислонила ухо к стене, ведущей в соседнюю комнату. За стенкой что-то размеренно тарахтело и повизгивало. Какое-то время я стояла в недоумении. В тонкой маечке я быстро замерзла — отопление в домах еще не дали.

Соседняя комната была такой же площади, что и комнатка бабушки Фриды. Ее все время сдавали в аренду, и надолго там никто не задерживался. За эти годы там не раз менялись квартиранты. И теперь по соседству проживала весьма колоритная парочка — наглые упитанные создания, лет двадцати с небольшим: задиристая бабенка, с лоснящимся носом уточкой и толстым отклянченным задом, нависающим над короткими ножками, и ее муженек, такой же толстяк, с непробиваемым квадратным лицом, которое никогда не меняло своего выражения. Это были два совершенно одинаковых человека, как внешне, так и по сути, только разного пола. Оба были людьми недалекими, грубоватыми, хамоватыми. Если бы на футболках, обтягивающих их круглые тела, был бы девиз, то он бы гласил — «нам все можно». Это были обыкновенные наглые рвачи, не избалованные воспитанием и образованием, но, как это часто бывает при столь сомнительных достоинствах, с невероятно высоким самомнением. Эти двое представляли собой тот раздражающий тип парочек, у которых культ собственной пары. Толстяки чрезвычайно гордились собой и говорили о себе не иначе, как «мы». Для полноты характеристики скажу, что они называли друг друга «котя» и «зая».

Наше взаимное недовольство друг другом назрело уж давно. Эта парочка частенько встречалась мне в общем коридоре, во дворе, в соседних магазинах. Толстяки никогда не здоровались, зато каждый раз высокомерно смотрели на меня и недовольно надували свои толстые губы. Они вели себя так, что я вполне обоснованно не ожидала с их стороны ничего хорошего.

Я накинула на замерзшие плечи кофту, просунула ноги в тапочки и вышла в холодный коридор. Здесь гудение слышалось более отчетливо. Постучав в соседнюю дверь, я какое-то время прислушивалась к тому, что происходит у них в комнате. Было слышно, что к гудению примешалась какая-то возня, но мне никто не открывал. Я постучала еще раз. А потом еще раз. Через какое-то время соседка приоткрыла дверь, осветив меня узкой полоской яркого света. Она вперила в меня недовольный взгляд своих поросячьих глазок. Неизвестный гудяще-визжащий звук, раздававшийся из-за ее спины, теперь был еще громче. Он напоминал равномерный гул какого-то работающего механизма. Однако самого механизма видно не было. Соседка тут же перешла в наступление.

— Поздновато для визита, наверное?

— Да, час действительно поздний. Но у вас в комнате что-то гудит, и это мешает мне спать.

Выступив в коридор и прикрыв за собой дверь, так, что осталась лишь узкая щелка, через которую я напрасно силилась разглядеть таинственный источник звука, соседка с вызовом заявила:

— У себя дома делаем, что хотим! Никого это не касается. И не надо вытягивать свою шею и заглядывать к нам в комнату!

Ругаться я не хотела, но разговор принимал совершенно очевидный оборот.

— Послушайте, сейчас три часа ночи, и если вы немедленно не выключите то, что у вас там тарахтит…

Резко закрывшаяся перед моим носом дверь не дала мне закончить фразу. Сердце яростно колотилось в груди. Я сжала кулаки.

«Тупые жирные ничтожества!»

Мне стало так обидно за себя: в ночной рубашке, замерзшую и растрепанную, поднятую в тревоге посреди ночи. Здравый смысл подсказывал вернуться к себе и подождать до утра. Так я и сделала. Забравшись под одеяло, я сжалась в комок, чтобы согреться. Разбуженная, еще и таким бесцеремонным образом, я не могла уснуть от ярости и возмущения. Гудение как будто стало еле слышным. Но легкая вибрация все же была физически ощутима. Она ползла по перекрытиям, наполняя беспокойством маленькую комнатку и ее обитательницу. Я встала, открыла дверцу буфета и вытащила пакетик с чипсами — верное успокоительное средство. Забравшись обратно под одеяло и похрустывая картофельными ломтиками, я вспоминала события этого яркого и счастливого дня, почему-то сменившегося такой тяжелой неприятной ночью.

«Там, в галерее, висит моя первая настоящая картина… А я все так же вынуждена ютиться в таких жутких условиях, коротая ночь с пакетиком чипсов…»

Я бессильно опустила голову. Гудение полностью стихло лишь через пару часов, уже под утро. Я попыталась уснуть. Мне удалось это сделать, только когда за окном стало светать. А вскоре прозвенел будильник.

Утром я вышла в коридор. Тот самый сосед, живущий за несколько дверей от меня, снова был тут как тут. При моем появлении он быстро отвел в сторону свои испуганные глаза и попытался сделать вид, что как раз в этот момент он просто шел мимо по коридору. Я постучалась к виновникам ночного шума. Дверь никто не открывал. Я прислонила ухо к двери и прислушалась: в комнате было тихо. Я кожей чувствовала, что сосед смотрит мне в спину. Еще несколько раз безрезультатно постучав, я обернулась и встретилась глазами с его любопытным взглядом. Сосед тут же поспешно отвернулся, сделав вид, что разглядывает что-то в окне.

«Странный какой-то…»

Я вышла на лестницу, громко хлопнув за собой дверью.

***

Правило № 9. Одна из причин моббинга — неприятие инакомыслящих. Весьма вероятно травле подвергнется тот, кто по своим убеждениям и личностным качествам чем-то отличается от остальных и тем самым, вольно или невольно, идет против коллектива.

ПОДКОВЫРКА ДЕВЯТАЯ: ТВОЯ ДОБРОТА ЗДЕСЬ НИКОМУ НЕ НУЖНА, ДУРОЧКА!

Ты можешь быть подающим надежды молодым художником. Твоей первой же серьезной работой может заинтересоваться известная в городе журналистка. Она пожмет твою руку и пообещает написать о тебе статью. Но салону «Искуство жить» плевать, кто ты во внешнем мире. Здесь ты — всего лишь изгой.

Мысленно я то и дело уносилась туда — в просторные залы галереи, по которым я шла в окружении чужих картин к той одной — моей. Но реальность не давала мне надолго застрять в этих волнующих воспоминаниях. Она продолжала напоминать о себе самым неприятным и неприглядным образом. Трудно было снова во все это окунаться теперь, после того невероятного вдохновляющего опыта, который я получила.

Тот день омрачился очередной истерикой Настеньки.

Я с самого первого дня видела, что любительницу цветастых сарафанов в «Искустве жить» не любят, что ее сторонятся, что с ней не хотят разговаривать. Она постоянно пыталась подластиться к девицам, но от нее всеми правдами и неправдами старались отделаться. Вскоре я поняла, почему — уж очень странненькая. Настенька принципиально не пользовалась косметикой и практиковала культ женской силы, сыроеденье, поклонение сразу нескольким разным богам, Солнцу, Луне и духам Земли — в общем, все, что только можно практиковать. В своих многочисленных, часто сменяющих одна другую, а порой противоречащих друг другу религиях, культах и верованиях бедная Настенька, вероятно, и сама давно запуталась.

Еще Настенька была вечной страдалицей. У нее в жизни постоянно что-то случалось, не получалось, не клеилось. Она безответно кого-то любила, ее бросали, предавали, предпочитали ей других. И если уважающие себя люди не выносят своих личных трагедий на всеобщее обозрение, тем более не делают этого на работе, то Настенька словно не знала этих всем понятных границ. И когда у нее в очередной раз что-то случалось, она просто садилась и начинала рыдать. Нет, не плакать тихонечко в уголке, украдкой смахивая платочком слезки, а натурально рыдать! Громко и театрально, на публику. Положив руки на стол, уронив на них голову, Настенька сотрясалась в конвульсиях, не стесняясь присутствия ни коллег, ни клиентов. Возможно, я могла бы испытывать к ней какое-то сочувствие и солидарность — ведь мой собственный жизненный опыт был не менее печальным. Но что-то в поведении Настеньки, ее странные взгляды на меня украдкой, ее участие в сплетнях тогда, когда они обсуждали меня на кухне, все это подсказывало мне, что человек она так себе, а ее собственные чувства ко мне далеки от дружественных.

Еще Настенька почему-то все время была на мели, хотя зарплату получала не меньше других. Было не понятно, на что она ее тратит. Подозревали, что она потихоньку попивает или еще того хуже… Во всяком случае, это объясняло, почему она периодически куда-то исчезает, не выходит на работу. Настенька постоянно пыталась занять деньги у девиц. Ее даже за глаза прозвали «побирушкой» и едко посмеивались над ней. Сначала ей давали в долг, но потом она стала просить так часто, что давать перестали, и именно эти отказы обычно и являлись в последнее время основной причиной Настенькиных очередных надсадных рыданий.

Так было и в тот раз.

Скучающим девицам показалось забавным, что побирушка опять в истерике. Они решили ей добавить и в конце концов совсем довели ее своими насмешками и колкими замечаниями.

— Может, хватит уже? Ведь она итак уже плачет! — не выдержала я.

Округлив свои совиные глаза, Полина всплеснула руками и воскликнула в деланном изумлении:

— Наш молчаливый консультант заговорил!

Все эти годы она продолжала издевательски называть меня «консультантом».

— Молчала, молчала и тут раз — выдала! — насмешливо вставила Элла. — Побирушку пожалела. Лучше б и дальше молчала…

С недавних пор я практически не разговаривала с ними — только если речь не шла о крайней необходимости. Но теперь слова вырывались из моего рта помимо моей воли.

— Посмотрите, до чего вы ее довели? Она же плачет из-за вас! Неужели вам не стыдно?

Слово «стыдно» вызвало кривую усмешку у Киры. Полина не спеша, как в замедленной съемке, повернулась в мою сторону и подчеркнуто изумленно подняла брови. Всем своим видом она показывала, что ее удивлению нет предела.

— Что? Стыдно? Мне никогда и ни за что не бывает стыдно, — высокомерно заявила она. — Я понятия не имею, кто там плачет. И как-то даже меня не волнует это. Нашла кого защищать! Побирушка сама виновата.

«Побирушка сама виновата». У странных людей очень плохо с чувством вины. Они просто не знают, что это такое. Они уверяют, что жертва сама во всем виновата, — в чем сами же полностью уверены. Они умудряются не чувствовать себя виноватыми никогда и ни за что, при том что порой творят довольно мерзкие вещи. Как им это удается?

–Ты что думаешь, она тебе подружка? — насмешливо спросила Полина.

Нет, она мне не подружка. Но я не могла спокойно смотреть, как в моем присутствии доводят человека. Полина смотрела на меня и невозмутимо улыбалась.

— Твоя доброта здесь никому не нужна, дурочка! — издевательски добавила она. — Ты разве не понимаешь, что ты выглядишь смешно?

Я смотрела на ее садистскую ухмылку. Мне стало мерзко от того, что я нахожусь тут и вынуждена слушать полные яда слова такого хищного ничтожества, как она. После того как «Девушка на обочине» побывала на выставке. После всего остального, такого невероятного и волшебного, что за последнее время со мной произошло и во что я до сих пор не могла поверить, — вот после всего этого мне было еще сложнее, в разы сложнее, чем раньше.

Скелетора продолжала издевательски улыбаться. Я закрыла глаза.

«АЕК! У себя дома, в маленькой каморке, вопреки им всем и вопреки всему, вопреки себе самой ты сотворила свое первое настоящее произведение искусства. То, к которому так долго шла. Вот это важно, а не то, что сейчас здесь происходит».

И все-таки, уже тогда мысленно начиная отвязывать себя от «Искуства жить», я не могла перестать об этом думать. Я шла с работы, перешагивая через лужи, и прокручивала в голове эту неприятную сцену.

«Я понятия не имею, кто там плачет. И как-то даже меня не волнует это…»

А ведь насколько точно эта фраза выражает жизненную позицию этих странных людей! Вспоминая глаза ядовитой змеюки Полины, кривую усмешку Киры, выползшие на макушку брови глупой Эллы, я поняла, почему я так и не влилась в этот коллектив, почему наши отношения сложились именно так. Они и не могли сложиться по-другому. Коренное, непримиримое различие между нами — его можно выразить несколькими простыми словами: просто мне паршиво, если из-за меня кто-то плачет, тогда как они, странные люди, с радостью и удовольствием заставляют других проливать слезы. Ведь чужие слезы их и правда не трогают. Наоборот — вызывают желание поиздеваться и добить. Я горько усмехнулась. Эмоциональная тупость — может, в этом их счастье? Они наверняка гораздо более устойчивы, чем я. Таким, у которых непробиваемая носорожья броня, которые не чувствуют ничего, никакого стыда за свои слова и поступки, жизнь наверняка дается легче.

Но — не знаю, почему — мне было жаль их.

Я не заметила, как пришла на школьный двор. Я присела на скамейку — не хотела в очередной раз нести домой свое душевное смятение. Старенькие обои на стенах комнатки бабушки Фриды итак годами впитывали мои негативные эмоции. Я смотрела на здание школы. Уроки давно закончились, дети разошлись по домам. Только в нескольких окнах горел свет. Я подумала о том, что еще в школьные годы определились наши судьбы и то, какими мы вырастем. Все начинается в детстве: кто что пережил, передумал, перечувствовал и впитал, — то с ним на всю жизнь и останется. Таким он и будет. «Я понятия не имею, кто там плачет. И как-то даже меня не волнует это»… Я вспомнила ту милую девчушку, которая беззаботно и радостно смеялась над тем, что у меня умер отец. А ведь это и есть та исходная точка, еще в детстве — первое издевательское равнодушие к слезам того, кто плачет по твоей вине. Радостный и беззаботный смех при виде чужой душевной боли. Дальше ты уже не исправишься.

«Я понятия не имею, кто там плачет. И как-то даже меня не волнует это»…

«А вот меня, Полина, волнует, если из-за меня кто-то плачет. Это не может не волновать человека, если он — Человек».

И снова я ощутила дичайшее одиночество от этой мысли — что я одна такая в целом мире. «Единственная нормальная девочка в классе»… Но все-таки мне хотелось верить, что это не так, что не все вырастают такими, как Полина, Элла и Кира. Я как будто не могла дышать, не могла дальше жить, если бы мне пришлось думать, что все такие, как они.

Внезапно я увидела ее — Девочку с иголками. Еще издалека узнала ее фигурку и походку. Твердыми чеканными шажками, засунув руки в карманы, она приближалась ко мне. Подойдя, Лена приветственно улыбнулась и присела рядом. Помня шок моей первой с ней встречи, я инстинктивно откинулась назад и посмотрела на ее спину, прикрытую старенькой, как будто с чужого плеча, курточкой.

— Что ты тут делаешь в такое позднее время?

Девочка подняла на меня свое бледное личико.

— Ничего. Просто гуляю.

— И я тоже.

Какое-то время мы молчали. Лена продолжала время от времени пытливо на меня поглядывать. А потом опустила голову и, ковыряя прутиком землю, начала свой рассказ:

— Сегодня на большой перемене мы гуляли во дворе. И тут я увидела у себя под ногами — прямо на асфальте — земляного червяка. Утром прошел дождь. Наверно, он выгнал червяка из его подземного домика — вон в той клумбе.

Я улыбнулась. Лена посмотрела на меня серьезно и строго, и мне стало неловко за свою улыбку.

— Мне стало жалко этого земляного червяка — ведь он полз прямо по дороге, где любой мог на него наступить. Я взяла его и отнесла на клумбу. Там, в земле, ему спокойней и безопасней… — Лена запнулась. — А они… девочки… они стали смеяться надо мной… ну.. над тем, что мне жалко какого-то земляного червяка. Они показывали на меня пальцем и говорили, что теперь я грязная, чтобы я к ним не подходила… Что у меня грязные руки — ведь я его трогала… Тетя, — девочка подняла на меня глаза, — это плохо, что мне жалко земляного червяка?

Как оказалось, ее тоже, как и меня, мучили глупые вопросы, которыми большинство так называемых нормальных людей — я уверена — даже и не подумало бы озадачиться. Моя рука сама протянулась и погладила ребенка по голове.

— Я думаю, в этом нет ничего плохого — в том, что тебе жалко земляного червяка.

Какое-то время Лена обдумывала сказанные мной слова. С улыбкой я наблюдала за движениями ее мысли — они были написаны на ее лице.

«Какой хороший ребенок. Чистый и светлый. С большим добрым сердцем. Подумать только, — я снова улыбнулась, — ей жалко даже червяка! — Тут я помрачнела. — А кому-то и человека не жалко».

Я нахмурилась и подняла взгляд на тучи, бегущие по темнеющему небу.

«А ведь мы с ней удивительно похожи — с этой девочкой. Обе жалостливые, чувствительные… Со своей добротой, которая никому не нужна. Обе как ношу несем наше сиротство на земле… нашу удивительную неприкаянность,..»

Я подумала о том, как и чем я могу помочь этому ребенку. Помочь ему стало для меня насущно важным — как исправить какую-то давнюю ошибку…

— Что вам давали сегодня в школе на обед?

Девочка строго и удивленно посмотрела на меня и промолчала. Страшная догадка поразила меня.

— Ты вообще что-нибудь ела сегодня?

Лена улыбнулась.

— Тетя, мы с бабушкой живем бедно — это так. Но мы не нищие. Конечно же, мы едим каждый день. Ведь у бабушки есть ее пенсия.

Я улыбнулась.

— Можно я как-нибудь приду к вам в гости?

Лена ненадолго задумалась.

— Да. Мы с бабушкой будем очень рады. Только вы, наверно, испугаетесь того, как мы живем…

Я вспомнила свой «барак» и своих придурковатых соседей.

— Не думаю, что меня что-то испугает. Только можно тебя еще кое о чем попросить?

Девочка кивнула.

— Пожалуйста, называй меня просто Леной. Без «тети».

Ребенок протянул мне для рукопожатия свою тоненькую белую ручку.

— Договорились.

На душе стало легче после разговора с девочкой. Выходя со школьного двора, я несколько раз оборачивалась и каждый раз видела, что Лена стоит и смотрит мне вслед. Я махала ей рукой, и она в ответ тоже.

***

Следующий день был выходным. Утром позвонила моя новая знакомая и предложила продолжить наше так замечательно начавшееся общение: сходить куда-нибудь выпить кофе. Я уже привыкла к тому, что все, кого я встречаю, за редким исключением, разочаровывают меня. Просто давно смирилась с этим и не ждала многого от людей. Но все-таки решила проверить ее — так, на всякий случай. Я ведь не могла ошибиться тогда, в тот вечер, который мы так чудесно провели в уютном кафе возле галереи. Ведь не могло же мне показаться!

— Аля, можно задать тебе неожиданный вопрос? Как ты себя чувствуешь, если из-за тебя кто-то плачет?

Я всю ночь не могла уснуть, обдумывая эту фразу. Про земляного червяка я ее спрашивать не стала.

— Так, стоп! А кто из-за меня плачет? — голосом Али непонимающе поинтересовалась трубка.

— Нет, только предположи, что вдруг кто-то из-за тебя плачет. Как ты будешь себя чувствовать?

Трубка удивленно молчала, правда недолго — всего несколько секунд.

— Конечно, паршиво. Стараюсь этого не допускать — чтобы из-за меня кто-то плакал. Ну, если, конечно, он сам не напросился.

— А если не напросился? Если допустила ты — сама, сознательно, специально? Зная, что обижаешь человека?

— А если все же допустила, то постараюсь это исправить. Объяснюсь, попрошу прощения.

Я была настойчива в своей попытке ее «прощупать»:

— А если это не близкий тебе человек — как ты поступишь? Плюнешь?

Трубка еще несколько секунд помолчала, потом твердый уверенный голос произнес:

— Нет. Потому что иначе я все равно не смогу уснуть.

«Проверку на человечность» Аля прошла.

— Приходи! У меня тут поблизости есть отличное кафе. С очень вкусной выпечкой.

Женская дружба — временный пакт о ненападении. В этом меня прочно убедил опыт общения с «офисными подружками». Я уверилась в том, что все такие, как они. Так я и думала до встречи с Алей.

Да и сама она, как выяснилось, была примерно такого же мнения.

— Ты — моя единственная подруга, — призналась она однажды, где-то на вторую неделю нашего знакомства. — Видишь ли, я практически не дружу с женщинами — опыт слишком печальный. Только с мужчинами. Да и женщинам со мной дружить нелегко. Меня сможет понять только такая, как ты. Я это сразу в тебе угадала. Вот почему я в тебя вцепилась!

Я окинула ее взглядом и понимающе улыбнулась. Женщинам действительно нелегко дружить с такой, как Аля. Высокая, фигуристая, ослепительно красивая, с гордой посадкой головы, сильными руками и решительными жестами, она каждым своим движением демонстрировала какое-то врожденное царственное превосходство над окружающими. У нее была размашистая походка с акцентированными движениями плеч и бедер и непревзойденная пластика танцовщицы, хотя танцами Аля, по ее признанию, никогда не занималась. Везде, где бы ни появлялась эта красотка, она неизменно становилась центром всеобщего внимания. Она буквально притягивала к себе взгляды. Ее энергетика — светлая, мощная — была физически ощутима, даже на расстоянии. От нее просто невозможно было оторваться: все, кто видел Алю, и мужчины, и женщины, — все чувствовали ее особый магнетизм и сексуальную привлекательность. Но вот только если одни ее за это обожали, то другие — горячо ненавидели.

Это была необыкновенная женщина, как будто все время освещенная лучами солнца. На нее словно падал какой-то невидимый свет, чудесным образом выделяя ее среди окружающих, делая заметной — буквально светящейся каким-то невероятным сиянием. Светлыми были и непослушные волосы Али. Целая грива густых непослушных волос, с которыми была вечная проблема — их невозможно было укротить.

— Твои волосы отражают твою сущность, — как-то со смехом сказала я, к тому времени хорошо изучившая Алину буйную натуру.

— Если бы ты знала, АЕК, как я с ними мучаюсь! Трачу по часу каждый день, чтобы соорудить на своей голове что-нибудь более-менее приличное, но все без толку, — сетовала она.

Единственное, что у Али получалось сделать — это с трудом, кое-как, шпильками заколоть свои волосы небрежными узелками на макушке. Самые непослушные пряди все же выбивались и светлыми воздушными перышками обрамляли ее лицо — такая прическа ей необыкновенно шла.

Я восхищалась красивой линией ее четко очерченного рта, с упрямыми уголками, ее густыми светлыми бровями вразлет и прямым тонким носиком со слегка вздернутым кончиком. Довершали портрет выразительные зелено-голубые глаза, которые в зависимости от освещения и от эмоционального состояния и настроения их обладательницы казались то мятными, то бирюзовыми, то темно-синими, почти черными. Лицо, волосы, руки, движения — все в ней было красиво. При этом над тем сбивающим с ног эффектом, который производила на людей ее внешность, Аля лишь посмеивалась. Сама она относилась к своим данным с некоторой долей иронии и пренебрежения и вела себя так, словно ей было совершенно наплевать на то, какая она красавица. Более того: она как будто протестовала против своей красоты, сердилась на себя за то, что так хороша. Поведение и манеры этой взбалмошной дикарки, ее бесконечные шуточки и выходки совсем не вязались с образом классической красавицы. Аля дурачилась и смеялась так, словно была не ослепительной красоткой, а задорным сорванцом, с порванными штанишками и вечно разбитой коленкой, смазанной зеленкой. Было в ней что-то от мальчишки, от юнги — смелого, дерзкого, необыкновенно острого на язык. Казалось, два существа, противоположные по своей сути, уживались в одном противоречивом и сложном человеке.

Для красавицы у нее была и слишком богатая мимика. Причем, она не боялась, что эта мимика как-то исказит ее милое личико. У Али был целый набор гримасок, которыми она могла выразить весь богатый спектр своих эмоций:

Изогнутая бровь и вертикальная складка на лбу — презрение, скепсис, недоверие, а также напряженные раздумья над очередной сложной проблемой.

Мрачный взгляд исподлобья — враждебность, предупреждение.

Кривая усмешка уголком рта — высокомерие, презрение, снисходительность.

Быстрое моргание и раздувающиеся ноздри — гнев.

У Али была и целая коллекция разных видов смеха, столь же разнообразная, как и коллекция ее гримасок. Глубокий и затаенный — тихое злорадство. Громкий и победоносный, от души, с запрокидыванием головы — экспрессивный и открытый, заразительный донельзя. Кроме незабываемого смеха была у нее и фирменная улыбка, «королёвская»: широкая, ослепительная, обезоруживающая своим обаянием. Но скрывалось за ней нечто иное, чем открытость, дружелюбие или кокетство. Именно такая улыбка обычно служила сигналом, что Аля на взводе и готова нападать. Тому, кто вызвал подобную улыбку, стоило без промедления спасаться бегством.

Если Аля начинала говорить, ее было не заткнуть. Говорила она много, громко, порывисто и эмоционально, нередко перебивая собеседника. Слова, торопясь, срывались с ее губ, опережали друг друга. Она резко меняла тему, перескакивала с одной на другую. При этом все, что говорила Аля, всегда было некстати — по крайней мере, так считали окружающие. Люди, по ее словам, почему-то очень любили с ней спорить, возражать ей до такой степени, что если даже она зимой на улице покажет на белый снег и скажет, что он белый, обязательно найдутся многие, кто скажут, что снег черный. «Возразить — лишь бы возразить» — так называла Аля подобное поведение. Впрочем, она с радостью вступала в спор. Было видно, что это доставляет ей огромное удовольствие. Обезоружив соперника своей фирменной «королёвской» улыбкой, она вдруг неожиданно добивала его своими едкими и очень точными замечаниями. Но такой злой Аля бывала редко. В сущности, если ее не обижать и не спорить с ней, она была теплым, отзывчивым и дружелюбным человеком. А еще с ней было безумно интересно, весело и смешно: слушать ее, просто наблюдать за ее выходками. Но иногда Аля принимала вид снежной королевы: опускала глаза, поднимала брови, одну чуть выше другой, и улыбалась легкой презрительной полуулыбкой. Такой холодный, высокомерно-отрешенный вид у нее бывал каждый раз, когда ее разглядывали. А разглядывали Алю каждый раз, когда она куда-нибудь выходила — я неизменно была этому свидетелем. Я представляла себе, как она, должно быть, устала за свою жизнь от такого бесцеремонного внимания.

Голова этой взбалмошной интеллектуалки, казалось, не успокаивалась никогда. Она постоянно была занята мыслительной деятельностью, и эти мысли отражались в глазах Али: умных, понимающих, проницательных. Все это противоречило ее внешности и сбивало с толку тех, кто плохо ее знал. Да, эта штучка была слишком сложна, чтобы быть понятной и всем нравиться! Слишком много было в ней всего намешано — странного, парадоксального, несочетаемого. Не вязались с обликом сексапильной красотки и присущие ей мужественность и воинственность. Когда я спросила Алю, откуда в ней этот неизменный дерзкий вызов — всем и вся — она заявила, что так себя ведет, потому что прекрасно знает людей и знает, чего от них можно ожидать.

— А как же все эти разговоры о том, что женщина должна быть хрупкой и слабой?

— Женщина должна быть такой, какая она есть и какой она сама хочет быть, — нетерпеливо перебила меня Аля. — А больше она никому ничего не должна.

***

Именно так и встречаются истинные друзья — совершенно неожиданно, в необычном месте, при необычных обстоятельствах. Истинных друзей невозможно найти намеренно, целенаправленно — так же, как и истинную любовь. Только такие, только случайные, незапланированные встречи!

Все эти одинокие годы, что я провела в городе…sk, мне так не хватало того, кем бы я могла восхищаться, кто мог бы мне внушить, что не все так плохо и безнадежно. Таким человеком стала для меня Аля. Именно она, как оказалась, была единственной моей надеждой на то, что не все еще потеряно с городом…sk — к тому времени, когда я окончательно перестала понимать, что же все-таки не так с его жителями.

Причем знакомы мы были задолго до нашего знакомства. Заочно я давно ее знала. Когда в художественной галерее она протянула мне руку и назвала свое имя, я поняла, что несколько лет до того, как ее встретить, отслеживала все ее публикации. Ведь именно ее статьи я все это время взахлеб прочитывала (порой по несколько раз), именно с ней вела мысленный диалог. Я восхищалась тем, как она не боится отстаивать свою позицию, восхищалась ей за то, что она принципиальный и смелый правдоруб. Но я не предполагала всех масштабов этой неординарной личности. Мне было известно, что Аля журналист. Но оказалось, это далеко не все.

Конец ознакомительного фрагмента.