Шишкин корень

Алиса Стрельцова (2021)

Спасаясь от хулиганов, налететь на старушку, потерять сознание и очутиться в Нижнем Новгороде 1896 года… Ничего страшного! Если ты собирал материал для краеведческого проекта и подробно изучил историю всех центральных улиц города, тогда ты точно знаешь, какое здание ожидает за поворотом и куда едет первый в России электрический трамвай. Или всё же нет? Когда первые восторги проходят, главный герой, восьмиклассник Серёжа Шишкин, постепенно осознаёт, что путешествие в прошлое — это не развлекательная прогулка. Как заработать деньги на еду и где жить? Что делать, если ты узнал о готовящемся ограблении? И кому вообще можно доверять? А самое главное: как вернуться домой, где тебя ждут мама и сестрёнка? Писательница Алиса Стрельцова так увлеклась когда-то историей Нижнего Новгорода, что решила отправить своих героев на сто тридцать лет назад. И у неё отлично получилось совместить захватывающий сюжет с огромным количеством интересных деталей. А художница Ирина Щипицына прекрасно дополнила повесть картинками из жизни Нижнего Новгорода конца XIX века. Повесть «Шишкин корень», ставшая лауреатом Международной детской премии имени В. П. Крапивина в номинации «Выбор профессионального жюри» в 2021 году, понравится не только поклонникам детективов, но и знатокам и любителям истории.

Глава 2

Гришка

Голубое небо. Солнце ослепляет. Ни тучки. Я закрыл глаза. Уличный гул. Стук копыт. Открыл глаза — снова небо, ясное, безмятежное. Хорошо…

Стоп. Какие копыта? Где арка? Арки надо мной нет. Нет, и всё тут. Я лежу рядом с кованой оградой, сквозь белёные столбики которой высовываются любопытные зелёные кусты.

Попробовал встать, левый локоть ответил острой болью. Опёрся на правую руку. Сел. Потянулся за валяющимся у ног рюкзаком. Огляделся… Рядом со мной на брусчатке лежал скрипичный футляр. Возле него сияло глянцевым боком красное яблоко. Я засунул его в карман куртки. Поднялся.

— Па-а-а-аберегись, — послышалось справа.

Прямо на меня неслась конная повозка. Я еле успел отскочить, схватив с мостовой футляр. Перья на шляпке милой барышни, проезжавшей мимо, трепал ветер. Стук копыт эхом отдавался в моей голове.

Вокруг сновали люди. Мужчины в сапогах и картузах. Женщины в шляпках и элегантных длинных платьях, но чаще встречались бабы в цветастых юбках и платках.

Что за бред? Кони, экипажи, брусчатая мостовая… Слева — белая колоннада какого-то парадного крыльца. Неподалёку башня — колокольня, что ли? Похоже на церковь. Шишкин корень, где я? Ни дать ни взять девятнадцатый век!

Видать, крепко шарахнулся. Я закрыл глаза, потряс головой.

В кустах вполне реалистично чирикают воробьи. Может, я сплю?

Ущипнул себя за руку. Нет, не сплю вроде. Открыл глаза — снова та же картинка: церковь, мостовая, люди снуют. Некоторые уже как-то подозрительно посматривают. Внимательней всех пялится с противоположной стороны улицы кучка подростков в смешных шароварах и тёмных рубахах. Нет ни арки, ни дома тридцать «А», «Первая булочная» тоже испарилась. Может, это всё декорации? Кино снимают?

Я подошёл к парадному крыльцу, прочитал табличку: «Церковь Святого Покрова Пресвятой Богородицы». На декорации не похоже. Да и когда успели бы? Я же только вчера здесь был.

Достал свою карту, сверил местность. Дома с булочной нет, но остальное вроде совпадает… Напротив, через улицу, за оградой стоит сооружение, очень похожее на корпус университета, — оно же здание городского Владимирского реального училища, на карте есть пометка «1881–1885». В конце улицы просматривается остроконечная крыша Дмитровской кремлёвской башни. Всё настоящее, но… какое-то другое.

Гм… Покровскую церковь разрушили где-то в начале двадцатого века… Ого! Так что же получается? Это Покровка? То же самое место рядом с аркой, только лет сто назад, не меньше. Не может быть! Бред какой-то… Интересно, а год какой?

Пытаясь избавиться от настойчивого внимания окружающих, я неторопливо направился в сторону кремля. Но мой прикид явно бросался всем в глаза: белые адидасовские кроссовки с ярко-синими полосками и потёртые джинсы совершенно выбивались из общей модной тенденции, впрочем, как и вансовская ветровка.

Я попробовал переключить внимание на уличные строения. Музыкальная школа исчезла. Дмитровская башня выглядит так же, только кладка как будто свежая. Здания Государственного банка тоже нет, а у меня оно помечено «1910–1913». Значит, сейчас конец девятнадцатого века — начало двадцатого, не позднее тысяча девятьсот десятого года. Круто! Но как?.. Что я такого сделал?

Я решил обмозговать всё чуть позже, а пока неторопливо шагал по улице и разглядывал чопорные вывески: «П. Волковъ. Парикмахеръ», «Нотарiусъ», «Полиграфъ», «Физико-механикъ. Оптикъ. К. Дмитрiевъ», «Фотографiя». Надписи с именами владельцев показались мне хвастливыми, будто на перекличке они делали шаг вперёд: «Волков?» — «Я!», «Дмитриев?» — «Здесь!».

Прогромыхал по рельсам новенький нарядный и какой-то очень раритетный трамвай с бордовыми лаковыми боками и белыми занавесками на приоткрытых окнах. Водитель в белом кителе и тёмном картузе гордо выглядывал из открытой кабины. Вместо буфера на передней панели трамвая поблёскивала металлическая сетка. Крышу прикрывал рекламный щит: «Какао Van Houten. Самый лучшiй шоколадъ для питья».

Улица, в общем-то, узнаваема. Не такая нарядная, но зеленее и просторнее, что ли. Вдоль улицы высокие деревянные столбы с электрическими проводами и витыми фонарями. И трамвай тоже на электротяге. Ничего себе! Цивилизация! А я думал, что электричество только после революции 1917 года в России появилось.

Покровка гудит. Люди спешат по своим делам, заходят в торговые лавки, просто бездельничают. По мостовой цокают копыта. Ух ты! Не заметил сразу: каменная мостовая сменилась на асфальтовую. Вот уж не думал, что в это время дороги асфальтировали! Что дороги?! Тротуары — и те асфальтовые, отделённые от проезжей части ровным бордюром. Звенят дверные колокольчики. В конце улицы что-то настойчиво жужжит, на бормашину похоже. Во дворах перелаиваются собаки, вдалеке играет трескучая шарманка. Похоже на раскрашенное чёрно-белое кино. Только всё вокруг настоящее, можно руками потрогать.

Вот здание драмтеатра, новенькое, свежевыкрашенное. Площадь перед ним кажется больше. Афишные тумбы совсем в другом месте. Зато клумба такая же и вся в цветах. Посередине пара лавочек, и нет сумасшедших велосипедистов, скачущих по бетонным ступенькам рядом с задумчивой фигурой Евстигнеева. Откуда им быть-то? Они, как и Евстигнеев, не родились ещё!

Вот это да! Вместо гостиницы «Шератон» — белоснежная церковь. Красивая, с большим округлым куполом и маленькой колокольней на его верхушке. Почти как на Исаакиевском соборе.

Чуть правее расположились извозчики. Сидят на козлах, подперев головы кулачищами, ожидают. Двое в сторонке переминаются с ноги на ногу и гогочут.

— Эй ты, малой!

Я вздрогнул, услышав прогудевший за моей спиной бас, и обернулся.

Высоченный крепкий дядька с мясистым малиновым носом был похож на скульптуру городового в конце Покровки: усатый, как Мюнхгаузен; в белом кителе и синих шароварах, заправленных в начищенные до блеска сапоги гармошкой; перетянутый широким кожаным ремнём с кобурой справа и саблей слева. Только вместо миниатюрной папахи его широкий лоб прикрывала фуражка с лакированным козырьком, на которой красовались герб с оленем и остроконечная бляха с номером тринадцать.

Меня окатило холодной волной недоброго предчувствия. Тринадцать! Не слишком ли часто для одного дня?

— Ты кто таков будешь? И чего здесь слоняешься без дела? — Городовой сдвинул лохматые седые брови и уткнулся в меня прожигающим, как паяльник, взглядом.

Мысли замельтешили в голове, словно мошкара вокруг лампочки. Врать я не умею, да и не знаю даже, что соврать. Скажу правду — подумает, что сумасшедший. Может, притвориться немым? Мне не привыкать — две недели в новую школу хожу и ни с кем даже словом не перемолвился. Глядишь, от немого-то и отстанет.

— Ну, что стоишь, как статуй? Как зовут тебя, спрашиваю? Аль забыл?

Я посмотрел на дядьку жалостными глазами и промычал что-то невнятное. Он подошёл впритык, наклонился к моему лицу и под рычащее «шалишь!» схватил правое ухо своими железными пальцами. Послышался хруст. Боль пронзила голову. Не сдержавшись, я закричал:

— Сергей я!

— Ба, неужто прояснило? — Городовой захохотал во весь голос и отпустил наконец моё пульсирующее ухо. — Ну что, Сергей, отвечай: чьих будешь и почто здесь шастаешь?

— Шишкин я. Просто гуляю. — Я выдохнул и осмотрелся.

Ничего себе порядочки! А как же права несовершеннолетних?

Вокруг начал собираться народ: худощавый паренёк моего возраста с деревянным ящиком, пара мужиков в помятых пиджаках, детвора.

— А что у тебя там?

— Скрипка. — Я приоткрыл футляр.

— Ты что ж, музицируешь али украл струмент?

— Играю. Не крал я.

— А вид у тебя чего такой чудной? Циркач, что ли?

— Ага. На скрипке играю и фокусы показываю, — съязвил я.

— Шагай-ка в участок. Там разберёмся, какие такие хвокусы ты показывашь. — Городовой махнул рукой в сторону Алексеевской.

Почесав затылок, я нехотя поплёлся вперёд. Сопровождающий сзади звонко стучал сапогами.

Я почему-то вспомнил песню из любимого папиного советского фильма «Белое солнце пустыни» и протянул в надежде очаровать служивого:

— Ваше благородие, а за что меня в участок? Я ж никого не трогал, гулял просто.

Городовой довольно крякнул:

— В научение тебе, чтобы дурачком не прикидывался. Да и вид у тебя уж больно малахольный.

Я обернулся. Чуть левее, то и дело ныряя в толпу, за нами тенью скользил жилистый паренёк из наблюдавших. Городовой его тоже заметил, но виду не подал.

— Родители у тебя есть? Где живёшь-то?

Во валит усач, прямо как Акула на физике!

— Нет, сирота я… — выдавил я через силу.

Нехорошее чувство сдавило грудь. Отца, понятно, два года нет в живых. Но мама-то жива-здорова, а я сиротой прикидываюсь! О таком даже думать страшно, не то что говорить. Но скажи ему, что мать есть, — спросит, где живёт. Тут я и посыплюсь.

— Нездешний я, с цирковой труппой приехал в Нижний на ярмарку. Да и заблудился. — Спина под ветровкой вспотела.

— Врёшь, бессовестный! — гаркнул городовой.

Как он догадался? Я резко остановился, и он воткнулся в меня сзади, как переполненная вешалка в гардеробе, — чуть колени не подломились.

— Честное слово, дяденька! — Я внимательно посмотрел ему в лицо.

— Я тебе не дяденька, а Елистрат Петрович! Заплутал, хм… Так я тебе и поверил. Подзаработать пришёл на Покровку, не иначе. Знаю я вас таких, вертихвостов! — Он одёрнул китель и, как плохой актёр, изобразил недовольство.

У меня словно камень с плеч свалился. Прокатило, значит, про труппу и про ярмарку. Серёга, да ты растёшь! Вот уже и врать научился! Хотя мать меня бы и со спины расколола.

— Хотел, Елистрат Петрович, это вы точно угадали. А разве нельзя?

— Без спросу нельзя, а за спрос платить надо!

И тут меня наконец осенило: ему нужны деньги! Как там у Пушкина: «Всяк суетится, лжёт за двух, и всюду меркантильный дух»^[1]. Ну вот, от стресса даже на лирику потянуло. Откуда что берётся, сам себе удивляюсь. А, ну да, это ж я в справочнике про Нижний вычитал, когда к викторине готовился.

— А как же я заплачу, если у меня нет ни копейки? Я ж ещё не заработал, — деликатно уточнил я.

— Будешь отдавать с заработка четвертак за день работы. А если кто обижать станет, мне сказывай — я тому уши надеру.

— Четвертак — это двадцать пять рублей? — спросил я городового, а сам покосился на парня с ящиком, отчаянно жестикулировавшего за его широкой спиной.

— Рублей? — расхохотался служитель порядка. — Артист! Для начала и двадцати пяти копеек с тебя хватит. Я, чай, не душегуб какой. — Он посмотрел на меня отечески, достал из кармана штанов медную, слегка позеленевшую табакерку, ухоженными, по-детски пухлыми пальцами прихватил щепотку табака. — Гришка, подь сюды! — стряхивая крошки с белого кителя, гаркнул он парню с ящиком, который тут же вынырнул из толпы. — Присмотри за новеньким, покажи, что к чему. Да смотрите не балуйте у меня! У губернаторского дома не шлындайте! Порядок соблюдайте! Чтоб тише воды ниже травы! Всё понял, хвокусник?

— Понял, ваше благородие, — отрапортовал я уплывающему вниз по улице городовому.

— Здорóво! — Гришка деловито протянул мне чумазую руку.

— Здорóво, — вяло ответил я на рукопожатие.

Повисла пауза. Я почувствовал, как полыхнули мои щёки… Включились, как поворотники! Я никогда не умел общаться с незнакомыми людьми, а сейчас совсем растерялся. Гришка же чувствовал себя словно рыба в воде, а может, виду не подавал, что тоже тушуется, смотрел на меня внимательным, изучающим взглядом. Руку мою он не отпускал, крепко обхватил ладонь горячими сильными пальцами. Я чувствовал себя мобильником, подключённым к зарядному устройству, — через Гришкино рукопожатие в меня вливалось непривычное чувство раскованности и уверенности в себе.

— Серёга Шишкин, — улыбнулся я.

— Григорий Сковорода, — с достоинством ответил он и наконец отпустил мою руку.

— Сковорода — это фамилия такая? — я чуть не расхохотался.

— Точно! — От простодушной улыбки кончик его носа, похожего на нос осетра, вздёрнулся, а глаза превратились в узкие светящиеся щели. — Имя с фамилией мне от деда достались. Ох и дед у меня был — бондарь, золотые руки! Ростом аршин с шапкой, а подковы, как калачи, гнул. Вся округа его уважала.

В моей голове заработал «Гугл», закрутилось колёсико: «Бондарь? Бонд? Джеймс Бонд — секретный агент, что ли? Не… не подходит. Бон-дарь? Может, звонарь? Нет, при чём тогда тут подковы? Кузнец, наверное… Хм, бон-вдарь! Точно кузнец!»

— Он у тебя кузнец, что ли?

— Почему кузнец? Бондарь, говорю, — повысил голос Гришка, — ты что, тугой на ухо?

— Угу, — поддакнул я.

— Хотя и в кузне тоже был мастак. Какая ж бочка да без обруча…

— А при чём здесь бочка? — снова спросил я.

Гришка прищурился и заорал во весь голос:

— Как это при чём? Говорю же, дед бочки делал!

— Чего орёшь-то? — я пожал плечами. — Так бы сразу и сказал, что бондарь…

Гришка небрежно кивнул:

— А ещё он у меня лодку мог смастерить или мачту, дом своими руками поставить. Меня научил дерево любить и со струментом обращаться. — Когда Гришка говорил про деда, глаза его озарялись тёплым светом.

— Мой дед тоже деревья любил. Он лесничим был. Жалко, что я его почти не помню. А что у тебя в ящике? Столярные инструменты? — выпалил я вдруг, в моей любопытной голове уже давно вертелся этот вопрос.

— Да нет. Щётки, вакса, ветошь — всё, что нужно для работы. Я обувных дел мастер, обувь чищу, — неохотно ответил мой новый знакомый.

Я посмотрел на грубые, начищенные до блеска Гришкины ботинки, а потом на его грязные руки:

— Так вот почему у тебя руки такие чёрные!

— Вакса аглицкая, не отмывается… Я аглицкой только самым дорогим клиентам чищу, а для кого попроще сам делаю из гуталина, печной сажи, яйца и пива. Слыхал про кузнецовскую чудо-ваксу?

Я помотал головой.

— Этот тип на неё в кажном прошпекте рекламы даёт, — удивился моей неосведомлённости Гришка и добавил, усмехнувшись: — Так вот, эта его чудо-вакса моей и в подмётки не годится…

Гришка шагал размеренно и чётко, с каким-то неподвижным величием, поворачиваясь ко мне всем корпусом. Я маршировал рядом, невольно выпрямляя спину.

Из Гришкиного рассказа я понял, что он единственный на Покровке чистильщик обуви и служит при сапожной мастерской, которую держит его дядька, в паре кварталов отсюда. Половину выручки плюс стоимость ваксы он отдаёт хозяину, что останется — его.

Меня осенило: скульптура чистильщика обуви есть в конце современной Покровки. Я её гуглил. Правда, так и не понял, кого хотел изобразить автор: мальчика или женщину, — на этот счёт единого мнения в интернете не было.

Сначала городовой, теперь чистильщик — эпично… Хотя Гришка не очень похож на бронзовую копию. Разве что такой же худой и остроносый. Ростом чуть повыше меня. Но с женщиной его точно не спутаешь. Голубые глаза, мысль в них так и снуёт. Брови мохнатые, выгоревшие, близко расположенные друг к дружке. Он как будто хмурится, размышляя. Высокие азиатские скулы, соломенные волосы, а подбородок волевой, с ямочкой, прямо как у Наполеона. Одет в ситцевую, подпоясанную ремнём рубаху и бесформенные, заправленные в башмаки штаны. Сложенный пополам картуз аккуратно заткнут за пояс. Вот и весь Гришка.

Мы остановились у непримечательного двухэтажного здания с тремя арочными окнами посередине фасада и прямоугольным эркером^[2] справа, под которым размещался вход. Вокруг витал головокружительный аромат колбасы.

Это же дом Костроминых, самое старое здание на Покровке, а в моём времени — Учебный театр! Я его без колонн и кафешек не сразу узнал.

На карнизе под окнами туда-сюда сновала пара голубей. В полуметре притаился лохматый серый кот — он нетерпеливо перебирал лапами, готовясь к прыжку.

— А что это ты руками размахивал, когда я с городовым разговаривал, знаки какие-то странные подавал? — спросил я.

— Эх ты, тульский пряник! Ободрал тебя будочник, четвертак заломил. Я тебе знаки подавал, чтобы ты торговался: с него и пятака довольно. А ты тоже хорош — хвалиться начал, что за день можешь двадцать пять целковых заработать! — Гришка раздосадованно махнул рукой.

— Да не хвалился я, просто уточнить хотел, так, на всякий случай… — Слова Гришки меня задели. — А ты городовому тоже платишь?

— Не, я у него глаза и уши, он с меня денег не берёт. — Гришкин голос дрогнул.

— Информатор, что ли? — внутри у меня что-то щёлкнуло.

Кот стремительно выпрыгнул вперёд, но не удержался и повис на карнизе. Голуби синхронно вспорхнули.

— Ты чего нахохлился? Не бои´сь, я своих не сдаю. У меня всё по справедливости. Если человек надёжный — не подведу.

— А откуда ты знаешь, надёжный человек или нет? — Я постарался дружелюбно улыбнуться.

— А мы сейчас покалякаем, ты сам расскажешь, кто ты такой и стоит ли тебе доверять. — Гришка посмотрел на меня с прищуром. — Только без фантазий про цирковых — я тебе не Петрович, враньё нутром чую.

Кот мягко приземлился четырьмя лапами на мостовую, ругательно мяукнул и скрылся за углом.

Моё голодное брюхо как-то сразу встрепенулось и начало издавать стенающие звуки. В голову, как назло, ничего не приходило. Может, сказать всё как есть? Терять всё равно нечего.

Гришка смотрел мне прямо в лицо. Вцепился, как репей, и сканировал меня спокойным взглядом.

— Расскажу, только пообещай, что никому не проболтаешься. — Я протянул ему руку.

— Вот те крест! — Гришка перекрестился, и мы скрепили наш уговор крепким рукопожатием.

Примечания

1

А. С. Пушкин. Отрывки из путешествия Онегина. Е. Онегин в Нижнем Новгороде (из не вошедшего в поэму «Евгений Онегин»).

2

Эркер — полукруглый, треугольный или многогранный остеклённый выступ в стене здания.