Затянувшийся вернисаж. Роман из последней четверти 20 века

Алона Китта

Ленинград. 70-е годы. Юная провинциалка Лидия приезжает покорять северную столицу. Упорно борясь за место под солнцем, она не всегда разборчива в средствах.

Глава 11

Мне стыдно сейчас вспоминать подробности этой первой и последней попытки суицида. С тех пор, сколько бы ни было в моей жизни горьких моментов, я стараюсь все вытерпеть и достойно нести свой крест.

Но тогда я и впрямь считала, что выхода нет, поэтому в тетино отсутствие надела лучшее свое белье и выпила одну за другой — все 20 таблеток, не считая нужным оставить письмо или записку. Секунда, другая — наступил спасительный покой, потом чернота и полное забытье…

Я стала ощущать на себе чьи-то прикосновения, кто-то трогал мой пульс.

— Брадикардия. Давление измерили?

— 80/60

— Добавьте в капельницу…

Слышались чьи-то голоса, но смысл слов до меня не доходил, и я не могла понять, где нахожусь. Глаза почему-то не открывались — казалось, я забыла, как это сделать. И вообще мне было не пошевельнуть ни рукой, ни ногой. Впрочем, я попыталась подвинуть руку и ощутила боль в локтевом сгибе. Что-то чужеродное мешало мне и вызывало эту боль, но что это, я догадалась позже, когда приоткрыла глаза и увидела женщину в белом халате, держащую в руках шприц и что-то вводившую из него в резиновые трубки.

— Это капельница, — подумала я — Я в больнице. Но что со мной случилось?

— Доктор, она открыла глаза! — воскликнула женщина со шприцем.

Ее лицо я никак не могла разглядеть, как и лицо доктора, склонившегося надо мной — мой взгляд блуждал из угла в угол, голова кружилась, и все увиденное сливалось в одну хаотическую массу. Кто-то, вероятно, доктор склонился надо мной и громко сказал прямо в ухо:

— Лида, Лида, ты слышишь меня?

Я пыталась ответить, но язык не слушался, да и рот было не разжать, и пришлось доктору несколько раз повторить свой вопрос, прежде чем я смогла ответить с большим трудом:

— Слышу… Где я?

Манжетка сжимала мне другую руку — еще один человек измерял мне давление, я скорее догадывалась об этом, чем видела своими глазами.

— Ты в больнице на Пионерской, — ответил мне тот же голос, а потом спросил у своего коллеги:

— Сколько сейчас?

— 90/60

— Что со мной, доктор? — прошептала я.

— Разве ты ничего не помнишь, Лида? Ты выпила много таблеток.

— Зачем?

— Вот и я не знаю, зачем, — вздохнув, сказал доктор, но я уже опять провалилась в какие-то темные глубины.

Позже я окончательно пришла в себя и вспомнила все случившееся накануне, но удивительное дело! — то ли это продолжал действовать ноксирон и наступила эдакая эмоциональная приглушенность, то ли от того, что я на том свете побывала и вернулась другим человеком, но я не почувствовала той сильной душевной боли, возвращения которой так боялась. Вернее она была, но какая-то тупая, отдаленная, словно все это произошло не со мной, а с другой девушкой, и я переживаю за нее, а не за себя. А всем известно, что чужая боль не так чувствительна, как своя. Я узнала, что помог мне случай в лице соседки, которая зашла одолжить то ли соли, то ли спичек и увидела, что я сплю среди бела дня в неестественной позе. Это ей показалось странным и она позвала всех соседей. Кто-то из них нашел пустые упаковки из-под ноксирона, все догадались, в чем дело и вызвали «скорую». А на Пионерской как раз находилась больница, куда привозили суициды со всего Ленинграда.

Ну и натерпелась же я в этой больнице — от неприятных процедур до неприятных расспросов, но не обращала на это внимание. Я осталась жива — что ж, судьба. Теперь нужно каким-то образом возвращаться к нормальной жизни. Но как? Разве я смогу объяснить кому-нибудь причину своего поступка? А выдержать косые взгляды и разговоры за спиной? Конечно, виновата я сама, но от этого не будет легче.

Таким образом, меня выписали из больницы утром 30 апреля, и я вышла на свет божий, растерянная от груза навалившихся проблем и слабая физически. Суровая тетя Дуся встретила меня у ворот, и мы молча пошли на трамвай. До самого дома она не произнесла ни слова, но уж там она высказала все, что думала по этому поводу.

— Мало тебя Паша в детстве ремнем бил, надо было не жалеть — экая дрянная девка выросла, — бушевала тетя. — Жить ей надоело, видите ли — голодная она, оборванная, исстрадамши бедная… Горя ты не знала, дорогая племяшка, вот что я тебе скажу…

— Оставьте, тетя, — попробовала я ее прервать, но мне это не удалось.

— Оставить? После того, что ты тут натворила? Да как бы я твоим отцу с матерью в глаза глядела, если б с тобой что случилось? Сказали б: «Недосмотрела, Дуня». А Дуня день и ночь на работе, а она тут и вытворяет, что хочет. И вот что я тебе скажу. Лида, больше я не потерплю такое в своем доме — ни за что.

— Больше этого не будет, тетя. Я уеду домой, в деревню.

Тетя аж на месте подпрыгнула после этого моего заявления и воскликнула:

— Ты это что удумала, поганка? Ты институт бросить удумала? Ну отвечай…

Слезы хлынули у меня из глаз, но я постаралась ответить тете:

— Как я теперь туда покажусь?

Тетя бросилась ко мне, обнимала и гладила по голове, а я все плакала и плакала, как будто только сейчас оплакивала все пережитое в последние дни. Голос тети потеплел, она уже не ругалась, а уговаривала ласково:

— Успокойся, Лиденька, не плачь. Что-нибудь придумаем, всяко в жизни бывает. Только институт не бросай — это самое главное. А таких Мишек у тебя будет пруд пруди — тьфу!

И она сплюнула в сердцах.

— Интересно, откуда она догадалась про Мишку? — подумала я. — Я же ни слова, ни полслова ни с кем…

Но, видно, тетя предполагала нечто более серьезное, чем простая ссора.

— Ты не беременна? — неожиданно спросила она.

Я перестала плакать и возмущенно посмотрела на нее:

— Тетя, как Вы можете предполагать такое? Да если хотите знать, у меня как раз сегодня первый день месячных, а Вы…

Видно было, что камень у нее с души свалился, так она сразу повеселела и заулыбалась.

— Так чего ж ты тогда переживаешь, дурочка? — спросила она ласково. — Не съедят тебя в твоем институте. Сделала глупость — забудь, все можно поправить.

— Как же, — мрачно отозвалась я. — Вы в мою справку загляните, что там написано… Можно с такой справкой в деканат?

Тетя достала из кармана справку, в которой черным по белому стояло: «Истерическое состояние, суицидальная попытка». Расспросив, что это значит, она задумалась, а потом приказала:

— Ложись и спи!

Я повиновалась, потому что слабость давала о себе знать, и мне даже за столом сидеть было трудно. Устроившись поудобнее на своей раскладушке, я тут же задремала. Последнее, что я слышала сквозь сон, это как в коридоре тетя набирала чей-то телефонный номер.

Разбудили меня приглушенные голоса, раздававшиеся в комнате. Беседовали двое — тетя и еще кто-то. Вскоре я поняла, что Оля Саманова.

–… а так ведь с первого взгляда и не скажешь, кто чего стоит. Я и век бы не подумала, какой подлец этот Мишка, — возмущалась тетя.

— А Лида говорила что-нибудь? — спрашивала Оля.

— Оленька, ты же знаешь, какая она скрытная. Ну пусть я ей не мать, а тетка, но она ж для меня заместо дочери — так ведь все равно таится! Видела я, что с девкой неладно в последнее время, но про такое… Да ты бери еще медку, бери…

— Спасибо, тетя Дуся.

Они сидели за столом, пили чай и мирно беседовали. Я приподнялась на локте, и они обе сразу обернулись ко мне.

— Проснулась? Вставай, Лидуш. Оля к нам пришла, — сказала тетя Дуся.

Я кивнула Оле, она подошла ко мне и неожиданно обняла.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Оля.

— Ничего, — ответила я, застыдившись столь явного участия к моей скромной персоне.

— Голова не кружится?

— Нет.

Я быстренько привела себя в порядок и подсела к ним. Тетя налила мне крепкого чая, и я медленно пила его глоток за глотком. Разговор не клеился — не станут же тетя с Олей обсуждать меня в моем присутствии! Мы перебрасывались изредка ничего не значащими фразами, а потом и вовсе замолчали. Я уже подумала, что напрасно тетя выложила Оле о последних событиях, что ей нужно было просто почесать язык, но я ошибалась. Оля приехала не из-за праздного любопытства или просто сочувствия — она хотела мне помочь.

— Если ты в порядке, то сейчас поедешь со мной, — сказала Оля, увидев, что моя чашка пуста.

— Куда?

— Я попросила кое-кого… Тебе напишут другую справку.

Я сначала ничего не поняла, но Оля объяснила, что в той справке будет написано, что я якобы болела ОРЗ, и никто в институте ни о чем не узнает.

— Кто же мне даст такую справку? Оля! Неужели ты все рассказала родителям? — я была почти в панике, но Оля сразу успокоила:

— Да ты что? Каким родителям? Я позвонила Виктору Ивановичу и он обещал… Только поедем сразу, сегодня у них короткий день…

Да, завтра Первое мая, праздник, как я забыла об этом! Ну что ж, Виктор Иванович для меня чужой человек, и смотреть в глаза ему будет проще… Я кивнула в знак согласия и стала собираться.

В начале второго мы приехали в первый медицинский, и Оля повела меня в кабинет Виктора Ивановича. Вокруг было пустовато: у больных тихий час, у медперсонала обед, а студенты в предвкушении праздника уже разбежались из alma mater кто куда.

Оля постучала в дверь, на которой висела табличка с двумя фамилиями: «Бондаренко Б. Б., Воскресенский В. И.», и заглянула внутрь:

— Можно?

— Заходите, Оленька, — послышался приятный баритон.

Оля взяла меня за руку и мы вошли в кабинет. Эта была комната, узкая, как чулок, заставленная книжными стеллажами по стенам и двумя письменными столами возле окна. Кожаная кушетка стояла слева у двери, а справа — ящики с таблицами, схемами, муляжами.

Виктор Иванович сидел за столом. Он взглянул на нас обеих, на мгновение задержавшись на мне, и я заметила, что он чем-то похож на Михаила — те же карие глаза, тот же оттенок волос, правда не каштановый, а потемнее, но выражение лица другое: не восторженно-щенячье, как у Миши, а серьезное, немного грустное. Что ж, может быть, такое лицо будет и у Михаила в 31 год — кто знает?

Возраст Виктора Ивановича я знала, конечно, от Оли, которая всю дорогу пела дифирамбы в его честь, и я еще более укрепилась в своих подозрениях насчет ее влюбленности.

Здесь, в его кабинете, я конечно не смотрела на нее, да и не за этим я сюда ехала, но ее трепетный голос, ставший до неузнаваемости нежным и чистым, как колокольчик, снова навел меня на эти мысли. Об отношении же Виктора Ивановича к подруге мне было трудно судить, кто его знает, о чем может думать взрослый мужчина, преподаватель, человек из другого мира и поколения? Хотя его желание выполнить Олину просьбу о чем-то говорило!

А Виктор Иванович пригласил нас сесть и достал из ящика бланк студенческой справки, пока Оля объясняла, что я та самая и есть ее протеже о которой она утром говорила по телефону.

Несомненно, она поставила его в известность о моей неудачной попытке свести счеты с жизнью — он посмотрел на меня с таим неподдельным любопытством, с каким посторонние люди смотрят на чужие свадьбы, похороны или аварии, и вероятно задавался вопросом, как я дошла до жизни такой, но лезть в душу без спроса воспитанный интеллигентный человек не станет, а Виктор Иванович именно был таковым, поэтому он задавал мне вопросы только для того, чтобы заполнить бланк:

— Фамилия, имя, отчество? Егорова Лидия Павловна? Так, год рождения? Место учебы? Сколько Вы пропустили? С 26-ого по…

Когда все было заполнено, он вручил мне справку со словами:

— Вот Вам документ — штампы и печати я уже поставил в регистратуре поликлиники.

— Спасибо… А если спросят, почему я лечилась не в своем районе?

— Так ты же по месту работы лечилась — воскликнула Оля с какой-то преувеличенной радостью, — Виктор Иванович, ведь она у нас работала в прошлом году в приемном покое. Я ее устроила. Вы ее помните?

Делать Виктору Ивановичу на работе нечего, кроме как запоминать физиономии всех санитарок, меняющихся чуть ли не каждый месяц. Правда в лице его появилось напряжение, очевидно, он все же попытался вспомнить меня, но навряд ли сумел, хотя ответил неопределенно:

— Да, да, кажется, что-то припоминаю.

Этот небольшой намек подбавил Оле восторженности, и она неожиданно начала меня расхваливать и благодарить Виктора Ивановича за то, что он помог такой замечательной девушке, хорошей подруге, одной из лучших студенток, которой светит красный диплом. Я даже подумала, что этими похвалами она пытается реабилитировать меня в глазах ее высокочтимого Виктора Ивановича, и мне стало неловко.

— Перестань, — попросила я, дернув Олю за рукав — таки речи говорят разве что на похоронах.

Оля замолчала. Мое замечание о похоронах напомнило о том, ради чего я сюда пришла. Мы переглянулись с подругой и собрались было уйти, но Виктор Иванович неожиданно попросил нас задержаться. Он потянулся к подоконнику и выдвинул из лежавших в беспорядке книг, бумаг, тетрадей вазу со свежими цветами. Эти цветы он разделил на 2 букета и протянул нам.

Мы снова недоуменно переглянулись, и я не сдвинулась с места, а Оля стала смущенно отказываться:

— Ой что вы, спасибо, не нужно!

Виктор Иванович тоже выглядел смущенным.

— Оленька, завтра же 1 мая — смотрите, сколько мне больные перед выпиской натащили. Ну что мне с ними делать? Возьмите.

— Вот и несли бы домой жене, — выпалила я, вероятно, несколько резковато.

Виктор Иванович удивился моему неожиданному выпаду и спокойно возразил:

— А у меня нет жены.

Устыдившись своей внезапной резкости, я взяла цветы, Оля тоже, глядя на меня, Виктор Иванович улыбнулся.

— Ну так что, с наступающим праздником!

— И Вас, Виктор Иванович, — сказала Оля.

Мы поблагодарили его и вышли.

Солнце светило, небо поражало своей голубизной, асфальт уже просох, пробивалась во всю зеленая трава, а люди шли без плащей и курток. Город был украшен к празднику флагами и плакатами и все толпились в очередях, покупая все подряд к праздничному столу. Мы несли цветы, подаренные Виктором Ивановичем и улыбались.

— Видишь, Лида, какой он замечательный человек, — вернулась Оля к излюбленной теме — восхвалению своего кумира.

— Да, — согласилась я, — он чем-то похож на артиста Тараторкина из ТЮЗа.

— Правда. А я и не заметила.

Оля улыбалась безмятежно, погруженная в свои мечты, и мечты эти были связаны, как об этом несложно было догадаться с одним человеком. Ей хватило небольшого поощрения с его стороны, этого самого букетика тюльпанов, как она сама расцвела, подобно весенним тюльпанам и нарциссам. Я же, пережившая любовное разочарование, смотрела на нее скептически, и задавалась вопросом, что она нашла в человеке старше себя на целую жизнь? Любовь, страсть, поцелуи — пусть другие лезут в эту трясину, а с меня хватит, сыта по горло. А тут еще эти цветочки… Я повертела в руках букет и вдруг швырнула ни в чем неповинные цветы в урну…