Геката

Альберт Олегович Бржозовский

Баю-баюшки-баю, не ложитесь на краю. Придёт серенький волчок и найдёт способ вторгнуться в Ваше самое сокровенное и уязвимое пространство — сон. Книга содержит нецензурную брань.

© Альберт Олегович Бржозовский, 2025

ISBN 978-5-0065-3080-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Она сказала: «Вот подумай, вернуться на двадцать лет назад, имея в голове все, что есть сейчас. Прожить снова до сегодняшнего дня, и вспомнить вообще нечего будет». Она сидела, поджав ноги, и перебирала пальцами. Ее звали Лэйлой, ей было двадцать семь лет, и она выглядела именно на этот возраст.

— Лэйла, — сказал я ей, — я отвезу тебя в твой родной город.

— Ну, — она немного смутилась и зарозовела, — нет. Я бы хотела посмотреть на него. Но оказаться внутри — нет. Представляешь, сколько ножей разбросано по этому городу? Должно быть, один из них — мой. Ждёт, когда сможет войти в мою плоть.

Мы сидели нигде. Это такое место, которое не запоминается из-за неважности, потому что важнее, с кем. Лэйла Баньяра. Мы ютились на изогнутой под форму тела скамье, но сидеть на ней было неудобно, поэтому Лэйла поджимала ноги — искала позу.

— Я не могу там спать, — сказала она, — к тому же, они все еще экономят электричество. Уже все вернулись к нормальной жизни, а там как будто время застыло. А стены? Да, это монумент перенесенным тяжбам и все такое, ну, героизму простого человека, но угнетает он страшно. Их видно отовсюду. Город прекрасен снаружи, но если смотреть изнутри, ничего, кроме уныния и желания выбраться он не вызывает. Настоящее произведение искусства. Ты же не лезешь в головы к писателям и художникам, а просто слушаешь музыку и читаешь книги. Вот и я не хочу лезть внутрь. Хочу просто посмотреть со стороны. Когда выезжаем?

Лэйла Баньяра:

«Вы бы только видели, как робок и искренен он был. Почти до смешного. Но что-то все равно подкупило меня. Иногда случается — во время того, как смотришь кино или слушаешь музыку, например, — вроде ничего особенного, так, на разок… А потом вдруг понимаешь, что тебе уютно. Или спокойно. Или что бы то ни было — и хочется вернуться и послушать еще раз. Поверить и открыться. Вот и в нем было то же самое. Может быть, ни с кем другим я и не поехала бы. Теперь уже не узнать».

Я не думал, что она согласится. Мы с Лэйлой Баньярой не были любовниками, парой или друзьями. Мы просто одиноко бродяжничали по своим маленьким мирам и иногда встречались на улице, потому что в наших личных маленьких мирах были пересекающиеся тропинки.

— Мне нравится с тобой говорить, — сказал я.

— Почему?

— Ты говоришь не о том, о чем говорят все.

— Ну, люди любят других за то, что любят эти другие.

Лэйла пожала плечами и подтянула воротник пальто к скулам. Я уже почти не видел ее лица, и оттого очень хорошо ее слышал. Вокруг не было никого. Где-то гудела мобильная аптека.

— Мы бы могли просидеть так десять миллиардов лет. Знаешь что? Видел, как в кино друзья договариваются пожениться, если не найдут себе пару до сорока?

— Нет.

Конечно, я видел. Но меня пугало то, в какую сторону развивается ее мысль, и я отрицал все.

— Давай договоримся о том, что когда мы умрем, и станем чистой энергией, вернёмся сюда и будем здесь? Посмотрим, чем это все кончится.

— А если мы не умрем?

— Тогда все равно придём сюда. Думаю, лет через двести нам жутко наскучит все это дерьмо. Не будет разницы — быть всегда тут или в разных местах. Вечная жизнь не так уж прекрасна. Как цель — интересно, потому что кажется недостижимой, но если этой цели достигнуть — то что?

— Пожмём руки?

— Я что тебе, деловой партнёр? Давай лучше поцелуемся.

И мы поцеловались. Это было очень приятно, но естественно, в порядке вещей. Как лечь в чистую постель после большого трудового дня.

— Ладно, я ещё хотела успеть посмотреть на проституток у дороги до отъезда. Пойдёшь со мной? — Спросила Лэйла.

— Нет. Я пойду домой. Съем что-нибудь. Ещё машину надо заправить.

Лэйла сказала мне адрес и попросила заехать за ней через час. Она не оставила мне своего номера телефона и выбора, но ни то, ни другое мне было не нужно. По дороге домой я видел прекрасные мечты и слышал прекрасную музыку. Поле зрения затянулось виньеткой, проявляющей реальный мир — огромный и чистый. Я знал, что он таков, но уже давно не видел его таким.

Около моего подъезда маленькие — по размеру, а не возрасту — япошки курили опиум. Они все были одеты в идеальные, почти гладкие костюмы и вызывающе-белые рубашки.

— Вы к чему тут столпились? — спросил я.

— Пазаласта, идти своей дорога, дорогой друк. Спасибо. Спасибо.

— Поделитесь?

— Мы строить будусее. Мы устали. Мы давно не были дома. Пазаласта. Спасибо.

— Вы жадные ускоглазые морды. Хотите чаю? Я тут живу, могу вынести вам в термосе.

За кожистыми щелками век их глаза выглядели огромными, потому что отражали весь свет уличных фонарей, и излучали собственный, внутренний. Свет безмыслия и отдыха. Маленькие япошки не понимали, почему этот хмурый европеоид грубит им и предлагает угощение в одной фразе. Они молчали. Я открыл дверь в подъезд и поднялся домой пешком. Лифт выглядел неприветливо. Дома не было ничего интересного. Дома и не должно быть ничего интересного. Там должно быть спокойно. Но я не хотел спокойного, поэтому наскоро поел и поехал к Лэйле по адресу, который она мне дала. Там не было жилого дома. Там вообще не было ничего, кроме неё и таблички с адресом. Больше я ничего не видел. Лэйла ела большой разваливающийся сэндвич, причмокивая и подмазывая мизинчиком соус из уголков губ. Я стоял молча и смотрел, как она ест. Она иногда улыбалась мне, но я думаю, что она улыбалась тому, что сэндвич был очень вкусным.

— Хочешь чаю? — Спросил я.

Я взял с собой термос, чтобы отдать его маленьким япошкам, но когда вышел из дома, их уже не было около подъезда. Может быть, они подумали, что я спутал их с китайцами, предложив чай. Обиделись и ушли. Но я не спутал. Просто мне больше нечего было им предложить. Термос лежал у меня в машине.

Маленькие япошки:

«Мы не хотеть много. Только спокойное место, где отдых. Двенасать часов труда. Двенасать! Мы знаем, что обладать работоспособность и ум, и поэтому нас любить на производстве. Мы знаем, что мы гости. Уважать страна. Но, драть это все в горло, почему нельзя проходить мимо без слов? Иди своя дорога, пока она есть! Молча! Мы искать немного молчания в районе, где спать. Все спать! Пей свой чай сам, любопытная сабака!»

— У тебя есть чай? Хочу, — сказала Лэйла.

Она положила рюкзак с кислородным баллоном на заднее сиденье моей машины, и мы сели внутрь. Я налил чай. Запахло цветами и теплом, и этот запах сразу связался с Лэйлой. Я ещё никогда не оставался с ней один на один в столь замкнутом пространстве. Ее латиноамериканский профиль смуглел перед окапленным стеклом, за которым плавал туман.

Либо все на этом свете — чудо, либо чудес не существует вовсе, мистер Эйнштейн.

Через час молчаливой дороги мы подобрали попутчика. Он плёлся по обочине — хилый, сырой и слабый — и неловко держал левую руку навесу. Лэйле стало жаль беднягу, а я не боялся поздневечерних бродяг, и он оказался на заднем сиденьи моей машины.

— Меня зовут Луи. Куда вы держите путь? — в голосе было железо и рэкающий акцент.

— В мой родной город, — сказала Лэйла.

— А чо уехала оттуда?

— Не было смысла оставаться.

— Лошадь сдохла — слезь. Ну прально. Я ваще места найти не могу после этого всего.

— А ты куда едешь?

— На запад, в общем. Просто пилю через континент. Жизни хочется, понимаешь? Той, которую я помню. Не выживания, а жизни. Я в футбол играл, писал стихи, девчонок обожал до одури, гудел, как оголтелый со своими хеповыми кошаками. А теперь бухло только по случаям, и то исподтишка. Футбол ваще разве что в записях.

— Думаешь, на западе по-другому будет?

— Пойди угадай, как оно там будет. Нет — так в Мексику дёрну. Я только с горы слез, шестьдесят три дня пожарным дозорным оттрубил в хижине.

Я не хотел слушать его историй, вопреки устоявшемуся мнению, что попутчиков подбирают именно за этим. Все устоявшиеся мнения — чушь. Меня утешало лишь то, что Луи не нашли волки, которые теперь бежали по бокам моей машины. Они гнались не за нами и не за Луи, а за светом фар. Лэйла смотрела на волков, пока попутчик вываливал болтовню на сиденья и резиновые коврики под ногами. Отмывать салон от неё будет ещё неприятнее, чем от блевоты. Мы с Лэйлой не перебивали Луи, потому что были вежливы, а он не видел волков. Они бежали смирно и слаженно, будто хотели покинуть тьму. Будто их мышцы никогда не знали боли и усталости, желудки — голода, а глаза — цели. Как только лесной массив оборвался, погоня прекратилась. В зеркале заднего вида я заметил, как Луи глядит на небо. Под его склерами скопились большие слёзы.

— Мы перестали давать кому-либо отчёт, — сказал Луи, — мы не горячие и не холодные. Мы перестали замечать, что спичка в кубике льда — это огромный смысл. Мы перестали выбирать яблоки по вкусу и сразу берём ящик тех, что стоят поближе. Так нам что угодно можно подсунуть.

Ни Лэйла, ни я ничего ему не ответили, потому что она думала о своём, а я думал о ней. Я включил радио — мне захотелось услышать ещё чей-нибудь голос. Диктор передавал срочные новости о торнадо, надвигающемся на родной город Лэйлы. Мы тоже надвигались на ее родной город.

— У меня есть пять сестёр, — сказала Лэйла, — они все там. Я волнуюсь о них, потому что у них нет мечты. Они просто жрут, срут и тратят время на работе. Вдруг, стихия пришла за ними? Мир больше не может терпеть биомассу.

Ни Луи, ни я ничего ей не ответили, потому что Луи не знал, что сказать, когда дело касалось не его персоны, а я не мог ничем ее успокоить. Ее предположение казалось мне слишком правдоподобным.

Когда родной город Лэйлы показал свой скупой свет внизу холма, она попросила остановить машину. Я съехал на обочину и сказал Луи, что мы не поедем дальше. Он поплёлся прочь недовольный, потому что не получил отклика на себя. Есть люди, которые скорее предпочтут быть сожранными волками, чем встретиться с равнодушием к своей персоне.

Луи:

«Не вижу ничего сложного в вежливости. С другой стороны, ее присутствие — вопрос, видимо, врожденного характера. Либо люди чувствуют ситуацию в согласии с вежливостью, либо нет. Невозможно обучить человека вежливости. Невозможно создать пособие или методичку, в которых будут указаны все возможные варианты бытовых событий. А если бы это было возможно, то на заучивание материала ушли бы бесконечные часы. Удивительно и то, что ни ему, ни ей не пришло в голову подумать обо мне. Вы ведь уже согласились подвезти меня. Невербальный договор заключен. Выполните свой долг до конца! А иначе лучше и не начинайте вовсе».

Дождь не переставал. Он был мелок и сыпуч, почти незаметен, и оттого раздражал. Сквозь мокрую рябящую дымку скудная городская иллюминация совсем теряла определённость. Город-искусство. Город-призрак. Город-хер-знает-что-ещё. Суббота подходила к концу. У меня остался один выходной день. Я стоял в двух сотнях километров от своей квартиры, своей кухни, своей кровати, своего балкона, своего покоя, и ждал.

— Нам надо пойти туда? — Спросила Лэйла, — знаешь про Зов пустоты? Когда смотришь в пропасть, и она затягивает.

— Знаю, — сказал я, — это граница бытия и невозможность сделать очень простое действие — шаг.

Лэйла Баньяра:

«Меня не пугало то, что он интересовался Зовом пустоты и знал о нем. Наоборот, этим он звал меня так же, как звала пустота».

Ветер ещё не резал, но уже касался влажными лезвиями наших кож. Как будто примерял, куда лучше обрушить удар остриём, когда накопит достаточно сил. Когда торнадо приблизится. Лэйла посмотрела на город. Она хотела что-то спросить у него. Точнее, получить ответ, не задавая вопрос. Мы все хотим этого. Из-за темных спин домов вышел трамвай — без освещения в салоне и кабине, с выключенными фарами. Проходя стыки контактной сети, он просыпал искры, которые вспышечно вынимали из темноты контуры его мокрого металлического тела. Большой вьючный механический зверь, послушно обходящий доверенный ему отрезок бесконечных дорог.

— Мама не выдержала последних родов, — сказала Лэйла, — ей надоело. Она хотела сына.

— Поехали. Почтим ее память. Я вытащу тебя, если дело запахнет керосином.

— Нет. Лучше пойдём.

— Я не могу оставить машину здесь.

— Тогда езжай. Я пойду пешком. А там найдём для него парковку.

— Для него?

— Он не похож на девочку.

Лэйла шла по обочине. Я ехал рядом с ней — со скоростью ее шага. Мы спустились с холма и пересекли осыпающуюся бетонную стену, расписанную бранью. В черте города Лэйла села в мою машину и сказала: «Зайдём куда-нибудь, мне надо высушить голову». Капли вырастали и плыли по чёрным волнам. Я остановился около кафе «Красный слон». Мы вошли внутрь, в угрюмую тишину, в низкий бурый полумрак, в великолепный запах простых блюд. Лэйла оставила меня одного среди чужих людей, среди чужих стен, среди чужих обычаев, и ушла в уборную в поисках воздушной сушилки. Подошёл официант и спросил, голодны ли мы. Я кивнул. Он плавно, как дым, указал мне стол, положил на него открытое меню и маленький диодный фонарь. «Пожалуйста, когда определитесь с выбором, верните фонарь вместе с меню. В ином случае его стоимость будет включена в счёт». Официант говорил почти шёпотом. Даже голос ведущего новостей из телевизора в другом конце заведения звучал громче. «Ураган «Каруна» приближается к северной гряде Стоун-Шолдер. Министерство Стихийных Бедствий настоятельно рекомендует жителям города Маунт-Гейт переместиться в туннель «Голден Баррел». Как вовремя мы приехали. Бармен выключил звук на телевизоре и крикнул: «Нас вскормила беда!».

Бармен:

«Нас вскормила беда!»

Посетители вскинули руки и откликнулись: «Ху! А! Ар!». Все вместе, почти боевым воплем — здоровый дровосек у окна, хилая бабуля с искусственным глазом, группка подростков в плешивых кожанках, чьи-то выгнутые спины, владельцев которых я не мог разглядеть. «Бой обнажит силу!» — рявкнул бармен. «Ру! Ра! Е!» — отозвались посетители, сжав кулаки. «Раб страха падёт!» — рвал глотку бармен. «Ар! А! Рррра!» — взревели посетители. Тишина вернулась так же мягко и быстро, как пропала. Я не заметил, как Лэйла села рядом со мной, но ее появление растворило все вокруг меня. Все вокруг меня стало незначимым — так я понял, что Лэйла вернулась — так же мягко и быстро, как тишина. Ее волосы были почти сухими. Она зажгла свечу в середине стола.

— Мы сидим на их костях, — сказал она.

— Кто они такие?

— Вон та хилая бабуля с искусственным глазом — Миссис Кэллэхан. Родственникам не понравилось как она составила завещание, и ей вставили в затылок спицу, пока она ждала напиток у бара.

— Вы готовы заказать? — спросил силуэт из мрака.

Лэйла опустила пальчик на развёрнутое меню, а потом показала два пальчика официанту. Она была готова заказать ещё прежде, чем увидела меню. Лэйла Баньяра отдала диодный фонарик силуэту руки, проступившему из мрака и посмотрела на меня. Посмотрела на меня. Посмотрела на меня.

— Здоровый дровосек у окна — это Чип Борденбейл. Мощи в нем было немерено, как у лошади, хоть и был слаб на голову. Как стейнбековский Ленни. Я сама видела, как Чип вытолкал снегоуборочную машину из кювета. Поскользнулся на мокром кафеле и разбил голову о писсуар. И кафель и писсуар заменили, но Чип остался.

— Ты знаешь всех, кто живет здесь?

— Нет. Только тех, кто умер.

— Почему они здесь?

— А где им ещё быть?

Официант:

«Я не жалуюсь на „Красного слона“, но хочу сказать, что не каждый сможет здесь работать. Пожалуйста, не подумайте, что я боюсь конкуренции или что-то в этом духе, но, если вам все же покажется, что улыбка и услужливость — это все, что нужно, чтобы подзаработать здесь, то помните, что вы заблуждаетесь. Здесь многое произошло и, я уверен, еще многое произойдет. И вы станете частью непростой истории этого места. Обязательно станете. Чем раньше вы это примите, тем более мягкими будут последствия. Пожалуйста, помните об этом».

Заказ Лэйлы принесли очень быстро — как будто и они были готовы к ее заказу ещё прежде, чем увидели ее. Она показала мне все десять пальчиков. Это значило, что блюдо нужно есть руками. После еды ее глаза заблестели уютной сытостью. Волосы совсем высохли. Я заплатил за ужин, чем сделал вечер ещё более похожим на свидание.

— Поедем в «Голден Баррел», — сказала Лэйла Баньяра, облизывая губки между словами, — город выстоит и без нас.

Мы сели в машину и Лэйла обернулась к заднему сиденью.

— Ты убрал мой рюкзак в багажник?

— Я его не трогал.

Хоть машина и была моей, вещи Лэйлы не принадлежали мне. Если бы я захотел убрать ее рюкзак с кислородным баллоном в багажник, она бы первой узнала об этом.

— А где же он?

Я немного помолчал, осмотрел коврики задних пассажиров, на которых липко поблескивала болтовня нашего недавнего попутчика, и сказал:

— Наверное, у Луи.

— Бродяжий ублюдок! — Она вспыхнула и положила ладони на затылок.

Лэйла сказала себе: «Тише, дорогая. Посмотри, как птички пляшут на ветвях, на ветвях. Знают птички песню нашу про тебя и меня. Мы однажды вмести с ними полетим, полетим над деревьями большими. Кто нам запретит?»

Лэйла попыталась успокоить себя, но из этого ничего не вышло, и она стала захлёбываться. Страх забрал у ее тела силы для такого легкого процесса — дыхания. В клёклом скрипе ее трахеи я услышал слова: «Вдохни в меня». Мне уже приходилось ее целовать, поэтому я без колебаний вжался в ее рот своим ртом и вдохнул в Лэйлу Баньяру. Ее грудная клетка расправилась, как воздушный шарик, но потом снова сжалась. Лэйла положила ладони на мой затылок и снова вжала свой рот в мой. Я вдохнул через нос, и отдал ей дыхание. Она все ещё пахла блюдом, которое нужно было есть руками. Хоть оно и было вкусным, но теперь его запах вызывал у меня неприязнь, так как я был сыт. Лэйла стала дышать сама. Очень несмело и хрупко, но сама. «Вызови аптеку, — сказал она, — мне нужен баллон». Я позвонил в СМФ и назвал адрес кафе «Красный слон».

Луи:

«Давайте не будем уподобляться моралистам. Я не лицемер, и поступил по справедливости. Можно назвать это компенсацией морального ущерба. К тому же, откуда мне было знать, что лежит в этом рюкзаке? Может быть, там оказалось бы бесполезное тряпьё или дорожный перекус. В этом случае риск был бы неоправданным. А от кислорода можно словить неплохой кайф».

— У меня нет денег на баллон, — робко сказала Лэйла.

— У меня тоже.

Я ответил таким тоном, которым обычно окрашивают фразу «Мы так похожи!» Вечер все больше походил на свидание, но им не являлся, поэтому мне не было стыдно признаваться в лёгком кошельке. Тем не менее, я вышел из машины и из неловкого молчания. Ветер бесчинствовал, перебирал провода, рвался в окна, качался на фонарях, шумел и гасил зажигалку, которой я чиркал у сигареты. Он принёс скользкие зелёные блики мигалок из-за поворота и вслед за ними появился фургон СМФ. Я поднял руку, и ветер тут же ухватился за неё. Он хотел отвести меня домой. Я хотел, чтобы он отвёл меня домой — туда, где нет ничего интересного. Фургон остановился у бордюра и стекло водительской двери опустилось прямо передо мной.

— Здрасьте! Чем помочь? — На бейджике было написано: «Тайт Слинкер. Служба Мобильной Фармацевтики», — вам бы двигаться в туннель, мистер. Ща грянет.

— Да… — потянул я, оценивая крепкость швов и плотность ткани униформы Тайта Слинкера, — Мне нужен кислородный баллон…

— Порция, мистер? Литр? Пять литров? Двадцать?

— Литр.

Тайт Слинкер змеино скользнул в кузов фургона — внутри был проход прямо с водительского места, точно, как в самолёте.

— Литра нету, мистер, — крикнул Тайт из глубины фургона, — пять или двадцать?

— Пять.

Он вернулся на водительское сиденье, держа аккуратный блестящий баллон в вакуумной упаковке, и сказал:

— Пятьдесят-девять-девяносто-пять. Налик или карта?

— Карта.

Шестьдесят баксов за каплю сжиженного кислорода. Деньги, сделанные на болезнях. В открытом окне водительской двери показался терминал для оплаты, сжимаемый напряженной рукой, и я вцепился в жилистое запястье Тайта Слинкера. Через тридцать шесть часов я должен быть на работе — верстать инструкции для бытовой техники.

— Ты чо, дядя? — Рявкнул Тайт Слинкер.

Моя вторая рука сжалась на крепком плотном воротнике его униформы, а одна из ног — не помню какая — уперлась в дверь фургона. Все вместе — мозг, надпочечники, мышцы, глаза — они действовали сообща, они изъяли Тайта Слинкера наружу, они помогали мне помочь Лэйле. Тайт Слинкер вывалился на асфальт и ухватился за колено. Вокруг пальцев его руки — не помню какой — блеснули четыре кольца. По одному на каждом пальце. Я не знал что делать дальше совсем недолго — всего одно мгновение, развеянное прыгающим и волнующимся вокруг нас ветром. Я не знал что делать дальше до тех пор, пока не понял, что четыре кольца, обрамлявшие пальцы Тайта — это кастет. Мозг, надпочечники, мышцы, глаза — все они бросились на руку с кастетом и повлекли меня за собой, и я последовал их зову. По счастливой случайности Тайт Слинкер оказался худее и хрупче меня. Он кряхтел, рычал и рявкал на мокром асфальте, а потом вдруг завопил:

— Эй! Эй! Уоу! Смари туда!

Его вторая рука, свободная рука, рука без кастета, была устремлена в сторону моей машины. Несмотря на стычку и возню, я продолжал чувствовать, где она находится так же, как вы продолжите чувствовать где находятся ваши конечности даже если окажетесь в темноте и невесомости. Передняя пассажирская дверь была открыта, и Лэйла Баньяра судорожно дергалась на коленях и соскабливала с себя одежду. Я не слышал ее из-за ветра и грохочущего под барабанными перепонками пульса.

— Она задыхается!

— Твоя девчонка? — спросил Тайт Слинкер. Он вывернул шею и смотрел на извивающуюся Лэйлу Баньяру.

— Моя.

Я не знал, говорю я правду или лгу.

— Слезь нахер, — сказал Тайт, — я возьму баллон.

— Отдай мне кастет.

— Слезь, болван, задохнётся девка!

Тайт Слинкер:

«Даже не представляю, чем я заслужил попасть в СМФ! Серьёзно, мне много чем приходилось заниматься в жизни. Замешивал тесто в пекарне, развозил газеты, крыши латал. На голяках даже пытался работать официантом в „Красном слоне“, а тут такая удача. Не знаю, что здесь самое лучшее — целыми днями кататься по городу, базарить с кем ни попадя или сталкиваться с разными чудаками. У нас их принято называть „клиентами“. Все больны по-своему, да? А, к тому же, еще и деньги платят, ну! Зуб даю, когда этот парень меня схватил, я понял, что сейчас-то моя копилочка пополнится еще одной историей. Обожаю!»

Ветер подгонял меня в спину, когда я бежал к Лэйле. Ее пальто блестело подкладкой в стороне. Блузка приняла вид ветоши и лоскутов и не скрывала белья. Лэйла задрала юбку и рвала колготки.

— Лэйла, перестань!

— Нет, я могу… дышать… через кожу, — она говорила сквозь тугие свистящие вдохи, — слышишь… какой ветер?

Тайт Слинкер приближался к нам из темноты мягкими прихрамывающими прыжками, как уличный голодный кот. Он опустился на корточки рядом с Лэйлой и дал ей пластиковую маску кислородного баллона.

— Меня зовут Тайт, — сказал он.

— Ага, — ответила Лэйла.

— Чо ты не объяснил? — Спросил меня Тайт Слинкер, — я бы помог. Мы все в одной каше варимся.

— Ага, — сказала Лэйла.

Она не верила бескорыстию Тайта, потому что знала, что все добро воздаётся, а зло — карается. Она верила мне, моему мозгу, надпочечникам, мышцам и глазам. Я закрыл пассажирскую дверь машины, поднял пальто Лэйлы, набросил ей на плечи и снова сел рядом с ней на тротуар.

— Нужно ехать, ребята, — сказал Слинкер.

Он показал в сторону желтого зарева на севере. Вместе со светом до нас доставали длины низкочастотных волн. Там играла музыка.

— Это Бенни Бенасси? — спросил я.

— Ага, — сказала Лэйла.

— Ветер уже сыреет, — сказал Тайт Слинкер, — езжайте за мной. Мало ли что ещё пригодится.

— Ага, — сказала Лэйла.

Тайт Слинкер:

«Какое у этой чокнутой тело!»

Лэйла Баньяра:

«Я видела, как Тайт на меня смотрит. В иных обстоятельствах его цепкий взгляд мог бы польстить мне».

Хорошо, что у неё было длинное пальто, на пуговицах до самого горла. В машине она сняла остатки колготок, скомкала их и сунула в бардачок. Лэйла Баньяра держала кислородный баллон, как младенца и смотрела сквозь стекло, на котором оседала стремительная колючая изморось. Я сыпал песок в пасть дракона, но Лэйла просто сказала «Спасибо». Как будто я размешал сахар в ее чае или нашёл перевод незнакомого ей иностранного слова. Вдоль дороги на тротуарах, под светом каждого фонаря стояли люди — их тела были обращены в сторону надвигающегося урагана и собраны в разные позы — позу супергероя, мечника, молитвенника. Они встречали стихию с доблестью, готовностью и самоотверженностью. Лэйла покачивала на руках баллон и прикладывала к лицу пластмассовую маску. Я держался на постоянном расстоянии от машины Тайта Слинкера, но с каждой минутой ее становилось видно все хуже. Туман густился, дождь усиливался, ветер смешивал их, сжимал и желал соединить. Когда габаритные огни фургона СМФ утонули в вихре влаги, мне пришлось остановиться. Машину раскачивало так сильно, что я почувствовал, как правые колёса на мгновение потеряли контакт с асфальтом.

— Нам нужно где-то укрыться, — сказал я Лэйле.

— Единственное укрытие — это туннель.

— Машину может перевернуть.

Хрен бы драл эти приключения.

Лэйла Баньяра:

«Я никогда не видела Бурю вблизи, хоть и выросла здесь. Родители всячески оберегали нас от того, чтобы воспринимать и принимать ее. Мало что рассказывали о ее причинах и природе. В их словах Буря обретала суть дикого, но сытого зверя. Не могу сказать, что она интересовала меня настолько, чтобы ослушаться родителей, сбежать из-под их пригляда и посмотреть, какая она. Но когда я ощутила ее касания, когда поняла, что граница такой силы и значения уже переступила через меня, все наставления родителей утратили вес и ценность. И напомнить было некому».

— Попробуем попасть в какое-нибудь здание? — Спросил я.

— Наверняка, все уже закрыто. Все в туннеле.

— Нет, нет, нет, брось это, Лэйла. Брось это. Что нам делать? Ты здесь выросла.

— Мы всегда уходили в туннель.

Она говорила так спокойно, как будто ничего и не было.

— Что нам делать?

Она осмотрелась.

— Смотри, — ткнув пальцем в стекло, сказала Лэйла, — они все ещё стоят.

Она показывала на людей под фонарями — на мутные неподвижные силуэты.

— Пойдём к ним?

Этот вопрос походил на приглашение двигаться в сторону света в конце туннеля. Но не того туннеля, в котором хранилось спасение, а того, который есть конец всех начал. Вот я — а вот меня больше нет. А я даже не нашёл себе замену на рабочее место. Лэйла взяла меня за руку — уверенно и настойчиво — и кивнула. Мы выбрались на улицу через пассажирскую дверь, не размыкая союзную хватку. Водоветренный хаос разбрасывал силы во все стороны. Я и Лэйла прорезались сквозь рваные вихри к свету фонаря и оказались под сухим и безветренным куполом неприкосновенности. Здесь стояла девчонка — худая и хрупкая — уже не девочка, но ещё не девушка. Она держала руки на весу, сложив их в чашу. В них содержалось невидимое воздаяние. Девчонка обернулась на нас и будто исподтишка сказала: «Вы стали свидетелями великого таинства, битхо! Проявите уважение, иначе погубите и себя, и меня». Она умоляюще злилась в своих словах. Лэйла Баньяра затянула пояс пальто покрепче и застыла в неглубоком покорном поклоне. Я не знал, что мне делать, и девчонка, воздававшая урагану, поняла это. Она сказала: «Будьте честным».

Уже не девочка, но еще не девушка:

«Я часто встречаю чужаков и недолюбливаю их. Мама говорит, что у каждого есть право на Приобщение. Но еще она говорит, что Почитание только для посвященных. Только для тех, кто живет здесь. Для тех, кто этому учился. Я училась этому и живу здесь, а они нет. Я же не обязана мириться с их невежеством, когда выполняю священный ритуал! Сначала Приобщение и только потом Почитание. Никак не наоборот».

Я поднял правую руку и стал смотреть на часы. Я просто ждал. Ждал, когда буря закончится, и это было честным отношением к «ее величеству». Свет фонаря, укрывавшего нас от стихии, моргнул, и я остался один на один с памятью о кожистых щелках век, за которыми глаза опиумных япошек выглядели огромными, потому что отражали весь свет уличных фонарей.

У меня не стало тела. Я подумал так потому, что перестал видеть свою тень. Еще потому, что слышал, видел и осязал едино. Ни глазами, ни ушами, ни кожей. Но под изменением восприятия окружения, на дальнем плане цвело иное изменение — менее явное, более тонкое, менее понимаемое, более важное. Я перестал чувствовать время. Его постоянный нагоняющий ход затих, истончился и исчез. Я не мог опоздать. Мне не приходилось ждать. Не нужно было торопиться. Оказавшись вне времени, я понял, что такое вечность. Свет собрался в ослепляющую точку, блеснул до самого горизонта, воздух сжался, дрогнул и разжался, вернулось время, тело и его тень. Фонарный свет взмыл в высоту, затмил небо и оставил меня в тревожной бесшумной темнотое, превратившуюся в темноту опущенных век. Кровь снова пульсировала под кожей. Лопатки сводило от холода. Я не открывал глаз, как будто старался удержать неуловимый сон. Было ли виденное сном, откровением, иллюзией? Было ли правдой, метафорой или проявлением? Было ли оно? Моя огромная постигнутая вечность.

Я открыл глаза. Улица была пуста и мокра. Моя машина стояла на месте и приветливо отозвалась на кнопку отключения сигнализации. Я сел на место водителя, открыл бардачок, достал оттуда рваные колготки Лэйлы и поднёс их к лицу. Они пахли возбуждающей солоноватостью. Выезжая из города, я завернул в колготки Лэйлы свои часы и выбросил их на обочину.