Перекрёстки детства

Альберт Светлов

Главные герои произведения – люди, пережившие крушение Советского Союза. Когда они были полны надежд, клялись друг другу в вечной дружбе. Неумолимое время внесло коррективы в их благие намерения. Прошлое возвращается к главному герою, когда в дверь его квартиры неожиданно звонит любимая женщина, утраченная много лет назад. И это прошлое всерьёз намерено стать будущим.«Перекрёстки» – это сплав реальности, вымысла и мистики, сплетение прошлого, настоящего и будущего. Книга содержит нецензурную брань.

23

«Не всякая кожа подходит для изготовления перчаток. Тем более — рукавиц. Да если они к тому же ещё и ежовые»

Саймон Гловер «Искусство перчаточника»

Невольной жертвой моей пиромании пала обыкновенная синяя пластмассовая чаша. Ею черпали из металлической бочки, стоящей под потоком, дождевую воду на полив грядок. Впрочем, чашка пострадала не очень серьёзно, даже годилась для использования по прямому назначению. Всего лишь бок черно оплавился вследствие того, что я, закрывшись кипятковым полднем тополиной вьюги, в дровянике, трясясь, разжёг там крохотный костерок из невесомых прутьев рассыпавшейся метлы, а сосед Женя Мартынов, учуяв гарь, выбивавшуюся синеватыми облачками из щелей сарая, принялся с матерком ломиться в постройку. Струхнув, я накрыл пламя, жадно пожиравшее щепки, сосудом, подверженным горению. Оно захлебнулось, но посудина, смявшись, приобрела нетоварный вид, и мне пришлось на время её припрятать. Женя, едва я открыл, возопил:

— А-а-а-а-пять ка-а-а-а-стры жгёшь, дрянь м-м-м-алая?! А н-н-ну бегом марш а-а-а-атсюдава!

В юности Женя служил в РВСН, вернулся со службы с чудовищным заиканием и впоследствии любил повторять: «д-д-да я на к-к-к-асмадроме ракеты н-н-нюхал». Редкую фразу он произносил с маха, с галопа, не поперхнувшись слогами. Он разменял четвёртый десяток, и жил холодеющим сквозь сосны закатом в тесной матушкиной квартирёшке рядом с нами, получал пенсию по инвалидности, беспробудно бухал, и закатывал скандалы. То ли от тяжёлой армейской травмы, то ли от постоянной пьянки, лицо Жени при сильном волнении, особенно правая его сторона, дёргалось, он краснел и только мычал, не в состоянии вымолвить ни слова, а со смертью матери у него появились эпилептические припадки. Частенько из—за стенки доносилось:

— У-у-убью, с-сука! Д-д-ай денег, п-п-падла!

Мать его, низенькая морщинистая старушка, с тихим голоском, опухшими слезящимися веками, длинными выцветшими сальными космами, смахивала на Наину из сказки «Руслан и Людмила», пугаясь отпрыска, дико визжала. За перегородкой слышался грохот, звук опрокинутого стула, звон тарелки, топот в коридоре, хлопанье входной двери и всё стихало. А часов в девять парочка начинала пьяными голосами выводить какой—нибудь заунывный мещанский романсик, вроде «Одинокой гармони», «Шумелки мыши». Песенка про маленькую серенькую мышку—шумелку меня изрядно забавляла, я никак не понимал, почему взрослые люди исполняют детсадовский репертуар утренников. Следующим вечером привычная история повторялась. Если слушать их хоровые атонические выступления, прерываемые оригинальным нецензурным многоэтажным заикающимся конферансом, становилось невмоготу, мама вызывала милицию. Приходил по-деловому хмурый участковый и, поигрывая пухлой коричневой папкой, на крыльце внушительно беседовал с Женей, швыряемым из огня да в полымя, и вновь о камни, оперируя понятиями «тунеядство», «правонарушение», «в соответствии со статьёй», отчего ведущий солист «погорелого театра» увядал, «переходил на нелегальное положение» и рьяно притворялся, что устраивается на работу. Его с неохотой принимали в школьные дворники, трудился он до аванса, а обзаведясь деньгами, пикировал в запой.

По выходным к ним в гости приезжал из Тачанска старший брат, Александр. Толстый, среднего роста мужик, с одышкой и больным сердцем. Он, спотыкаясь в сухом буреломе, больше зависал на реке с удочкой, чем пил с роднёй, но и Сашка подчас закладывал за воротник.

Когда Женя уехал жить на Украину, нам стало необъяснимо скучновато без его шуток, прибауток и коронного акробатического номера, называемого им: «переворот лаптя в воздухе». Исполнялся он незамысловато: Женя с разбега проходил на руках несколько метров и, опрокинувшись назад, снова вставал на ноги. Не всегда «переворот лаптя» заканчивался благополучно, иногда Мартынов, успев поддать, не удерживал равновесия, с уханьем шмякался на спину, рискуя повредить позвоночник.

К нам, пацанам, он относился доброжелательно. Чувствовалось, — ему не хватает нормальной семьи, жены, детей. Пару раз я бывал в его полутёмной комнатке с грязными занавесками, пылью на шкафу и специфическим, въевшимся в стены, запахом кислой смеси дешёвого ядрёного курева, квашеной капусты, немытой посуды и вина. Женя показывал обёрнутую в газетку любимую, в пометках карандашом и ручкой, книгу «Как закалялась сталь» с автографом Владимира Конкина, и старые фото, где Мартынов, сияя белозубой улыбкой, был заснят в военной форме, с сержантскими лычками на погонах. Позволяя посмотреть фотографии, он кривился и поскорее убирал карточки обратно в комод, словно, они, храня отпечаток живой и ничтожный, напоминали ему о чём—то тревожащем, болезненном, что хотелось давно забыть, да не получалось.

Женя учил нас мастерить дирижабли из четверти тетрадного листа, вырезая по краям отверстия, и запускаемая конструкция, плавно вращаясь, медленно планировала на коврик.

Случалось, он изготавливал мне и Владлену луки, для чего мы с ним в октябре, по пристывшей уже тропке спускались за огороды, к зарастающей заболоченной речушке, и выбирали в топком ивняке подходящие стволы. Мартынов, пока намокал на льду пиджак его измятый, срубал их лёгким блестящим тесаком с выжженными на ручке рунами и фигурками викингов, подаренным позднее мне, и вскоре глупо мною потерянным, делал на концах надрезы и осторожно, стараясь не сломать, натягивал вместо тетивы толстую шёлковую нить. Стрелы выстрагивались из той же ивы, но из веток потоньше, а сверху насаживался жестяной наконечник из крышки консервной банки, сворачиваемый так, чтоб заострился. Оперение считалось излишеством и не применялось.

Летали подобные заряды криво, и вонзались, преимущественно в землю, а при попадании в дерево острие из мягкого материала попросту сминалось. Владлен и я, однако, восторгались этими робингудовскими аксессуарами, и до стылых розовых сумерек носились по межам, паля из луков в дальний трухлявый забор.

Спустя семь лет после отъезда, Женя навестил родные места, приехав на похороны брата Сашки, скончавшегося от инфаркта. Мартынов «завязал» с водкой и заметно изменился. Поначалу мы его не признали, спутав с прыгающим по чиновничьему снегирём. Он пополнел, опрятно, хотя и небогато приоделся и почти перестал заикаться. Просидев у нас минут сорок, он не однажды с гордостью упомянул, что женился, и новой жизнью вполне доволен.

А вот в Питерке с женщинами ему не везло, он блуждал в поисках идеала. Заводя речь о Жене, припоминали в первую очередь, как он вдрызг поссорился со своей возлюбленной, скромной, невысокой тихушницей Машей, носившей тусклый платочек поверх седеющих кудрей, работавшей контролёром ОТК на мебельной фабрике и взиравшей на окружающий мир печальными серо—зелёными глазами. Поругавшись с ней в очередной раз, ракетчик, шепча раскольничьи стихи, поставил несчастной фингал, забрался на крышу её дома, и положил кусок стекла на печную трубу. Никто не скумекал, почему отсутствует тяга и дым не идёт, куда ему полагается, а выползает из камина, наполняя комнату удушливым туманом. И лишь подобравшись к самому дымоходу, обнаружили, что он перекрыт. Неумолимая дама написала на кавалера ещё одно заявление, и Мартынов по совокупности с другими неприглядными выходками отсидел пятнадцать суток, выйдя из каталажки обросшим, похудевшим и злым.

Освободившись, он неделю пропадал на рыбалке, питаясь ржаным хлебом и таская всякую мелочь, скармливаемую наглым вопящим кошакам, собирающимся с окрестных дворов и затевающим гладиаторские бои. В июле, сминая тяжесть мирских забот, выловленную пикоть он солил и развешивал у чулана на леске, продетой в рыбьи жабры, прикрывая её от мух, прорезанными поперёк газетными полосками. Высохшей рыбой, слегка беловатой от соли, он угощал и меня, но мне жёсткое, горьковатое и костлявое лакомство, с которого вначале требовалось снять чешую, затем аккуратно отделить от хребта куцый слой мяса, а заодно избавиться и от костей, что было нереально, абсолютно не понравилось.

В день, когда он выгнал меня из сарайки, моей маме об экстремистских художествах её сына Женя не сообщил.