Растяпа. Где кончается порядок

Анатолий Агарков, 2023

Судьба давала мне шансы где-нибудь в чем-нибудь отличиться – грех жаловаться.Я мог бы:– остаться мичманом в погранфлоте и служить на Ханке;– сделать карьеру профсоюзного деятеля в ЧПИ;– выйти на Станкомаше в большие начальники;– стать профессиональным журналистом;– втереться в партийную номенклатуру;– замутить собственный бизнес…Но, увы. Старость, пенсия, одиночество – итог жизни. Даже жилья нет собственного. И кто я после этого? Вот-вот…Но грех жаловаться – жизнь прожита замечательная! В этом Вы сейчас сами убедитесь…

2

Алексей Иванович Холодок, прапорщик 23-х лет от роду имел свое суждение о летном составе полка.

— Летчик — это не тот, кто пьет между полетами, — сказал он, — а тот, кто летает между пьянками.

Вместе с ним я возмущенно обозрел группу «пьяниц», пришедших на отъезд к автобату не в положенное время в конце рабочего дня, а в самом его начале. Печальное зрелище! Ну и что, что полеты отменили — сиди где-нибудь и служи Родине: тебе за это деньги платят. А они домой собрались. У нас вон тоже самолета в регламенте нет, но мы же не разбегаемся с аэродрома.

И что они будут делать дома? Наверняка за бутылками побегут!

А Холодок добивал их, ничуть не стыдившихся дезертирства, своим сарказмом:

— И ведь прилично зарабатывают, а все равно попрошайничают — каждый раз просят посадку, когда из полета возвращаются.

К моему разочарованию синие куртки и комбинезоны не слышали мудрых речей прапорщика Холодка. Не до того им было — эти ничтожества ждали машину для отъезда домой. А мы прошли мимо. Нас Турченков послал в «чипок» за закуской — в группе АО намеревалась пьянка по поводу дня рождения начальника.

А еще я узнал от Алексея Ивановича, что летный состав очень часто свободное время проводит в спортивном городке — то в футбол играет, то на снарядах занимается. Мы же в ТЭЧи слишком заняты настольными играми в любое время, чтобы транжирить его на заботу о собственных телесах. А любителя индивидуально позаниматься в спортгородке завтра же почти наверняка завалят дополнительной работой.

Красноречие мое не потребовалось — поздравителей у начальника было хоть отбавляй. Накатив стопарик и зажевав его бутербродом, пользуясь отсутствием внимания, смежил веки и принес Господу краткую, но искреннюю благодарность, что наконец-то избавил меня от райкома и привел в этот дружный и споенный коллектив авиационных техников и механиков.

Потом почувствовал, что мне не хватает собеседника — все говорили, а я молчал. После того как накатишь по полстакана раз да другой, тянет выговориться. И хочется, чтобы кто-то послушал тебя. Задымил сигаретой — тут уже все курили, но облегчения не пришло.

После приезда, решил заглянуть к семье.

Открыв дверь по звонку и увидев меня, Тома замерла.

— С тобой все нормально? — в ее голосе прозвучала непритворная тревога.

— Да, — негромко ответил я.

— Где ты был?

— Я с работы. И у меня выдался нелегкий денек.

— Ну, разумеется — очень заметно.

— Мы праздновали день рождения начальника.

— Как я могла не догадаться?

Мы стояли и смотрели друг другу в глаза.

— Ты не пустишь меня к дочери?

— Таким нет.

— Прости. Мне не следовало таким появляться. Сейчас уйду. Просто хотел сказать, что люблю тебя.

От таких объяснений оба давно отвыкли, так что общение давалось с трудом.

— Я когда выпью, тоже тебя люблю. Но к сожалению, я не пью.

Зачем пришел? К чему объяснения? Как мне понять и научиться, что молчание нисколько не тяготит. Молчание — единственное, что от человека требуется в таком состоянии. Все сказать можно будет потом.

Я проспал до шести утра и проснулся с мерзким запахом во рту. Интересно, что мы пили вчера? Начинали-то с водки — точно помню. А потом вылезли в Увелке и еще добавили… А потом я пошел к семье. Как противно и стыдно перед Томой! Хорошо, что меня не видела дочь…

Что меня подтолкнуло к пьянке? Ах да, день рождения Турченкова. Если в группе десять сотрудников, не считая солдатки, то я гарантировано каждый месяц буду ходить на бровях, и представится возможность совершить какую-нибудь глупость. Эх ма, это судьба! Сам себе посоветовал расслабиться и ничего не принимать близко к сердцу.

Интересно, чем мне заняться на службе, если самолет опять не прикатят? Дремать у трубы отопления, глотая таблетки или заставить себя писать романы?

Пробежался, позавтракал, пошел на отъезд.

Ну точно, самолета нет. Личный состав угнали в клуб на политзанятия.

Время замедлило бег. Пространство заполнил рой вопросительных знаков — чем заняться? Подремать у трубы отопления? Пойти к Макарову поиграть в настольные игры? Или таки открыть заветную тетрадь в кожаном переплете и для начала хотя бы почитать то, что уже написано? — глядишь, охота придет продолжать.

Саня Макаров сидел в лаборатории прицелов и скучал с миной мессии на лице, которому поручено спасти человечество. На меня не обратил ни малейшего внимания. Да я и не ждал от него особых церемоний. Он даже не предложил мне сесть, и то, что я все же опустился на стул, не улучшило его настроения.

— Обещают жуткий снегопад, — сообщил я ему.

Мы оба посмотрели на часы. До обеда еще два часа. Раньше вряд ли кто придет.

— Пойдем замесим?

— Ключ у Лямина.

О чем еще говорить? Вернуться в лабораторию, сесть у окна, прижавшись к трубам, и смотреть на вихри снежные, которые веют враждебно? Спешить было некуда. Небо темнело, метель усиливалась. На земле лежал снег толщиной сантиметров в пятнадцать, а метеослужба обещала и того больше. Чистить не перечистить нам стоянку для самолета. Но даже разыгравшаяся стихия была не в силах остановить политические занятия с техническим составом. А летный состав, конечно, уже увезли домой. Снежная буря давала им восхитительную возможность передохнуть от нескончаемых учебных полетов с курсантами на борту.

Игра в карты на деньги «храп» была не просто времяпрепровождением. Порой она собирала на столе фантастические банки, которые разыгрывались с молниеносной быстротой и долго потом обсуждались. Иные отчаянные надолго залетали в долги и аккуратно платили с каждой получки. Конечно, жаждали отыграться и возникали споры, когда они зарубались на банки, которые не в состоянии сразу же возместить. Споры бывали такими жаркими, что участники вместо языка готовы были пустить в ход кулаки.

Случаи, когда на банке стояли сотни рублей, были редкостью, и, как правило, деньги эти были обещанные. В эскадрильях, говорили, играли только на наличку, и неспособный выплатить долг немедленно удалялся из игры. Вот у них действительно на столе бывали сотенные бумажки.

У нас на улице да и на стадионе в бараках игра в «храп» тоже была популярной. Но там ставка была — две копейки, и банки поднимались очень медленно. Редко кому за вечер удавалось сорвать десятку.

Вот о чем думал я, сидя молча в лаборатории бомбовых прицелов и глядя в окна на усиливающийся буран.

— Как только обед начнется, нам надо Лямина не прозевать, а то за стол не попадем. Ты будешь играть? — прервал молчание Макаров.

Этот корпус однако теплее, и батареи у них по окнами вместо наших труб.

Сидя в уютной, располагающей к неге лаборатории, я размышлял о перипетиях судьбы и игры, которая называется «храп» — какие-то для нее законы мыслимы? Помню, был большим докой институтской науки «Теория вероятности», которая зиждилась на примерах расклада карт. В определенном смысле я, дипломированный профессионал, мог бы разработать свою концепцию риска в игре и ходить с набитыми деньгами карманами. Или долговыми расписками — раз тут такое принято.

Если родиться такая теория и пройдет практику на сотенных банках, можно будет играть в таких местах, где на кон ставят тысячи. Я прикинул свои возможности на пути к карточному богатству и ощутил прилив азарта. Какая-то прилипчивая, неприкрытая алчность. Стоит попробовать!

Появился народ на дороге от клуба. Наконец-то! — время обеда.

Семь человек окружили стол, сидя на стульях. Двое стояли и наблюдали.

В карточной игре, как в бане, все равны — капитан ты или служащий советской армии. Выдали четыре карты — посмотри и скажи: либо «храп», либо «пас», либо «помогаю». Никто не отважился — в банк добавляют. Просто все… Но «храпу» пока еще предстояло найти в моем лице страстного поклонника.

Следя за игроками, я размышлял — в чем принцип успеха? неужто только в случайности? Любопытно, чем меня пугает риск авантюры? Возможностью проиграть или выиграть кучку денег? В принципе, деньги у меня есть — то есть, то что проигрывать есть. Я умею добиваться поставленной цели. У меня здоровое честолюбие. Есть желание выиграть хорошие деньги. Что еще надо игроку? Железную силу воли, чтобы вовремя остановиться и остаться с выигрышем? Здесь такое, однако, не приветствуется: пока везет — играй до звонка.

Я, как появился на свет без чувства долга перед обществом, так без него и живу вот уже почти тридцать пять лет. Меня учили приносить пользу, я учился лишь тому, что было интересно мне. С детских лет твердо знал — если говорят на пользу обществу, то подразумевают личную выгоду. А мне претило лицемерие — я никогда не путал общественную пользу с личной выгодой. Будь порядочным — мой девиз — а там будь, что будет.

С таким настроем я и сел за карточный стол игроком.

Первое, что усвоил — большой выигрыш, как и большой проигрыш ведут к большому стрессу, который мне совсем не нужен.

Второе — моя задача за карточным столом не выиграть и не проиграть, а на людей посмотреть и себя показать в пиковых ситуациях.

Третье — не стоит судьбу испытывать на авось: как говорится, не повезет, так мастурбируя триппер подхватишь.

Четвертое — судьбу стоит испытывать на всю катушку, которую она сама дает в твои руки.

Таковы правила, а что на практике? На практике дело было так. Садясь за стол, начиная игру, я выкладывал из кармана всю свою мелочь, играл на нее и в пределах ее без тормозов — испытывая судьбу. Если день задавался, играл так, что партнерам казалось, будто намерено хочу всю сумму немедленно проиграть, которая кон от кона увеличивалась, не смотря ни на что. Однажды было даже такое — я полез четвертым помогать. И сумма была большая, и все отговаривали — не валяй, мол, дурака, и колода уже роздана вся. Я попросил перетасовать сброс и выдать пять карт. Выпало четыре семерки. Кто знает правила игры — это карт-бланш. Вот как бывает!

Если день не задался, и мелочь моя ушла, доставал из бумажника рубль и играл без всякого риска — видно было, что день не мой и не стоит напрягать судьбу наобум.

Такими правилами и железной выдержкой я практически никогда не проигрывал. Это, во-первых, меня не расстраивало. А во-вторых, было лучшим лекарством от всех неприятностей. Что может быть полезнее ощущения, что удача всегда с тобой?

Прапорщик Холодок пригласил всю группу на «обмывание ножек» новорожденного сына. Они с мамой еще в роддоме, вот папа и распоясался…

После работы потемну следовало добираться по указанному адресу в Чапаевке.

В Чапаевке! В бандитском и вражеском поселке — это я с детства еще усвоил, когда бились ватагами на берегах канала.

Мне срочно нужен бронежилет.

Несмотря на страх перед грядущим, испытывал странное возбуждение.

В дороге обошлось без стрельбы — похоже чапаевские гангстеры, как и добропорядочные граждане, пережидали непогоду дома. Выйдя с автобуса, расспросил у попутчиков, как найти нужную улицу. Свернув за угол, увидел небольшую группу людей, стоящих в свете витрины магазина. С видом человека, хорошо знающего, где он находится и что делает, прошел мимо. Нашел нужный дом. Позвонил в кнопку ворот. Меня впустили.

Нас собралось из группы аж целых четыре человека. И всего шесть сели за стол, включая отца и деда новорожденного.

— С ума сойти! — начался разговор за столом. — Снег, метель и мороз… Уж что-нибудь бы одно.

Стол накрыт по-мужски — картошка, соленья, колбаса, сыр, хлеб… и водка, конечно. Поздравили новоиспеченного отца, выпили, заговорили.

— Спасибо, Егорыч, — Алексей похлопал меня по плечу. — Выполнил мою работу.

Это запоздалая благодарность за поставленные на самолет приборы.

— Рассчитывай на меня смело.

— Ты нормальный техник.

— Прежде всего я человек, потом техник. И никогда не боялся замарать свои белые ручки.

Мы пили, закусывали и болтали. Я был уверен, что буду убит, как только выйду на улицу и с удовольствием наслаждался последними минутами жизни.

— А грибочки отменные, — заявил я, и спросил деда Ивана. — Сами мариновали?

— Ага! И мухомором приправляли, — ответил тот.

Трудно было понять, балагурит хозяин или нет, однако в глазах у него мелькали искорки смеха. Он воевал пехотинцем и рассказал историю из фронтовой жизни. Мол, солдатику одному осколками мины напрочь срезало полголовы. Сослуживцы подняли ее, встряхнули от пыли, на место поставили и бинтами присобачили. Мужик выжил.

Я не верил ни единому слову из этой хорошо отрепетированной и умело поданной оптимистической трагедии. Зато ее заворожено слушали подвыпившие прапорщики. А дед Иван наслаждался всеобщим вниманием.

Алексей подмигнул мне, давая понять, что наслышался подобных баек предостаточно.

Мы уже здорово были поддатые, когда дед Иван поставил на стол трехлитровую банку самогона.

— Вы намерены пить до утра? — осведомился я у коллег.

— Трудно сказать, — прапорщик Лысенко пожал плечами. — По крайней мере, я остаюсь.

— И ночевать будешь здесь?

— Как обычно. А ты можешь уйти, когда пожелаешь.

Пить до утра или делить сон с присутствующими не входило в мои планы. Но и покидать дом в одиночку было боязно. Чужой человек на безлюдной улице весьма сомнительного поселка? Я был очень далек от мысли испытывать судьбу — пусть даже снегопад прекратится.

— Тебя жена ждет? — спросил меня дед Иван.

Впервые за последние часы я вспомнил о Томе. Как бы она повела себя, явись я к ней в таком виде и в такой неурочный час? Наверняка пробормотала бы нечто вроде: «Ты совсем рехнулся», и захлопнула передо мною дверь. Только и всего.

Я посмотрел на часы — автобусы еще ходили. Пора было возвращаться домой. Больше выпитого мой организм алкоголя уже вместить не мог — так что от «посошка» я решительно отказался. Дед Иван вышел со мной во двор, покрытый толстым слоем снега. На улице та же картина. Я пошел не очень уверенной походкой подвыпившего мужчины. Хозяин дома стоял в калитке ворот и смотрел мне вслед.

Все более прихожу к выводу, что нашу лабораторию невозможно обогреть трубами. Другое дело — радиаторы, но должно быть поскупились, когда монтировали здесь отопление. Возможно, летом здесь будет прохлада. Я сидел и дрог в зимних «ползунках» в комбинированной куртке и валенках с калошами. Ладони спрятал в «шубинках» — читать еще можно, писать никакой возможности: паста в ручке замерзла.

— Ну мы-то ладно, — ворчал Холодок, — наше дело военное: обосрался и стой. Тебе-то чего, Егорыч, торчать в ТЭЧи коли нет самолета?

На лице Алексея появилась мудрая улыбка человека, который немало пожил и многое успел повидать.

— Сходи к Турченку — пусть отпустит тебя домой. Обычное дело. Вон пилоты — нет полетов, они домой.

— Не удобно как-то: я не на сделке, а на окладе.

Я понимал, что заглатываю наживку, и отдавал себе отчет, что Холодок видит это.

— Давай я схожу.

В обед капитан Турченков заглянул в лабораторию.

— Кошмар! Как вы тут сидите?

— Так и мучаемся, — сказал Холодок. — Алька вон в первом корпусе у диспетчера задницу греет.

— Ты вот что, Егорыч, — сказал начальник группы. — Утром приехал — нет самолета, жопу в горсть и на отъезд. В одиннадцать машина от автобата идет через Увелку в город. Не хер тут сопли морозить, а то еще заболеешь.

Начальник вышел, я своему механику руку подал.

— Спасибо, Алексей Иванович.

— Всегда пожалуйста, Анатолий Егорович. Люди должны помогать друг другу.

Я понял, что снимать и ставить приборы на самолете в регламент придется мне.

— Но как ты сообразил — мне и в голову не пришло, что так можно.

— Видишь ли, давно известно: в летчики берут по здоровью, а в техники по уму. Чувствуешь разницу?

— Быть тебе техником.

— Сразу, как ты на пенсию уйдешь!

— Похоже, что раньше ты демобилизуешься — мне до шестидесяти еще четверть века.

Разговаривая, Холодок размахивал руками, играл голосом. Он оказался весьма красноречивым оратором. Я представил его адвокатом — получилось бы. Забывал о времени, внимая его рассказам.

На следующий день так и поступил — приехал в девять, уехал в одиннадцать. Заглянул к семье, но Настя спала. Общение с Томой тяготило — мы уже отвыкли от сантиментов. Не раздеваясь, ушел домой. Спокойная работа в авиации сделала меня другим человеком — как-то сказала Тома. Но она пока не может понять — лучше или хуже. Не знал этого и я.

Но новая моя работа мне нравилась, и только дурак захочет спрыгнуть с поезда, который несет его в светлое будущее. Это к тому, что я тоже хотел понравиться своей работе — вернее ее дателям, а еще вернее — начальству.

Как всякий настоящий трудоголик, я не нуждался в будильнике — просыпался и вставал тогда, когда это было нужно. Снегом забило и запорошило все дороги в лесу. Но от поселка по полю до леса дорога была пробита бульдозером и накатана автомобилями. Вот по ней я и бегал утрами. Хотя мои культыхания с припаданием на пострадавшую ногу трудно было назвать бегом.

Потом завтрак и отъезд на работу. В девять часов я уже в лаборатории.

Я ни с кем не спорил ни по какому поводу. Тем, кто заговаривал со мной, старался отвечать вежливо и внятно — с присущей мне выдержкой оставался внешне самим собой. Думаю, что у окружающих и особенно у начальства пропали всякие сомнения относительно моего желания беззаветно служить Родине и авиации.

Тома после моего бегства из семьи наверняка нашла нужный ритм существования, и теперь муж ей был не нужен. Настенька еще слишком маленькая, чтобы всерьез скучать по отцу. Для партократов райкома на аэродроме я стал недосягаем, и попытки наезда на меня прекратились — выработалась привычка просто не замечать друг друга при случайных встречах. В конце концов, все устаканилось, что и следовало ожидать.

Однажды мы с Томой специально встретились, чтобы обсудить наши финансовые отношения. Она не подавала на алименты, потому что не без оснований рассчитывала на большую поддержку, чем ожидалось через суд. Финансовые дела мы всегда обсуждали открыто, без недомолвок. Сейчас не было причин что-то скрывать.

— Ты выплачиваешь алименты сыну? — холодно взглянув на меня, спросила жена.

— Да.

— По-моему, мы вправе рассчитывать с Настенькой на половину оставшейся суммы, ведь я еще в декрете.

— Согласен.

— Думаю, нам не стоит пока разводится, — учтивым голосом сообщила Тома.

Я любезно, в тон ей, ответил:

— Конечно.

Надеясь, что согласие не расторгать наш развалившийся брак прозвучало достаточно искренне, я повеселел. Настораживало одно — все это временно, до ее выхода на работу. Тогда, возможно, что-то и переменится.

— Ну, тогда я пошла.

Нам не хватило чувств даже на приличную ссору. Или смирение — удел святых?

Сестра, узнав об этом сговоре, сказала:

— Ты с ума сошел!

Я прикинулся, что оценил ее шутку:

— Да, слегка тронулся, но пройдет.

Так на взаимной договоренности завершилась вторая моя еще менее продолжительная брачная жизнь. В тридцать пять лет оказался я абсолютно независимым от пут семейного рабства. Передо мной открылся беспредельный простор для жизни по велению совести. И если бы не одно маленькое существо, манившее к себе своей беззащитностью и бескорыстной любовью, я должен был считать себя счастливейшим из смертных.

Не считалось. В душе боролись противоречивые чувства, и было время для самоанализа. Второй раз я покидал семью. Впрочем, вру — первый раз покинули меня, и я целый год ждал, когда перебесится моя благоверная. Второй раз… Копится опыт. Скоро уже могу писать методички о том, как развалить семью без скандала.

Тома не хочет оформлять развод — формально мы еще муж и жена. Но ощущение было такое, что семья наша распалась навсегда. Я найду себе женщину. Тома узнает и обронит скупую слезу. А может, выплачется вволю — кто знает? В любом случае мой уход не стал для нее трагедией. Она умеет приспосабливаться к обстоятельствам.

Свобода не вызывала радости. Похоже, мы оба, Тома и я, проиграли.

Я заперся в лаборатории. Стены ее, выкрашенные белилами, приобрели унылый серый цвет, краска кое-где потрескалась и облупилась, по углам тенеты. Дощатый пол изрядно обшарпан. День был менее холодным — шариковая ручка не замерзла. В кабинете начальника есть электрообогреватель, но нет начальника, и кабинет закрыт. А сколько бравады за моими словами — я служу в авиации! Знал бы кто, в каких условиях приходится служить, не стал бы завидовать.

Ну да ладно, я не поехал в одиннадцать домой, чтобы остаться наедине со своим новым увлечением — пишу сборник рассказов «Самои» о моих предках.

Так увлекся, что не заметил, что время уже к обеду.

В дверь требовательно постучали.

После непродолжительной возни с замком впустил в лабораторию прапорщика Холодка, который сгорал от почти сексуального желания слиться в одно целое с трубой отопления.

— Ты чего не уехал?

— Да и дома тоска — здесь хоть в карты можно поиграть.

— Ты с ума сошел?

— У тебя семья, а у меня никого. Рано приеду, родителей расстрою — опять, скажут, с работы выгнали.

Вошел прапорщик Ручнев — совсем нездоровенный из себя, но стул под ним скрипнул в попытке сложиться навек. Он мой родственник дальний по материнской линии и зовет по-родственному меня «коммунякой», хотя я не сдал учетную карточку в полковую парторганизацию и официально считаюсь беспартийным.

— Ты знаешь, Леха, что летчик-испытатель легко летает на всем, что по идее должно летать, и с усилием на том, что летать не должно?

— Ты это к чему? — спросил я.

— Да Холодок все летунов ругает.

— Дак то испытатели, а наши и на самолетах летать не умеют, — отстаивал свою жизненную позицию Алексей Иванович.

Шутки кончились. В глазах у Ручнева ни смешинки. Он хорошо запомнил — я из белого дома, из числа неприкасаемых; чтобы там не случилось, я его личный враг.

— Значит, ты к нам из райкома пришел, — в который раз начинает он.

— Допустим.

— А зачем?

— Неужели перед тобой идиот, Владимир Иванович? Конечно, с заданием — выявлять недовольных и стучать кому следует.

— А если мы тебя удавим втихую и забацаем под самоубийство?

— Риск есть конечно, но он оправдан — здесь двести восемьдесят, там двести двадцать и за каждого изменника Родины по штуке. Представляешь навар? Стоит впрягаться?

Больше всего на свете прапорщика Ручнева из себя выводит чужая большая зарплата. Он тут же выругался:

— Живут же гады!

— Хочешь к нам?

— Я беспартийный.

— Рекомендацию дам.

Ручнев задумался. Холодок, понимая, что я прикалываюсь, сделал вывод:

— И тогда мы тебя, Вовок, всей группой утопим в туалете: нет тела, нет дела…

Владимир Иванович поверил:

— Нет, лучше мы «коммуняку» на столб.

Помолчали, тиская трубу отопления.

— Нет, а правда, Егорыч, ты почему ушел из белого дома? — это Холодок интересуется. — Все туда рвутся.

— Да не все выживают. Врать приходится много и прогибаться.

— Треснула спинка? — дальний родственник ехидненько.

— В райкоме, как на зоне — кто побывал, выходит совсем другим человеком.

— И что ты там потерял? С заду поимели? — снова Ручнев.

— Если бы остался, то, наверное, да.

Холодок:

— Нравится в авиации?

— Другой коленкор! Могу позволить себе подурачиться над теми, кто там остался.

— Они не оставят тебя в покое.

— Да я и сам не успокоюсь, пока не воздам каждому должное.

— Похоже, не долго осталось ждать. В ТЭЧи по рукам книжка Ельцина ходит — там он политбюро критикует.

Ручнев с энтузиазмом:

— И скоро приказ поступит — вешать коммуняк! Я тебя по-родственному гвоздями к столбу прибью, чтобы ветром не качало.

— Ой, Вова, не зарекайся. Ты ведь без руководящей и направляющей общество силы быстро собьешься с пути. И даже из дома побоишься выйти…

В трубе забулькало, гулко прокатился гидроудар. Внимать водяным руладам было куда приятнее, чем вести перепалку. Хоть ребята свои, но мне не хотелось ляпнуть что-нибудь такое, о чем пришлось бы впоследствии пожалеть. Но в стране действительно что-то назревает. Такие как Ручнев в открытую говорят — пора вешать коммуняк. Ой, не завидую я райкомовцам. Но кто же команду даст — фас! Мне кажется и команды одной будет мало. Надо чтобы народ весь поднялся разом. Но алкоголик сам знает, когда ему протрезветь.

А уж коль протрезвеет русский народ, самому черту в аду станет жарко. Вспомнились фильмы и книги о Великой Октябрьской Социалистической революции и гражданской войне. Вспомнились и нагнали страху — не за себя, за своих детей. Мне захотелось ринуться домой и припасть к ногам Томы, умоляя ее о прощении.

Время бежало к отъезду. Творческого порыва, владевшего мной до обеда, как не бывало. Я слушал армейский треп и не представлял себе армию единой силой. По крайней мере, в нашем полку, раздай сейчас табельное оружие, половина состава точно перестреляют друг друга, сводя личные счеты. Присяга и дисциплина не имеют значения.

Предполагая, что атмосфера в учебном полку будет более спокойной и задушевной, я здорово ошибся. Люди есть люди и у каждого свои интересы.

Алексей Холодок уже доказал, что обладает живым умом и хорошо подвешенным языком, способным высмеять любого. Но не меня: я и сам был остер на язык, только здесь сдерживался — не нападал, а лишь отвечал на выпады. Леха попробовал свой сарказм на меня направить да обломался. Теперь считает своим союзником во всех подначках. Обширный запас слов не только придавал его речи образность, но и заставлял слушателей расслабляться, не замечать ловушки. До поры до времени, конечно. А потом общий хохот над попавшимся на прикол.

— В армию не стоит идти из-за денег — в армии служат по призванию. Берите пример с Вовы Ручнева…

Последовала тирада о бескорыстности прапорщика, попавшегося на сливе бензина из кунга. Горючку, мол, он сливал для детских приютов. Народ хохотал, Ручнев улыбался, отделавшись легким испугом за кражу.

С таким настроением пошли на отъезд.

У меня была работа, обеспечивающая куском хлеба меня и моих детей. У меня было будущее — ибо авиация будет всегда! — в отличие от моих бывших райкомовских коллег, для которых наступали черные дни: ибо партия наша, руководящая и направляющая сила общества, становилась никому не нужной. Можно уже сейчас работающих в белом доме переименовать в ослов, а можно повременить, когда у них по-настоящему вырастут длинные уши. Говорят уже сам Пашков ездит в пьяном виде за рулем. Что творится на белом свете? Ответ ясен — механизм партийной власти рушится на глазах.

Было холодно ждать машину. Солнце уже давно повернуло на лето, но, похоже, ходило по небу ради собственного удовольствия. Выйдя из кунга в Увелке, я задумался — а не навестить ли мне дочь? С Томой, похоже, все ясно. Когда рушится брак, человек поневоле перебирает все возможные причины катастрофы и варианты развития событий. Что было в нашем случае? Психологическая несовместимость? Нечто более простое? Или некто? Теща, например. Знать бы где соломки подстелить, с первого дня не стал бы жить в этой квартире. Может, и Тому бы уговорил. Эх, не вовремя умерла та, незнакомая мне, бабка, чью комнату теперь занимает моя семья.

Я попытался убедить себя — раз с семьей у нас все покончено, мне пора завести себе женщину. Может, и Тома заведет себе любовника — он даст ей то, что не смог дать я. Хотя вряд ли — с такой тещей только пьяницу можно привести в квартиру. А Тома у нас щепетильная. И пусть убирается к черту — меня уже ничто не волнует. Она забыта, вычеркнута из памяти. Если я решил выйти на охоту, то и Тома может делать что ей заблагорассудится. Да, именно так.

Вместо визита к дочери, я заглянул в пивбар, рискуя снова напороться на рэкетира Вову с ножиком. А может, желая этого.

Меня вызвали в штаб. В кабинете Карасева был еще начальник политотдела полка. Все вопросы были поставлены ребром.

— Скоро выборы в Увельский районный совет депутатов. Вы же местный?

— Местный.

— В райкоме работали?

— Работал.

— Все начальство района знаете в лицо?

— Знаю.

— Решили мы вас выдвинуть кандидатом от нашего округа.

— Мне очень приятно, товарищ полковник, но ничего не получится.

— Как это?

— Очень просто — мою кандидатуру не зарегистрируют.

— Да вы что?! Не считаться с мнением целого гарнизона? Кто это может себе позволить?

— Райком партии.

— Мы будем посмотреть на это. Вобщем так, раз вы лично не против, садитесь с подполковником (начальник политотдела) и заполняйте необходимые документы.

Мы сели и заполнили.

Я просто плыл по течению и не хотел пререкаться с командиром полка.

А получилось все, как я и предполагал.

В избиркоме, увидев мою фамилию, попросили немного подождать, а после звонка сообщили:

— Вас ждет в своем кабинете первый секретарь райкома Пашков Александр Максимович.

Он задал подполковнику несложный вопрос:

— Вам плохо живется? Вы чем-то недовольны у себя там, на Упруне и затаили обиду на руководство района.

— Да нет, все нормально, — ответил начальник политотдела.

— Тогда зачем вы этого человека суете к нам в районное собрание? Он дважды был изгнан из района, а вы его в законодательный орган предлагаете. Хотите с нами плохо жить? Мы вам это устроим.

Ничего не ответил подполковник, только напрягся и побелел.

— Вобщем так, — сказал Пашков. — Уберите эти ваши документы, передайте полковнику Карасеву мои слова. А если он чего-то не поймет — милости прошу ко мне: я объясню.

Вернулся начальник политотдела в часть. Доложил командиру. Кандидатуру они поменяли, а мне рассказал о своей поездке в райизбирком много позже при случайной встрече сам подполковник. Вот так.

Сильна еще партия наша. Рано тут прапора надумали ее хоронить… и коммуняк вешать. Стало быть, еще поживу. А в райкоме меня еще помнят и боятся. Хотя признаться — меня это мало радовало.

За падение с небес на землю нужно платить. И мне казалось, я заплатил сполна — семья, работа в газете… все развалилось. И все-таки меня переполняло счастье — ближайшее будущее перестало внушать ужас: я в авиации, я при деле, а гонители мои отсчитывают свои последние часы.

Я понимал, меня не зарегистрировали кандидатом в депутаты с одной только целью — унизить в глазах моего нового начальства. Но кажется, вышло все с точностью наоборот. Командира полка редко встречал, но начальник политотдела всегда степенно здоровался за руку и расспрашивал о здоровье, успехах… Было приятно.

Да, плевок, по сути, оказался хоть подлым, но жидким — в духе Пашкова. Хотя последующее тем летом событие напрочь развеяло к нему мои негативные настроения. Александр Максимович погиб. Погиб на боевом посту — так было сказано в некрологе. Погиб в автокатастрофе, возвращаясь из служебной поездки в Троицк. С ним вместе водитель, мой дальний родственник по материнской линии — Виктор Степанович Леонидов.

Но вернемся в февраль.

Вечером раздался телефонный звонок.

— Как поживаешь, техник ТЭЧи? — услышал я очень приятный женский голос.

Тома.

— Привет, — я приглушил телевизор.

— С тобой все в порядке?

— А что со мной может случиться? А ты как?

— Аналогично. Что-то к дочери давно не заходишь.

— Жду получку.

— А просто так?

— Тещу боюсь.

— Да брось ты. Она не всегда бывает пьяной. Скажи — забывать начал нас.

Тома явно хотела поговорить. Похоже, кроме меня, собеседников у нее мало.

— Откуда звонишь?

— Из библиотеки. С Настенькой вон девчонки играются.

— Похоже, мне не успеть.

— Похоже, да. Мы нагулялись, зашли поболтать, а тут телефон.

Тома вежливо поинтересовалась здоровьем родителей. Пообещала навещать их летом с дочерью, если ей выделят грядки для зелени. Я пообещал вопрос пролоббировать. Поблагодарил за звонок. Попросил Настю к трубке, но ту не отдали девицы-библиотекари.

Закончив разговор, с горечью убедился, что большую часть КВНа пропустил.

Дальше просто дремал перед телевизором, размышляя над перипетиями судьбы. Программа новостей была серой и скучной, как минувший день. Мама спала, отец в санатории по инвалидной путевке. Около полуночи начался «Взгляд» — новая передача на первом канале. Это было нечто новое — и по сути, и по форме. Несколько талантливых журналистов пытались разобраться — что происходит в стране? что от этого можно ждать?

Вывод напрашивался неутешительный — грядет революция. По крайней мере, в умах она уже началась — низы не хотели жить по-старому. А верхи добивал экономический кризис — в магазинах пусто, продукты почти все по талонам. Никита Сергеевич Хрущев обещал народу — через двадцать лет вы будете жить при коммунизме, где от каждого по способности, каждому по потребности. Мою потребность регулируют карточки на колбасу, масло, рыбу и даже спички. Нахрен нужен такой коммунизм!