Растяпа. Где кончается порядок

Анатолий Агарков, 2023

Судьба давала мне шансы где-нибудь в чем-нибудь отличиться – грех жаловаться.Я мог бы:– остаться мичманом в погранфлоте и служить на Ханке;– сделать карьеру профсоюзного деятеля в ЧПИ;– выйти на Станкомаше в большие начальники;– стать профессиональным журналистом;– втереться в партийную номенклатуру;– замутить собственный бизнес…Но, увы. Старость, пенсия, одиночество – итог жизни. Даже жилья нет собственного. И кто я после этого? Вот-вот…Но грех жаловаться – жизнь прожита замечательная! В этом Вы сейчас сами убедитесь…

Где начинается авиация, там кончаются дисциплина и порядок.

/приписывают И. Сталину/

1

Учил меня работать на УКАМПе старший прапорщик Драч Николай Васильевич. Замечательный человек! Ну, как о таком не рассказать? Совсем не воинственный горлохват, а наоборот — этакий философ армейской службы. Мы с ним вели по душам беседы, делая положенную работу.

— Мне все больше нравится, Николай Василич, работать в армии. Знал бы раньше — закончил училище. Ведь военные люди — это особая категория советского народа. Менты им в подметки не годятся, хотя тоже ходят с оружием.

— Все верно, только одно запомни: где начинается авиация — там заканчиваются дисциплина и порядок, ибо, когда писали уставы, авиация была в небе.

— На гражданке я думал — нам нужны промышленность и процветание. Дай человеку надежду на будущее для него и его семьи, и он будет счастлив. Сейчас думаю — этого мало. Нужен еще надежный щит от внешних врагов.

Драч откинулся на стуле и рассмеялся:

— Ты, Егорыч, чешешь, как настоящий замполит.

А мне было не обидно. Я думал, что это были самые приятные рабочие дни в моей жизни.

— Василич, с тобой интересно общаться.

— Нравятся армейские прибаутки? Запомни, парень — авиация держится на заклепках и подъ.бках!

— Да нет, и о серьезных вещах ты интересно рассуждаешь.

— Разве в райкоме не с кем было поговорить?

— Там другие темы и разговоры другие.

Мне очень хотелось, чтобы Драч меня понял, но и клепать на прежних своих коллег считал моветоном.

— Годы и обстоятельства меняют людей. Теперь у меня другие интересы и занятия.

Старший прапорщик состроил гримасу.

— Предпочитаешь спокойную жизнь в авиации?

— Да уж, до крайности надоела политика. Мне хотелось быть честным, а там, где работал прежде, это было совсем невозможно. Знаешь, как раздвоение личности — курировать общество борьбы за трезвость и пить вечерами в райкомовском гараже. Напрягает.

— Ну, в этом плане здесь спокойнее — пить так пить, работать так работать, но иногда возможны и совмещения. Всему научишься, дай срок.

Меня удивил его тон. Он как бы говорил с осуждением о существующих порядках в ТЭЧ.

Вошел старший прапорщик Кунак (это не фамилия).

— Обед, мужики, кончай работу! Козла забьем?

— Иди к себе, — отмахнулся Драч.

— С тобой все понятно! А ты? — он ко мне обратился, и глаза его лукаво блеснули. — С Драчилой свяжешься, рано состаришься. Пойдем — одного игрока не хватает.

Я взглянул на Драча — тот плечами пожал. Мы пошли с Кунаком (это не фамилия) в лабораторию «черных ящиков», то есть самописцев. Там уже поджидали нас два прапорщика — Кириленко и Лысенко. Перемешали, разобрали и пошли долбить костяшками стол, покрытый пластиком…

Очень скоро я понял, что вполне мог бы удовлетвориться спокойной жизнью в армии, радоваться семейному обеду и обсуждению успехов нашей дочери. Если бы не теща… И что так приклеило Тому к ней? Может быть, ответственность за нее, несуразную, может быть инфантильность — никуда без мамы. В итоге имеем то, что имеем. Захочет ли Тома со мной жить, когда у меня здесь все устаканется и прекратится травля райкома партии? И захочу ли я с нею жить? Вместе с тещей точно желания не имею.

Вернувшись домой и закончив день, лег в кровать с мыслью, что завтра снова поеду на аэродром. Как это здорово, однако!

Проснувшись утром без будильника, почувствовал себя на распутье — прогуляться до леса уже не успею, выдвигаться к отъезду еще рано. Чем заняться? Начал думать. На ум пришла помощница капитана Белова. Вот черт! Женский вопрос скоро станет проблемой.

Встал, штору отдернул. За окном снега не было, однако небо обложено тучами.

Надвигался рассвет. Скоро на улицах станет оживленно, откроются магазины.

Сегодня я сам без подсказок буду работать на УКАМПе, а Драч пусть молча наблюдает. Или пусть пойдет погуляет. Скоро ему на пенсию, и его должность займу я — стану настоящим техником в лаборатории анероидно-мембранных приборов. Будут у меня в подчинении юный прапорщик Холодок и солдатка (правильно, рядовая) Альфия. Они механики. Их обязанность — снимать с регламентируемого самолета приборы и доставлять в лабораторию на проверку. А моя задача их проверять (приборы) и ставить подпись в журнале контроля, то есть брать на себя ответственность и за работу механиков. Но пока это делает Николай Васильевич. Я на правах стажера, но с окладом техника шестого разряда. Так порешили командир полка и начальник группы АО.

Умылся, позавтракал и оделся в надлежащую форму для работы в ТЭЧ. Помахал маме и отправился к месту остановки машины с кунгом. Драч приехал на другой, которая ходит напрямую — через лес мимо кладбища. Встретились в лаборатории и улыбнулись друг другу. И я подумал, когда Василич уйдет на пенсию, мне его будет здорово не хватать. Но об этом пока рано думать. Сперва надо полностью освоить УКАМП.

— Сегодня, Николай Василич, я работаю самостоятельно. Ты газетку почитай — где запутаюсь, позову.

— Очень хорошо, — сказал он, усевшись на табурет и привалившись спиной к двум толстым трубам, заменявшим нам батареи отопления. Глаза прикрыл, читать ничего не собирался.

— Как лучше к Турченкову обращаться — товарищ капитан? начальник? или Леха?

Драч открыл глаза и внимательно посмотрел на меня.

— Начни с капитана — он поправит.

Я так и сделал — постучал в дверь к начальнику, открыл и спросил:

— Товарищ капитан, разрешите позвонить диспетчеру.

Мне показалось, что Турченков очень хочет послать меня нах…, но вместо этого он сказал:

— Ты что, Егорыч, прикалываешься? Надо звонить — заходи и звони. Мы здесь на работе, а не в учебной роте. И не надо стучать. Если я здесь буду бабу жать, то будь уверен — закроюсь.

Я позвонил диспетчеру ТЭЧ.

— Пожалуйста, доложите погоду.

На мое «пожалуйста» Турченков только хмыкнул.

Звонкий девичий голос в трубку рассказал мне каково атмосферное давление, влажность воздуха, направление и сила ветра.

Я вернулся в лабораторию АМП и настроил УКАМП согласно полученным данным. Проверил приборы по инструкции, внес поправки в таблицы, дал их на подпись Драчу.

— Эти высотомеры с учебных мест? — спросил старший прапорщик.

Наши самолеты Ту-137ш оборудованы для тренировочных полетов курсантов — будущих штурманов. В салоне смонтированы учебные столы-стенды для натаскивания будущих ассов неба. Те же приборы, что на приборной доске у пилотов. Мы их тоже проверяли при регламенте самолета и писали таблицы поправок — все по-взрослому.

Драч подписал.

— Ну, так это, Василич, пойду и поставлю?

— Для этого механики есть.

— Ты уйдешь, я буду расписываться за контроль — а как контролировать, если не ставил сам?

— Все правильно, — согласил наставник. — Запомни на будущее: чем меньше трогаешь приборы с мест, тем дольше летает самолет.

— Парадокс какой-то. А, Василич?

Сложив в противогазную сумку приборы, сунув в карман отвертку и гаечный ключ 8х10, отправился на самолет.

В салоне, вскрыв пайолы, лежа на брюхе, копался в электропроводке старший прапорщик Кунак (это не фамилия).

— Вот и Егорыч! — приветствовал он меня. — Пришел отверткою греметь.

— Помешаю?

— Да нисколько. Все, что полезно самолету радует мое ухо.

— Это как?

— А знаешь ли ты, образованный инженер, что самолет имеет свойство в полете гудеть?

— Работающими двигателями?

— Сам по себе.

Прикалывается… Не умно. Я занялся делом.

— Егорыч, тебя же техником принимали… — Кунаку (это не фамилия) было скучно молча работать.

— И что?

— Ты только расписываешься, а ставят механики.

— Я для практики.

— А я бы на твоем месте за такую практику Холодка за пивом послал, а Альку раком поставил и на кутак.

— Так и сделаю, Коля.

Кунак (это не фамилия) не любил, когда его называли по имени, фамилии или обращались по званию, и надолго умолк. Он мне при знакомстве представился так: «Головка больше, чем кулак — старший прапорщик Кунак». Про «головку» это я мягко сказал, его слово было менее цензурно.

Вернувшись в лабораторию, я вновь запустил и настроил УКАМП — предстояла проверка еще одной партии снятых приборов. Но никого не было и работать не хотелось. Близился обед. Заглянул Кунак (это не фамилия).

— Выключай, Егорыч, свою шарманку — пошли «козла» забьем.

Отказался:

— Мне надо в группу вооружения.

Пошел Макарова искать. У них было две лаборатории — в одной регламентировали прицелы (это, между прочим, сложное электронное оборудование в виде… ну, не с чем сравнить, а размерами с тумбочку), в другой проверялись механизмы крепления и сбрасывания бомб. А еще здесь резались в карты на деньги — в обеденное время с открытой дверью, в остальное ее закрывали, когда предавались азартным играм.

— АОшник идет, груженый деньгами! — приветствовали меня.

За столом сидели не только вооруженцы.

— Пока присмотрюсь, — поскромничал я.

Играли в «храп». Ставка десять копеек, правда, банки стремительно росли — сказывались армейские азарт и большие зарплаты. Макаров, когда «пасовал», отвлекался на меня:

— Привыкаешь, друже?

— Мало-помалу.

— А скажи, какими словами ты уел Карася, что он тебе сразу шестой разряд сунул?

Видно было, что Макарова это сильно заедало — у него тоже шестой квалификационный разряд, но после многолетней выслуги.

— Дипломом, Саня.

В разговор влез начальник группы вооружения капитан Лямин:

— Учиться надо было, Егорыч, а ты с рогаткой по школе бегал.

— Зато без всяких дипломов освоил прицелы не хуже тебя, — взбрыкнул Макаров.

— Егорыча посади в самолет, — улыбнулся хитро Полий. — Он лучше любого штурмана отбомбиться. Так, Саня?

— Так, — согласился Макаров. — Главное, чтобы ты внизу бегал — не промахнусь.

Старший лейтенант Данилов из группы «Самолеты и двигатели»:

— Егорыч, а слабо тебе сесть на крыло, снять штаны и кому-нибудь за шиворот навалить без промаха?

— Пойдем навалю.

— А в полете?

Обед закончился, дверь заперли — игра продолжалась. Я прозевал, когда можно было выскочить, и теперь томился, не зная как к Лямину подступиться, в кармане которого был ключ от замка.

В дверь резко постучали:

— Лямин, открой — Голованов!

Карты убрали, деньги смахнули, дверь отперли. Вошел офицер из эскадрильи — по синему комбинезону можно было определить, что он из летного состава (у наших техничек цвет — черный). Всем руки пожал, в том числе и мне.

Старший лейтенант Данилов приветствовал его такими словами:

— Летчик должОн быть тупой, здоровый, беспредельно преданный Родине, бегло считать до десяти и твердо знать, что после десятки идут валет, дама, король и туз — так Вован?

— Точно так, Серега, — согласился гость и Лямину. — Привез, Андрей?

— Привез, — сказал начальник группы вооружения. — В машине, пойдем отдам.

И присутствующим:

— Так, все, расходимся, сеанс окончен — пора за работу.

И ушел вместе с летчиком. Остальные прошли в курилку.

Под крылом регламентируемого самолета копошился боец срочной службы.

— Кто там под плоскостью и что он там делает? — решил выяснить старший лейтенант Данилов, посредством использования неподчиненного ему прапорщика группы вооружения Полякова.

— Керосин в кефирную бутылку заливает, — ответил Валентин Поляков, не сходя с места.

— Зачем?

— Наверное, горло полоскать?

— Зачем?

— От ангины верное средство.

— А если с присадкой?

— То верная смерть. Но ведь не было еще морозов — вряд ли в керосине сейчас антифриз.

— А откуда у него штанга (приспособление для слива топлива из бака)?

— Кто-то из ваших дал.

Поляков и с места не сошел, а Данилов отправился к бойцу, чтобы выяснить, кто ему дал штангу и предупредить, чтоб написал домой прощальное письмо, если все-таки керосин с антифризом.

Швырнув «бычок» в обрез с водой, отправился я в свою группу. На моем месте сидел Драч и проверял установленные на стенд приборы.

— Что же ты бросил их? — упрекнул.

— Обед начался. Но УКАМП я выключил.

— Выключил, — согласился наставник мой.

Я присел в сторонке наблюдать за его манипуляциями.

Солнце садилось, небо потемнело, яркие краски окружающих аэродром лесов потускнели, когда мы толпой шли к КПП автобата (автомобильный батальон). Рабочий день закончился — еще один из общей череды. Сейчас подадут две машины с кунгами, мы загрузимся и поедем домой.

Подошел грузовик — его кузов брезентом прикрыт, но не плотно: видны были ящики с чем-то там. Тормознулся, пока боец открывал ворота. Прапора в миг облепили его — жадные руки торопливо шарят под брезентом кузова, как у девчонки под юбкой. Миг — машина тронулась, прапора соскочили.

— Что привезли? — спросил не участвующий в разбое Полий Полякова.

— Вот, — тот показал две кафельные плитки рыжего цвета, какие обычно лепят в туалетах на стены.

Две плитки! Две плитки и такое бесстыдство у всех на глазах… Я не мог понять психологию товарищей прапоров.

— Оно тебе надо? — спросил я Валентина.

— Все верно, — обычным юмором своим Полий поддержал товарища. — Уходя с аэродрому, прихвати чего до дому.

И наставник мой присоединился к обсуждению темы.

— Старые прапорщики говорят — служить буду, покуда руки носят.

Однако!

На отъезд подтянулись офицеры и служащие штаба.

— Вот идет майор Капустин, — приветствовал Кунак (это не фамилия) одного офицера, пожимая ему руку. — Мы его к себе не пустим.

Тут же выяснилось, что прельстившая меня дама в стройчасти — Капустина, жена майора. Что же они не вместе идут? Я бы с такой женщиной под руку ходил и гордился.

Мы и на регламенте не очень-то утрудились, но когда самолет укатили в эскадрилью, в ТЭЧ наступило полное безделье. По крайней мере для служащих СА — ведь нас не привлекали ни к построениям, ни к политзанятиям, ни к нарядам. Можно было и на службу не приезжать, но мы приезжали. Мы — это мы с Макаровым и еще две женщины. Лариса — одинокая, ногами симпатичная тетка лет сорока из радиолокационной группы. И Люба — красавица из группы электрооборудования, жена инженера-электрика полка Коваленко. Нам бы спариться да замутить что-нибудь. Но мы в дни застоя-простоя прятались в свои углы. Я размышлял в одиночестве над тем, как жить дальше, Макаров в карты играл на деньги, женщины вообще меж собой плохо ладили.

Однажды Александр Егорович остался совсем без партнеров и приплелся ко мне.

— У вас что, ни домино, ни карт нет?

— Где-то прячут, но я не буду шариться по столам.

— Пойдем ко мне — у нас все есть.

— Были бы шахматы, а от «козла» какой прок? Карты вообще верный путь в Преисподню.

— Совсем не обязательно играть на деньги — можно в подкидного.

— Одно название чего стоит! Расскажи лучше о себе. Ты давно в армии? За границей служил?

— Я нет. Лариса служила в Польше.

— Стало быть, служащих советской армии отправляют за границу?

— Отправляют.

— Ты бы где хотел служить?

— Здесь, конечно. Вовок (это Полий) в Венгрии был — говорит, ничего хорошего: мадьяры они и есть мадьяры.

— А Лариса что говорит?

— То же самое — только бздежики еще гавнистее. Нет в мире лучше русского народа.

— Весьма печально. Хотелось бы подружиться с кем-нибудь.

— Ваши Лысенко с Кириленко служили в Германии и не нахвалятся — немцы друганы настоящие: они западников ненавидят.

— Чехословакия — прекрасная страна.

— Я про народ говорю.

— Народ везде одинаковый — есть дерьмо, есть ниче.

— Ну, не скажи…

В конце концов, мы перешли в лабораторию вооружения и вяло стали стучать костяшками домино. Долог день до вечера…

Такие томительные безделия понуждали философские размышления.

Кто мы здесь? — маленькие винтики большой системы. Трутни в улье? — ну, те хоть маток оплодотворяют. Существа без цели в жизни, способные только в карты играть да костяшками о стол стучать?

Ну а что в этом плохого? Отрегламентированный самолет летает — выполняет учебно-боевую задачу. Скоро новый пригонят, и будет у нас работа. Жизнь продолжается — есть и от нас какая-то польза.

Только мне этого мало. Я не могу вести бесполезную жизнь — каждый час мне дорог. Надо что-то еще кроме осознания, что самолет имеет свойство гудеть в полете, и в этом есть моя заслуга. Все предопределено судьбой. Раз я здесь и свободен — в смысле, от текущих дел, надо заняться тем, о чем давно уже подспудно мечтаю. К черту газеты и журналистику! — суета сплошная. Буду писать книги — о себе, о том, что видел и знаю, о любви и пути человека к счастью… Вот как-то так.

Зима пришла. За окном метель. Собачья погода, надо сказать. И дело не в том, что ветер гонит снег по дорогам — просто скучно, и глазу не за что зацепиться. Неизмеримо легче, куда легче существовать пусть даже в мыслях в той жизни, которую я описываю в общей кожаной тетради — там и лето теплей, и зима веселей: будто сплошные рождественские праздники. Впрочем, чего это я…

Нет, методичное описание семьи моего отца в художественных рассказах не имело ничего общего с глупыми романтическими бреднями. Все это личное, и только личное. Стало личным с тех пор, как я решил стать писателем, но не в угоду толпе, а сам по себе — ни под кого не подстраиваясь. Вот как отец рассказывал, так и пишу, стараясь извлечь урок из ошибок родственников. Стараюсь быть объективным, чтобы не быть судьей — зная, что красные победят, не стремлюсь чернить белых. Да нет, наверное, еще даже объективнее — ибо писатель должен быть беспристрастным.

Прискорбные подробности гибели деда моего Кузьмы Васильевича, конечно, придуманы и даже, возможно, приукрашены — ибо не осталось в живых очевидцев, и не дошел до семьи рассказ о том. Но то, что он насильно был забран в колчаковщину и не вернулся из провального похода адмирала к Волге — факт.

Старший брат отца Федор удрал от насильного призыва в белую армию и волей-неволей стал сочувствовать красным. Никогда не был он сторонником и поклонником советской власти, но усердно работал на благо семьи, а значит крепил и ее — власть имею в виду, а не только семью. И погиб, защищая Родину от фашистского гада. Я любил и гордился Федором, как любил и гордился им мой отец.

Рассказывая о Федоре Кузьмиче, я завидовал ему — независимому и спокойному, всезнающему и уверенному, что мир вращается вокруг него, а не наоборот. Жаль, что корень его прервался — и сын помер юным, и дочь не пережила потерю девичества. Никого не осталось и ничего — нет даже крестика от них на петровском погосте.

Самое поразительное, что не питаю ненависти к Андрияшке Масленникову, на чьей подлой совести жизни зятя Федора и Александры, замученной им жены. В краеведческом музее наш доблестный родственник красуется, как основатель первого колхоза на увельской земле — стало быть, пример нам всем и наука в жизни.

Каждый исполнил свою роль и ушел. Никто не был счастливее другого — каждому хватило своей доли горя и радости. Такова жизнь. Потому тебе и решать, человек. Хочешь быть подлецом — будь. Хочешь жить честно — живи. Сам решай, кем и каким быть. Я за правду жизни и против придуманных идеалов, которые с детства из нас и наших детей воспитывают лицемеров.

Поэтому и пишу по журналистской привычке да из гордости, не меняя фамилий своих героев — нам, Агарковым, есть чем гордиться. А те, кто при власти сейчас и воображают, будто сойдет им с рук любая подлость, глубоко заблуждаются — память о них будет жить вечно. Недобрая память — не та, которой гордятся…

Снег в самом деле повалил — за окном потемнело, и я включил свет в лаборатории. Ребята пришли с политзанятий. Посыпались реплики:

— Сидишь, Егорыч, а того не знаешь, что немцы берлинскую стену разрушают!

— Твою мать! Не дожить до пенсии, придется воевать!

— Замесим «козла», пока господа офицеры сзади плетутся.

Застучали костяшки по пластику стола.

В мире творится черте что, и, кажется, Горбачев не догоняет события. А может, это его такая хитрая тактика — как знать? Нам-то все равно на события в мире не повлиять, остается сидеть и ждать — время покажет. А война случится, мы — полк учебный, нас призовут в последнюю очередь.

Я поморщился — черт их принес всех в нашу лабораторию; негде больше кучковаться что ли?

Наконец, Турченков:

— Э, кончайте-кончайте — рабочее время. Или закройтесь.

Лишние разбрелись по своим рабочим местам.

— Что, Василич, политотдел говорит — война на пороге? — спросил я Драча.

Наставник мой уютно устроился у теплых труб и хотел покемарить часок-другой до отъезда. Однако оторвался от столь приятного занятия и напыщенно объявил:

— Рехнулся, Егорыч, мир. Ей бо, рехнулся!

— Война будет?

— Ну, а как без нее?

Старший прапорщик Драч зевнул и закрыл глаза.

— Воевать не хотелось бы.

— Авось пронесет, — предположил мой наставник.

— Чета, как будто, в последнее время мы их побаиваться вроде начали — с чего это, а, Николай Васильевич?

— От Горбатого все идет. Раньше правители были строже: чуть что — авиация на крыло!

— Ты воевал?

— Не пришлось.

— А смог бы?

— Если прикажут — куда деваться? Турченок вон солдата завалил.

— Как это?

— Дезертира искали, местность прочесывали с автоматами наизготовку. Тот в кустах шнырился… Ну, Леха его и… А когда разбираться? Тут — кто кого раньше.

Сразу с приезда заскочил к дочери. Тещи, слава Богу, не было дома.

Тома кормила девочку с ложки. Но ребенку не нравилось только рот открывать. И это еще слабо сказано. Она терпеть не могла сидеть сложа руки — их надо было обязательно куда-нибудь задействовать. Но всякий раз, когда мама предлагала ей самостоятельность, ложка неизменно превращалась в катапульту, суп или каша в метательные снаряды, ну а уж кому не повезет — в римских легионеров, осаждающих Настину крепость. Поэтому Тома взяла в свои руки процесс кормления. Ей одного только не хватало — превратить этот полезный и нужный процесс в увлекательное приключение.

Раздевшись, взял инициативу в свои помытые руки.

— Ну-ка, черт возьми! я голодный с работы: давай по-братски — ложку мне, две тебе.

Под шумок сунул Насте ложку в рот — не пустую, конечно.

— Считать умеешь? Сколько слопала? — покажи на пальцах. Да у тебя и пальцев столько нет. Все хватит объедаться — остальное мое. Что нет? Тебе тоже надо? Ты больше моего слопала и еще хочешь? Где совесть, дочь?

Под шумок ложка за ложкой — тарелка пуста.

— Ух я наелся! — похлопал себя по животу. — А ты? Еще хочешь? Да нам тебя не прокормить. Мама, неси добавки.

Тома не верит:

— Сам что ли съел?

— Дочь, нам не верят — пойдем дуться.

— Ей надо спать.

— На диван нам можно лечь?

— Сначала разденься.

Мне кажется моя дочь умом и сообразительностью намного превосходит своих сверстников. И наблюдательностью. Она с одного взгляда определяет в каком я бываю настроении и подстраивается — вместе грустим, вместе балдеем. Готов поклясться всеми богами, что в этом маленьком тельце живет душа взрослого человека. Хотя безграничная энергия доказывает, что это все-таки ребенок.

Именно эта самая энергия, выплеснувшаяся при моем появлении, делает Настин сончас невозможным — ей хочется прыгать и скакать. И висеть вниз головой в моих руках…

— Ага, сейчас, — кивает Тома предостерегающе. — Мы только поели.

Маленькая бедокурка никак не хотела лежать под одеялом и слушать сказку про влюбленного летчика, который прямо из самолета рвал на облаках цветочки для ее мамы. Ей самой хотелось летать самолетиком в моих руках — она и ручки раскинула и похоже гудит: ну, просто маленький-маленький истребитель.

Мы немножечко полетали, в окно посмотрели на двор занесенный снегом и, наконец, оказались на диване.

— Жил-был на свете Дед Мороз. Елку с игрушками Насте принес.

— Кстати, елка ребенку с тебя, — Тома уже в кресле с семечками.

— «Если ты сосчитаешь всех зверят, которые на елке висят, я исполню твое желание», — сказал Настеньке Дед Мороз. Давай посчитаем.

Дочь тут же выпростала ручку из-под одеяла.

— Зайчиков сколько на елке — три? Значит, три.

Мы загнули Настеньки три пальчика.

— Ежиков на елке три? Значит, три.

Мы загнали еще два пальчика.

— Ой, не хватает! А где же третий? Доставай вторую ручку — будем на ней считать.

Дочь хитро улыбается, головой мотает, ручку не достает.

— Ах так! Ты нарушила сказку. Я обиделся и с тобой не играю.

Поворачиваюсь набок и смотрю на Тамару.

— Обрати внимание, — говорю ей, — как стремительно растет наш ребенок. Ей уже мало идти в русле рассказа, она по своему усмотрению меняет сюжет. Вот чем она сейчас занимается?

Тома встает на цыпочки и заглядывает через меня на дочь.

— Пальчики свои рассматривает. Скоро уснет. Ты лежи, не шевелись.

— Как живешь без меня, жена? — шепчу я.

Тома укоризненно цокает языком — тихо, мол, ребенок засыпает.

Минут через десять я встаю, одеваюсь. Настя спит — Тома перекладывает ее в кроватку.

— Тебя покормить?

— Я домой.

— Вернутся не хочешь?

— Сюда нет.

— И долго ты собираешься так жить?

— Как только ты захочешь отсюда съехать, так семья наша сразу воссоединится.

— Совсем недолго осталось ждать, — печально кивает Тома.

Как трудно сохранять жизнерадостность, когда уходишь от любимой женщины. На душе снова мерзко. И некого винить кроме самого себя. Это я поверил Пашкову. Это я ударил тещу. Это я сейчас ухожу в метельную мглу от дорогих моему сердцу людей.

А снег все валил… А ветер все дул…

Не дойти до дома без перекура. Завернул в пивбар.

Какой-то пьянчуга прямо с порога:

— Угостишь пивком, воздушный флот?

— Перебьешься.

— Какие мы важные… — нарывается подлюга.

Мужик был в резиновых сапогах, которые были ему явно велики, имел тяжелый запах давно немытого тела, табачного дыма и перегара. В едва достигавшем колен потертом пальто казался грузным, почти толстым. Спутанная борода и нечесаные, с густой проседью космы, похоже, годами не знали ни ножниц, ни мыла.

Сегодня меня раздражала каждая мелочь. Просто поразительно, как чешутся руки стереть с заросшего рыла эту мерзкую ухмылочку алкаша. Врезать бы в челюсть, да так, чтобы он покатился по полу. Взял себе пива…

Опять эмоции. Чересчур часто они стали посещать в последнее время — не к добру это. Сейчас-то нервничать ни к чему. Вроде все устаканилось. Вот только семья…

Нет, но Тома сама виновата — что ее так держит возле маминой юбки? При желании мы давно бы уже нашли квартиру и жили в ней в любви и согласии. Что ни говори, а вины моей нет — я ни в чем ее не обманул. Обманули меня — и она, и Пашков. Во всем виновата ее детская привязанность к буйно-больной матушке. А в жертву принесено детство нашей единственной дочери. Наверное, удар оказался куда тяжелее, если бы не дрязги с райкомом. Как это ни парадоксально звучит, но следует поблагодарить врагов-партократов за то, что дали возможность отвлечься на них…

— Я никому не хочу причинить вреда, но кто-нибудь дайте мне пива…

Что это? Я оглянулся на мужика в сапогах — в руках у него уже был нож, длиннющий такой свинокол. Его миролюбие внушало тревогу. Оглядев всех присутствующих, он почему-то выбрал меня. Подошел, с достоинством помаячил перед лицом длинным узким лезвием и забрал мою кружку.

Мне было приятно такое внимание — вот же приятель, не побрезговал. И нож его внушал уважение, обещая мгновенную и безболезненную смерть.

Остатки моего пива исчезли в его глотке, а нож вернулся к моему лицу.

— Эй, ты, — раздельно произнес его обладатель, — закажи еще.

Пустая кружка грохнулась о столик передо мной. Я взял ее в руку — таки оружие.

— Послушай, приятель, чего ты добиваешься?

Острый, как перец чили, свинокол ткнулся в мою грудь — порезал новую демисезонную куртку техника. Вот сволочь!

— Заткнись, — тихо посоветовал мужик сквозь зубы. — Не стоит звать меня приятелем.

— Как вы хотите, чтобы к вам обращались? — голос мой выразил максимум деликатности и почтительности.

Бродяга, похоже, это оценил.

— Вова.

Ну, Вова так Вова — мне без разницы. Нож бы только убрал от груди. Он убрал.

— Иди за пивом.

Топая к стойке, я оглядел зал. Трое подростков, один из которых девушка, да старик из бани распаренный — все до смерти перепуганы. Впрочем, я успел на ходу кивнуть одному сопляку на дверь — беги, мол, да на помощь позвать не забудь. Но мальчики, похоже, были парализованы страхом.

На улице взвыла сиреной милицейская машина. Как быстро! Наверное, барменша нажала тревожную кнопку. Наверное, менты с наганами в руках уже бегут нам на выручку. Мы все ждали — вот-вот распахнуться двери, и… Но время шло и никого.

Я поставил перед Вовой полную кружку пива и не сводил с него глаз. Мужик с действующей мне на нервы рассеянностью стал прихлебывать, поигрывая ножом в руке.

— Стоит тебя разок пырнуть, и все будет кончено, — поведал он мне.

— Зачем это вам? — я попытался его отговорить.

— Не то чтобы я очень хочу тебя пришить, но почему бы и нет?

Меня поразила его манера говорить — ясная, членораздельная речь, продумано и взвешено каждое слово. Передо мной стоял спившийся элемент, но, похоже, в его жизни были и деньки получше.

— Зачем вам убивать меня? — спросил я.

— А чтобы не выпендривался.

— Хорошо. Больше не буду.

Поскольку Вова дал понять, что не любит суеты, следующая четверть часа прошла в тягостном молчании. Потом он послал меня еще за одной кружкой пива. Я принес. Никак не мог поверить, что обречен на смерть. Ведь у него нет ни малейшего повода меня убивать. Вот сейчас он допьет третью кружку и уйдет.

— Что у нее там на витрине есть закусить?

— Сушеная рыба и копченые крылышки.

— Попроси.

Я попросил копченое крылышко и подал, как мне подали — на блюдечке. Мужик цапнул его грязной рукой и сунул в карман пальто. Допил пиво, сунул нож под пальто и шагнул в двери, буркнув мне:

— Расплатись.

Что это было? По уголовной статье, наверное, грабеж. А по мне, так знамение судьбы — нечего время тратить зря, помни о смерти.

Я расплатился за вонючего Вову и пошел домой.

Уходил на пенсию Николай Васильевич в канун Нового Года. Ну может, там еще какие проволочки были административного характера, но пригласил Драч группу АО на отвальную в последних числах декабря. Стол накрыл в своей четырехкомнатной квартире. Мы тоже скинулись и преподнесли дембелю один ценный подарок от всей группы.

Николай Васильевич, говоря прощальный тост, не сдержался и подпустил слезу — момент действительно был душещипательный, и мы его поняли: никто не ухмыльнулся даже. Армейская служба, солдатская дружба — это вам не фунт изюма. Не каждый, начав переправу, доплывет до противоположного берега. Вторым тостом помянули погибших и умерших товарищей.

Третий тост за Турченковым, четвертый за мной…

— Мне очень жаль, Василич, с тобой расставаться не потому, что я за ту же зарплату загружаюсь ответственностью техника, а потому, что за этих неполных два месяца совместной работы ты был не только моим наставником, но стал настоящим близким другом, которого у меня давно не было. Поэтому мой тост — за истинную дружбу между людьми!

— Так и есть, Егорыч! — потянул ко мне навстречу рюмку хозяин квартиры.

Нас поддержали дружным звоном.

Вот так получилось, что отныне я считаю Драча Николая Васильевича своим лучшим другом, а он уходит на пенсию и вряд ли мы еще сможем увидеться. Хотя при желании конечно сможем, но возникнет ли оно? — вот в чем вопрос. Конечно, встретиться и поболтать — большое удовольствие. Но дружить надо с пользой, разумные люди говорят: чтобы ты мне, а я тебе — а просто так, это не дружба. Конечно, я мог поведать другу о своих неудачах, а он посочувствовать — помочь вряд ли. Мудрым советом разве что…

Рассказал как-то про ситуацию с женой. Драч решительно — брось и найди другую… стока баб без мам. Это мне не подходит.