Без времени, без желаний, без истерики

Андрей Александрович Писарев, 2023

Исаак Екатеринович Субботин в возрасте двадцати лет побывал на Шестой Мировой войне. Пятую и Четвёртую Мировую повидал в младенчестве через видеохронику и сны, которые стал видеть после того, как его родители в период зачатия использовали новейшую технологию трансплантации цифровой памяти со съёмных носителей. Роман-антиутопия, действия которого развёрнуты в далёком будущем, повествующий о внутренней борьбе с самим собой, человеческой жестокости и падением морали

ГЛАВА II

В подъезде воняет частицами пороха, а лязги хлопушки доселе отражаются еле ощутимой реверберацией на стенах потрескавшейся краской, которая удерживает разноцветные конфетти. Интересно, а существует ли вообще ещё неоткрытые для человеческого сознания цвета, трансцендентные для восприятия нашей биологической оптикой, неспособные к конвертации для нашего мозга? А эмоции? Ведь порой каждый ощущает на себе состояние, которое трудно выразить словами? Когда тебя просто распирает от ощущения присутствия этого нечто, а ты не можешь это ни описать словесно, ни выплеснуть в каком-либо телодвижении. И всё это в тебе коптится годами, потому что своевременно ты не мог это исторгнуть из себя, прожить и поделиться с кем-то, кто поймёт и разделит эту неизведанную ношу. Быть может так и сходят с ума, потому что начинают видеть то, что стандартные совершенно от природы, с заводскими настройками, люди не могут.

Я пошёл пешком по лестничному маршу, порой на разных этажах открывая нараспашку источник света с улицы в эту тёмную, будто бесконечно вытянутую в вертикали, с перилами и ступеньками, комнату. Необходимо проветрить запах перегара, который, будто шаровой молнией, летает по дому, собирая в каждой квартире пьяный конденсат с окон, проникающий сквозь презервативные стены новостроек в этот узкий лоскуток безлюдного островка в человейнике.

Выйдя на улицу, в наушниках заиграл плейлист с шугейзом. Я надел наушники и пошёл по свежему новогоднему снегу, который сулил очередные страдания, и был единственной чистой и простой материей, идущей бесцельно тогда, когда захочет. Высокие ботинки не боялись его, а человек в них даже радовался его присутствию. Всё циклично в этой жизни, и это так забавно, и так трагично. Каждое тридцать первое декабря люди из года в год напиваются, чтобы не видеть, убежать от трезвого проживания своего никчёмного существования. Каждое первое января на улице идёт приятный, не похожий на обычный, снег. Список бесконечен.

Тротуары замело, проезжая часть стала таскать не автомобили, а единственного важного человека этой ночью — меня. Белые фонари освещали мою ходьбу без дороги. Справа от меня стояли обстрелянные человейники, в которых продолжали существовать их жители. Во дворах, на детских площадках, стоят бронетранспортёры. Буквально пятьдесят лет назад здесь были ещё остатки ветхой застройки. Это всё снесли. Государство уничтожает свою историю, стремясь ввысь к будущему, не зная, что целенаправленно этим заниматься — тупая идея. В попытках обогнать время, человечество само себя приводит к катаклизмам, потому что идёт быстрее, чем это было бы необходимо.

Я пришёл в двухэтажное многоквартирное здание квартальной застройки. Оно, и ещё несколько аналогичных домов находились посреди семидесятиэтажных человейников. Поначалу я не понимал, почему их не сносят. Данную землю можно совершенно спокойно преобразовать в очередное количество бесконечного потока денег, возведя похожие «комфортные» микрорайоны. Со временем я понял, что здесь жила раньше мать Ники, которая ни в какую не собиралась переезжать, чтобы остатки дней, предначертанных ей, дожить в месте, в котором она появилась и прожила свою жизнь. Ника же, в свою очередь, вдова некогда живущего чиновника нашего города. Войны и борьба за деньги касаются каждого. Никакие деньги и длинные руки не спасут, если локация твоего существования коррелирует с локацией тех, кто выбирает убивать.

Однажды её муж поехал на рыбалку. В трёхстах метрах от места, где он расположился, некогда находилась полумёртвая деревня, в которой доживали свои дни одни пенсионеры. Солнце было в зените, сквозь пушистые облака падал рассеянный свет на берег, где он обустроил себе лагерь. Закинув донки, он принялся прогуляться в поисках дров для костра. Пиная еловые шишки, шурша ползучим пыреем, он заметил на сапогах красные пятна, будто разорванные внутренности какой-то маленькой рептилии. Приглядевшись и сев на корточки, он услышал благородный запах лесных ягод. Мизинцем соскребая размазанную, но ещё рельефную часть ягоды с сапога, он оглядел поляну и по-детски улыбнулся. Это было земляничное поле! Прямо около места, где он расположился! Забыв про рыбалку, в тот же миг его рот стал наполняться то одной ягодой, то сразу горсткой.

Просидел за трапезой он буквально минуту, после чего его сознание начало мутнеть. И вместо красноты от раздавленных ягод его руки стали сиять кровью изо рта. Солнце, сквозь зелёные перья деревьев, освещало его наполненное безумством лицо, будто на картине Шнайдера «Гипноз» Колени, некогда стоявшие на земле для поедания ягод, продолжали стоять, уже моля Господа о помощи. Но чуда не случилось. Его тело упало на землю, голова, словно ступой, размолола ягоды на поляне, где он и покинул этот мир. Покинул этот мир справедливо, потому что регулярно спонсировал армию. Был одним из мастодонтов в организации военных кампаний этого времени. Словно бумерангом эти отравленные ягоды воткнули свой яд в горло этого человека.

Это место, строительная компания, по иронии судьбы, конкурирующая с компанией Ники, выбрала для построения базы отдыха. Почему не рядом? Всё дело в том, что именно рельеф местности этого поселения имел волшебные срезы возвышенностей, горные породы которых, будто калейдоскопом украшали деревенское убранство. Маленькая речка огибала своей умиляющей красотой все улицы, как бы связывая всех их в единое целое. Крошечные, с потёртым лаком, мостики, были чуть ли не серией местных достопримечательностей, на которых постоянно фотографировались туристы и местные молодожёны, собирающиеся навсегда оставлять это место, переезжая в город. Вокруг всей речки была идеальная ярко-зелёная, как на подбор, трава, напоминающая искусственный газон. Хвойные деревья вперемешку с берёзами создавали авеню на каждой улице.

Пенсионеров расселять никто не желает. Уезжать из этого маленького, почти утопичного, тихого и красивого места, в здравом уме не пожелал бы никто и никогда. Во времена, когда на одном маленьком сгустке земли живут миллион человек, этот маленький мирок является самым настоящим гарантом здоровых нервов, сулящий подлинное, не поддельное мнимыми ценностями, счастье. Именно поэтому однажды сюда заявился непрошенный гость — химическое оружие, которое опало, будто жимолость в июне, на жителей с аэроплана толстой линией тумана.

Это был вечер. Кто-то поливал свои саженцы и урожай в огороде. В перерывах, между заполнением леек водой, кормил кота тимьяном и слушал его ласковое мурлыканье. Кто-то выходил из бани, ложился во дворе на траву, попивая вишнёвый компот, который милостиво вынесла бабушка. Кто-то купал внуков в надувном бассейне, улыбаясь их удивлению от познания этого нового для них мира. Кто-то в компании лузгал семечки и обсуждал вчерашние новости. Кто-то с сыновьями чинил старый мотоцикл, предвкушая завтрашнюю поездку в лес за ягодами. Домашние животные уже готовились ко сну, доедая последние сгустки овса, запивая речной водой.

Не прошло и часа, как у всех людей пошло кровопускание через слизистые и ротовую полость. Скрученный живот, будто обвязанный канатом, концы которого привязаны к автомобилям, постепенно набирающими скорость, стал исторгать ректально кровь с говном. Голова всех пульсировала так, будто церковный бой расположился внутри головы каждого. Прошёл час, и никто из некогда живых, таким уже не был и никогда больше не будет.

Прошёл день. С восходом солнца души этих людей уже покинули трупы и ныне им не приходится их шевелить. Этим стали заниматься санитары, приехавшие в четверти девятого утра. Конвоем по пятам за ними ехали люди, представляющие якобы ритуальные услуги. На деле же они занимались изучением мозга и были заинтересованы в восстановлении гиппокампа. Было организовано это в рамках кампании «Rescue Earth Memory» Дело в том, что с течением времени, человечество стало выливать во Всемирную паутину такое количество информации, которое хранить сервера уже не могли. Компания «Cemetebrum» — коалиция учёных всех стран планеты, образовавшаяся в две тысячи семьдесят втором году, занялась изучением гиппокампа для научных исследований, целью которых было научиться конвертировать и транспортировать цифровую информацию в удобоваримую для человеческого организма.

Стариков госпитализировали. Крупный молодой скот отправили на бойни, а старых особей в тир для жирных, потных чиновников и олигархов. Куриц, собак и кошек обстреляли на месте и выбросили в помойную яму. Деревня была мертва и готова к преобразованию в базу отдыха. Этим же днём сюда заехал отряд химиков в защитных белых костюмах и свинорылых противогазных масках. Около недели поселение скрупулёзно обрабатывалось от химикатов. Материалы, инструменты, строители были готовы к началу разрушения старого для возведения нового.

Муж Ники умер без суда и следствия. Его нашли через неделю такие же рыбаки, как и он. Сообщили в местные органы для составления протокола. Рыбачить в этом же месте не захотели и уехали обратно домой. Ника ничего не ощущала. Когда ей сообщили о новости, она просто молчала, сказав: «Ну что ж, видимо так должно было быть» Спустя пару дней, когда я наведался к ней в гости, она открыла папку с фотографиями на компьютере и начала плакать. Но это было недолго и не навзрыд. Бесчувственное время, куда деваться.

Прошло полгода. Ничего не менялось, лишь руки деревьев осыпали свои зелёные перчатки, которые потом закрылись белым холодным полотном. Единственное, что меняется в это время — погода. Встретив новый год, я пришёл в двухэтажное многоквартирное здание квартальной застройки. За дверью Ника.

* * *

Мы сидели друг напротив друга за круглым лакированным коричневым столом. За её спиной дул ветер из приоткрытого балкона, который сдувал абажуры напольного торшера, жёлтый свет которого переменно прыгал с одной точки стены в другую. Ночь исчерпала нас. Во мне было пару бутылок шампанского, в ней около того же. Когда знаешь человека несколько десятилетий, уже и говорить ничего порой не хочется, потому что все слова сказаны, а молчание так и норовит прокричать. В такие моменты важно понять: насколько это твой человек. Если молчание сливается в целую, законченную симфонию, где инструменты перетекают друг в друга, как луна в солнце на небосводе — то человека можно трактовать для себя любыми приятными эпитетами. А вот если молчание ощущается так же, как сандалии с носками, или пение мимо нот… Настолько плохо, что даже сварка не способна соединить, то с этим человеком ничего не стоит делить, абсолютно.

Мы молчали около десяти минут. В моей голове перетекала утренняя вымученная пустота. Мысли в голове легли спать, лишь мелькающие образы ныряли друг в друга, создавая самопроизвольный сюжет в абстрактной пьесе. Как вдруг, Ника начала.

— Я считаю жизнь на Земле проклятием.

Нике было чуждо говорить о таких темах с подобной точки зрения. Она была оптимисткой, но подходила к этому не слепо, а взвешивая всё на весах критического мышления. Эти слова, сказанные только что — первое, что меня хоть как-то удивило за долгое время, ибо жизнь стала чудовищно прозаична. Настолько же предсказуема, как восход солнца утром; как исход любых человеческих взаимоотношений, заканчивающиеся жестокостью; как рост волос после бритья, или как смерть в конце жизни.

— Ого. Почему же, вдруг, ты решила так? — спросил я.

— Сам знаешь, я считала так не всегда. С совсем недавнего времени.

— Я понимаю почему, но на каком-то же определённом моменте ты решила так для себя? Мне интересно, расскажи.

— Пожалуй, я отвечу на твой вопрос через тебя же.

— И как же?

— Встречными вопросами.

На улице началась метель. Порох снега стал влетать через на балкон, пробегая через который, начинал ворошить занавески в квартире. Мы были увлечены разговором, что отвлекаться на закрытие окна не стали, к тому же оба предпочитали холод вместо тепла.

— Вот ты, Исаак, психотерапевт?

— Психолог.

— Неважно.

— Пха-ха-ха, важно так-то.

— Слишком позднее время для духоты. И слишком ранее для того, чтобы казаться умнее, чем ты есть.

— Ты права. Мне насрать. Тем более раз уж ты позволяешь себе пренебрегать родом профессии и отождествляешь разные специализации, значит ты уверена, что я приму ответ на свой вопрос, через твои напутствия. Продолжай.

— С чем к тебе, как к психотерапевту, — я перебил взглядом с ухмылкой её вопрос. Ника закрыла глаза, глубоко выдохнула и продолжила. — С чем тебе, как к психологу, сейчас приходят люди?

— Люди приходят ко мне с одной и той же проблемой — с тотальным неудовлетворением из-за тотального однообразия.

— А почему это всё возникло?

Почти начав отвечать на её вопрос, я почувствовал вибрацию мурлыканья от прикоснувшейся ко мне головы кошки. Я любил кошек до смерти. Мог себя определённо назвать айлурофилом. Ни секунды не думая, тотчас же поднял её к себе на колени и начал чесать эту маленькую пушистую голову с усами. В этот же миг я ощутил на себе взгляд, ожидающий ответа, позади которого разыгрывалась метель. Романтичный зимний полумрак с жёлтым звоном торшера, единственно освещающего своим рассеянным светом это маленькое пространство, был наполнен пустой надвигающейся полемикой двух родных людей. Я решил поиграться с её чувствами, не отвечая на вопрос сразу же, как вспомнил. Мои ноги отодвинули стул назад, приняли вертикальное положение, и прошли к обеспокоенной занавеске, позади которой были ворота в зиму. Идя к балкону, я рассуждал в голове, как бы ответить на её вопрос, ибо проблематика была мне ясна, но ответ должен сразу решать её суть.

Я закрыл окно, повернулся к Нике. Улыбнувшись на возмущённое лицо, я подошёл к ней, положил кошку на колени и начал говорить:

— Видишь ли, прогресс идёт с очень большой скоростью. Всё, что у нас есть сейчас — было уже сто лет назад. История повторяется, слышала ведь об этом? Так вот, к нашему времени история повторила себя такое количество раз, что в новой, пусть и повторяющейся циклично истории, уже ничего нового нет. Каждый раз в каждом событии человек способен найти и положительное, и отрицательное. Любая ситуация — это градация, но… — я сделал намеренную паузу и продолжил, — существует она лишь в структуризации человеческого мозга, где надёжно спрятано аморфное сознание. Оно красит не только предметы, в присущие для других людей цвета, которым следует благодаря скриптам из вульвы, где появляется на свет человечество. Оно красит и поступки, и происшествия, и ситуации в положительное, негативное и нейтральное. В какой цвет мы красим зачастую ситуации?

— Что за тупорылый вопрос?

— Ответь. Постарайся.

— Ну так, если кто-то радуется, а кто-то грустит, то это и задаёт тон данного события в данном месте.

— А почему кто-то грустен, а кто-то весел?

— Ну, потому что ситуация весёлая или грустная, — грубым твёрдым голосом ответила Ника.

— Потому что резонирует организм на какие-то ситуации уже привычным способом, базируясь на том, что в детстве называли добрым и злым, негативным и положительным. Какие ситуации являлись для него чаще, и как его учили на них реагировать.

— Это понятно, а почему это возникло, на изначальный вопрос ответь пожалуйста?

— Твои родители не участвовали в кампании «Rescue Earth Memory»?

— Нет.

— Вот. А миллионы других людей апробировали эту технологию на себе. И стали жертвами прогресса. И без того, расшатанное дофамином, поколение попало в ловушку, которую я именую «перманентным дежавю» Человечество на пути к развитию губит на своём пути множество организмов. Закон Вселенной — чтобы что-то получить, необходимо что-то отдать.

— Знаешь, будучи проектировщиком зданий, я общаюсь с мириадами человеков. Все, как один, просят делать дома, не такие как все. Это и отождествляет их. Каждый хочет выделяться, думаю это присуще каждому прямоходящему, ибо каждый считает, что Вселенная крутится вокруг него.

— Безусловно. Это — фундамент болезни нынешнего общества. На него наслоилась технология транспортации памяти, которая усугубила положение. Нынешний кинематограф деградировал настолько, что фильмы похожи друг на друга до такой степени, что даже локации и кадры не отличаются.

— Моя заслуга, — перебила с улыбкой на лице Ника, спрятав взгляд, уткнувшись в пол.

— Вот тебя просят делать дома не как у всех, так почему они похожи друг на друга?

— Потому что всё уже создано. Ничего нового не придумаешь.

— Я с тобой согласен. Похоже на сюр, но мы живём в такое время, когда планета исчерпала себя. Органика в воде вымерла, леса не горят, а гниют своими костями в земле. Птицы по утрам больше не поют, а ревут. Люди не дарят цветы, люди дарят пули. Люди целуют не нежными губами, а каменными в трещинах от желчи ободками помойки на коматозном лице. Мы живём на пороге конца света. Ощущаем своими телами этот уроборос. Каждый человек столетиями ранее знал определённо, что когда-то был счастлив. Наше поколение таким похвастаться не может. В сравнении, разумеется, когда-то было хуже, когда-то было лучше. Но это, как жрать птичий помёт вместо человеческого — какая разница, если это всё равно не то, о чём ты мечтал, зная, как могло бы быть. Так почему же всё-таки ты считаешь жизнь на Земле проклятием?

— Эх, — начала Ника, — я считаю жизнь на Земле проклятием потому, что осознавая свою ничтожность, нежелание существовать, понимать боль, ощущать мятеж природы против человека, желание быть частью другого временного промежутка, или интегрироваться в другой вид жителей этой планеты — ты по стандарту вынужден принимать правила игры. И если даже ты идёшь против них, то остаётся всегда непоколебимым одно — самое страшное — прожить жизнь до конца. Осознать, что всю боль можно перечеркнуть одним движением — обнадёживает. Но как только начинаешь просто думать о том, насколько это больно кончать жизнь; что просто так не уйдёшь, какой шлейф оставишь после того, как нанесёшь себе самые больные и необратимые увечья за весь тот промежуток времени пребывания в своём несовершенном теле — становится снова невыносимо больно.

После этого Ника зарыдала. Слёзы начали пропитывать всю её белую рубашку, а тёмная подводка, будто акварелью рисовала на сырой ткани абстракцию, схожей с тем, что делал Хуан Миро. Я встал и подошёл к ней, молча начав обнимать. В моих объятиях она начала выть. Видимо, этот вопрос её глодал уже продолжительное время и сейчас, эту дамбу эмоций, пробил разговор со мной. Человек — отвратительное животное, однако проявление эмоций, в виде слёз, всегда трагично красиво. Рыдание мужчин красиво своим господством над телом, когда театр суровости капитулирует, и наружу вырываются столетние в копоти эмоции, разрушающие доспехи маскулинности, попутно сжигая лицо своими острыми слезами. Женские же слёзы часто становятся предметом манипуляций и впоследствии не воспринимаются всерьёз. Однако не трудно отличить искренние слёзы, от притворных. Женский плач поистине предрасполагает мужчин, ибо именно в этот момент мужчина готов быть мягким котом для объятий и суровым львом для защиты, готовым порвать любого на пути, ибо ощущает доверие к себе.

В слезах Ники была какая-то погибельная красота. Self-made женщинам присуще быть непоколебимыми, держащими всё под контролем. Но реальность такова, что от этого быстро приходит в негодность внутренний механизм восприятия реальности, ибо такое состояние перманентного стресса для человека противоестественно. Быстротечный ритм современной жизни не успевает бесшовно соединиться со старой моделью Хомо Сапиенса. Именно поэтому сейчас господствует над всеми болезнями депрессия, которая приходит к человеку с кричащими лозунгами о помощи и молве об отдыхе.

Ника рыдала десять минут, вскоре успокоившись, начала засыпать у меня на руках. Я сунул руку в её волосы на голове и начал их расчёсывать пальцами, чтобы она быстрее упала в сон. Я смотрел на торшер, жёлтый свет которого начал бросать вызов моим ослабшим глазным яблокам. Циркадные ритмы не готовы к бодрствованию в такое время. Время было без сорока минут четыре часа утра, и я ушёл в сон вслед за Никой.