Контрабандисты

Андрей Батурин

Желание сбежать из страны-тюрьмы объединяет героев этой книги, а также шесть похищенных живописных шедевров, которые, как часть причитающихся им народных богатств, собираются вывезти они с собой. Детективная история разворачивается в СССР времен позднего застоя. Приведенные автором описания суровых реалий социализма не просто служат фоном для лихо закрученного сюжета, а еще и призывают одуматься ратующих за возвращение той эпохи.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Контрабандисты предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

← 2

4 →

Отец умирал еще месяц, но Эдуард больше к нему не приходил — не звали, и сам не рвался. Отец, возможно, был бы не прочь пообщаться с сыном в свои последние дни, но мать возражала. Она колола умирающего опиумом и опасалась, как бы сыночек не узнал про это, случайно не попробовал и не стал бы наркоманом. Этого ей только не хватало. Эдуард спрашивал ее пару раз, как у отца дела, она отвечала, что все нормально, и на этом разговор заканчивался. Старик свою миссию выполнил, и сейчас интересовал его мало. Все мысли новоиспеченного миллионера были поглощены привалившим богатством и как его конвертировать в шикарную жизнь. В Союзе превратить ворованные произведения в деньги, конечно же, было невозможно, но он об этом и не думал. С ними его давнишняя мечта покинуть совок получала всегда недостающую ей экономическую составляющую. Выехать за бугор, вывезти картины, реализовать их там и на вырученные доллары жить припеваючи — такой стала его программа на будущее.

Эдуарда с раннего детства тянуло к искусствам. Ища, к каким больше, он перепробовал многое: занимался танцами, лицедействовал в театральном кружке, рисовал и даже пару месяцев постигал скрипичное дело в музыкальной школе. Однако, не смотря на определенные способности, успехов ни в чем этом, достичь не смог. Брался за дело он, как правило, с энтузиазмом, но, дойдя до этапа, когда требовались организованность и трудолюбие, резко охладевал.

Дисциплины не хватало, да и утруждать себя мальчик не любил. Все мальчики и девочки вокруг, сбившись в отряды и дружины, самоотверженно учились, трудились над собой, пытаясь стать полезными обществу, а он жил по своим правилам, ставя во главу угла свою персону и ее потребности. Нормы и устои, усердно вдалбливаемые советской пропагандой в умы молодого поколения, в его мозгах не оставляли никакого следа. Он упорно не хотел становиться винтиком социалистического механизма, но жить как-то надо было, и с годами эгоист приспособился, правда, не поступился своими принципами, не стал самоотверженным и трудолюбивым, а просто научился жить, используя окружающих или, проще сказать, на них паразитировать.

Наибольшую нагрузку, разумеется, несла спина его матери. На ней лежала вся домашняя работа: стирка, уборка, готовка, а кроме того, и добывание денег. Отец мало интересовался делами семьи, все, что зарабатывал, тратил на себя, а она трудилась на две ставки в школе — учителем математики, физики и черчения, а вечерами еще и подрабатывала уборщицей в межшкольном учебно-производственном комбинате. Наряду с ней донорами стали друзья-товарищи, подходящих кандидатов в которые он безошибочно определял в окружающей его толпе, подчинял и умело эксплуатировал. А уж когда созрел для половых отношений, к ним добавились еще и подруги-любовницы.

А женщинам Эдуард нравился. Самки всегда были падки на все яркое и необычное, а он выделялся из общей серой массы, и еще как.

Во-первых, он всегда красиво и модно одевался в фирменные тряпки. Они безупречно сидели на его высокой, тощей, прямой, без малейших признаков сутулости, фигуре. Походка его выглядела небрежной, но одновременно, возможно из-за прежних занятий танцами, легкой и красивой. За движениями чувствовалась уверенность в себе и своем внешнем виде.

Во-вторых, он тщательно следил за собой: чистил зубы, умывался, своевременно давил прыщи. Растительность на его лице вследствие неизвестных причин была развита слабо, но он все равно каждый день брился, после чего мазал лицо заграничным кремом и душился французским парфюмом. Особенно он заботился о своих густых длинных волосах красивого светло-коричневого цвета. Модник их периодически мыл и укладывал в парикмахерской. И было зачем. По отдельности черты лица его не блистали совершенством: щеки были слишком пухлыми, нос крупноватым, глаза навыкате с ранними мешками под ними, веки чересчур массивными, уши торчали, маленький рот и вдавленный подбородок создавали впечатление недоразвитых. Но пышные волосы все это чудесным образом объединяли — и получалась в общем миловидная картина.

Которую иногда только портили некрасивые зубы. Мелкие и жутко кривые, они, когда вылезали на свет божий, делали своего хозяина похожим на какого-то кровососущего инопланетянина. Для профессионального красавца, разумеется, это было неприемлемо, поэтому он решил эту проблему, научившись никогда не улыбаться, не смеяться, и говорил мало, тихо и порой из-за едва раскрываемого рта неразборчиво.

Это стало частью следующей причины его успеха у женщин. Загадочная серьезность и немногословность в совокупности с его фирменным невозмутимым бесстрастным взглядом производили на них убийственное впечатление. Про серьезность и немногословность понятно, невозмутимость же объяснялась тоже очень просто. Он имел плохое зрение, а очками пренебрегал, так как считал, что они ему не идут. Поэтому, когда общался, не отрываясь смотрел в то место, где, по его мнению, у собеседника глаза, и не реагировал на мимические нюансы, отражающиеся при разговоре, так как попросту их не видел.

Ну и необходимость выживать во враждебной среде развила в нем изрядную сообразительность и гибкость ума. Когда живешь в стаде, думать не надо, а когда не хочешь подчиняться его законам, приходится хитрить и изворачиваться. Эффективно паразитировать на других нужно уметь. Пока его одноклассники зубрили алгебру и обществоведение, он изучал их и как ими манипулировать.

Годам к шестнадцати, уже полностью освоившись в мире развитого социализма и поняв его законы, он решил, что для дальнейшего процветания ему совершенно необходимо высшее образование. Для этого в выпускном классе ему пришлось взять себя в руки, мобилизоваться, поставить на уши матушку, прочих помощников, чтобы окончить школу с более или менее посредственными оценками и подать документы в институт. Архитектурный. Сразу поступить не удалось — срезался на экзаменах. Но не пошел, как все, в армию, а, откосив из-за плохого зрения, устроился там же на кафедру лаборантом. Год он провел с пользой, завел необходимые знакомства и на следующий поступил.

Учиться с его ленью и необязательностью было сложно. Пару лет он разными правдами и неправдами проучился, но потом из-за пропусков и плохой успеваемости вылетел. Проболтавшись год, как-то восстановился. Еще полтора семестра с горем пополам протянул, накопил хвостов и, не дожидаясь отчисления, перед самой сессией свалил в академку по состоянию здоровья. И сейчас, пока стройные ряды местных архитекторов терпеливо ждали, когда он, наконец, в них вольется, наслаждался свободной жизнью.

— Бли-и-ин, ковыряй шустрее… А то щас прямо здесь нассу. — Леха, державший в руках четыре пакета с пивом, чувствовал, что один из левой руки выскальзывает, но на заплеванный пол подъезда ставить не решался.

— Ссы, грязней не будет.

Замок заедал, нужно было нащупать ключом капризную железячку внутри него, нежно поддеть и повернуть. Чем Эдуард и занимался уже минут десять. За дверью надрывно лаял его пес Арчибальд, а высунувшаяся из противоположной квартиры соседка Матвеевна за этим всем с интересом наблюдала.

— Здорово, Эдварт, — кивнула она, едва он на нее оглянулся.

— Хай, старая. Че вылезла? А ну исчезла!

— Фу ты… Подумаешь… — Ехидная улыбка на ее заплывшей жиром физиономии сменилась на презрительную. — Сказать просто хотела, что к тебе тут две проститутки какие-то приходили.

— Когда?

— Да пошел ты! — Матвеевна выразила отношение к неучтивому соседу имитацией плевка и захлопнула дверь.

— Вот, клизма старая… Кто же это мог бы быть? А, черт! — Ключ снова повернулся впустую.

— Бля, сколько уже лет маешься, а все не поменяешь свой замок долбаный! — Леха скрестил ноги в надежде облегчить страдания.

— До тебя все нормально было. А, а, а… Ну-ка, ну-ка… А, крыса! — Неуловимая пружинка наконец попалась, Эдуард повернул ключ, замок открылся, толкнул коленом дверь.

В образовавшуюся щель пулей выскочил и понесся на улицу Арчибальд, а Леха, бросив кульки под порогом, метнулся в сортир.

— Поаккуратнее там… Мать вчера прибиралась.

Кухня и в правду содержалась хозяйкой в церковном порядке, если не обращать внимание на недавно брошенную кем-то в раковину тарелку. Эдуард, погремев в шкафу, достал две пустые пятилитровые банки, принес к себе и поставил на пол.

Его небольшая комната выходила на просторную лоджию. У одной стены стояла полутораспальная кровать, застеленная видавшим виды покрывалом. У другой — кресло с деревянными подлокотниками. Над ним висел шкафчик-полка с книгами и всякой всячиной, среди которой сразу бросались в глаза установленные на первом плане пачки из-под фирменных сигарет «Кэмел», «Мальборо», «Кент» и «Пэл Мэл». На шкафчике яркими этикетками, что здесь живет не простак, свидетельствовала коллекция фирменных бутылок и жестяных пивных банок. Экспозиция была покрыта благородной пылью, так как убиравшейся в комнате матери после того, как она грохнула один из экспонатов, прикасаться к ним было строжайше запрещено.

Эдуард подошел к тумбочке и открыл крышку установленного на ней проигрывателя «Вега-002». Вертак отечественного производства, но высшего класса, о чем свидетельствовали нули в названии. Хозяин его любил музыку, разбирался в ней и считался в обществе продвинутым меломаном. Он поднял с пола свой дипломат, открыл и, порывшись, достал конверт с крупно напечатанной на нем ушастой физиономией. Аккуратно, за краешек, вынул пластинку, положил на диск проигрывателя и нажал на пуск. Пластинка завертелась. Он стер с нее пыль специальной бархатной тряпочкой и опустил тонарм. После характерного потрескивания нервно заиграл джаз-банд.

В комнату вошел Леха с пивом. Лицо его светилось радостью, как это бывает обычно у любителей перед предстоящей выпивкой.

— Чик Корреа… Музон — колбаса! — Эдуард сделал громкость на полную и забил воображаемыми палочками по барабанам. Басы забухали, высокие засвистели, любезничавшая на перилах балкона пара голубей-гомосексуалистов в панике разлетелась.

— Охренел, Эд! Убавь… Соседи же…

— Какие соседи? Толян на работе. Матвеевна у глазка дежурит. А других я не знаю и знать не хочу, — ухмыльнулся барабанщик, тем не менее слегка убавляя громкость.

— Переливать будем?

— Давай.

Леха стал, беря пакеты по очереди, обрезать у них углы и сливать пиво в банки.

— Обэхээсэса на них нет! — возмутился он, когда закончил, показывая на едва полные емкости. — Покупали двенадцать, а получилось девять.

— Пойдем обратно отнесем, — нарочито серьезно предложил Эдуард.

Оба заржали, вспомнив, сколько вынесли, когда два часа стояли на жаре в очереди.

— Может, тогда хотя бы неразбавленное? — предположил приятель.

— Это вряд ли. Пены совсем нет. Может быть, тогда хотя бы кипяченой?

— Ага, жди…

Леха сбегал за кружками, поставил их на стол и налил по полной. Они чокнулись и жадно припали к прохладной влаге.

— А-а! Клас-с-с-с! — Допивший кружку до дна Леха вытер рот ладонью. — Пиво — моя религия. Ну и телки, конечно.

Эдуард, за это время осиливший только половину, оторвался от кружки и скривился:

— Хм… Это пиво, что ли? Моча. Вот мы с Малофеевым голландское пили… Баночное. — Он с почтением показал на синюю жестянку на шкафу. — Вот это, чувак, пиво! — Поцокал языком. — Пена мелкая, белая. Стояла, наверно, полчаса… Вку-ус!.. — Он изобразил лицом и руками какой. — А крепкое… Мы вдвоем с одной баночки улетели, как зайцы.

— Понятно, фирма. Все бы отдал, чтобы попробовать, — облизнулся Леха, наливая снова. — А нашего зато много.

Они опять изрядно отпили и пошли с кружками на кухню.

— Да уж… Говорил же, на закуску надо было денег оставить, — почесал голову Эдуард, ощупывая голодным взглядом внутренности холодильника. Там стыдливо прятались по разным углам банка морской капусты, полпачки маргарина и одинокое грязное яйцо. В четвертом углу, нижнем, лежало что-то, завернутое в газету.

— А это что? — указал на него Леха носком ноги.

— Мумие.

— Что?

— Ну, говно такое мышиное. Мать им лечится. Несъедобное.

— Ты пробовал, что ли?

— Нюхал, пахнет вполне соответствующе.

Эдуард без особой надежды открыл морозилку. Там тоже было не густо, лишь монолит смерзшихся насмерть рыб смотрел неприветливо глазом одной из них, а бородой инея вокруг себя намекал, что достать его оттуда будет непросто.

— Рыбное суфле? — неуверенно предложил Леха, с опаской пошатав его пальцем.

— Не-е. Это никто, кроме Арчибальда, есть не сможет. — Эдуард захлопнул дверцу. — Да уж… Сегодня третье… Мать зарплату только послезавтра получит.

— Фигня… Картошку пожарим. Есть?

— Не знаю…

Они заглянули в ящик на полу. Оттуда пахнуло сыростью и чем-то нехорошим. Леха бесстрашно засунул руку внутрь, извлек на поверхность развесистую мочалку из белых мясистых ростков и рассмотрел на свету.

— Отлично! — обрадовался он, обнаружив в ней несколько грязных сморщенных картофельных рожиц. — Через полчаса все будет.

— Что, прямо и пожаришь? Умеешь? — удивился Эдуард.

— А чего тут уметь? Будь спок…

Леха был его старым другом. Вернее не другом, конечно, друзей у Эдуарда быть не могло в принципе. Приятелем, собутыльником, оруженосцем, учеником, помощником, подчиненным — кем угодно, только не другом. Хотя бы потому, что дружба, помимо всего прочего, подразумевает равенство, а его здесь никогда не было.

Познакомились они давно, еще в колхозе после абитуры. Все вновь поступившие тогда перед учебой поехали на картошку. Поехал и Эдуард. С его связями на кафедре он мог, конечно, отвертеться, но не стал — не знал, что там придется работать, да и захотелось нюхнуть студенческой романтики. Первый же день в полях показал ему, как жестоко он сглупил, но обратного пути уже не было. Пришлось решать проблему на месте, и он сделал это в свойственной ему манере — нашел себе работника.

Удивительный деревенский самородок Леха где-то там у себя в Байкаловском районе окончил школу, самостоятельно подготовился и сразу, без всяких репетиторов и блата, поступил в престижный институт. В своей мешковатой одежде и с деревенской прической на белобрысой голове он был вылитый Иван-дурак из сказки, то же краснощекое, покрытое веснушками лицо и никогда не сходившая с него простодушная улыбка. Выросший за тысячу километров от цивилизации, он приехал в город учиться наукам и жизни. Это был благодатный материал, из которого можно было сделать что угодно. Не заинтересуй Эдуарда своими агроспособностями, скорее всего, он слился бы с остальным советским стадом, достиг там успехов и был бы счастлив, но ему не повезло или, наоборот, повезло.

Корнеплод собирали парами. Помучившись первый день в дуэте с красивой, но бесполезной в поле Ларисой, назавтра Эдуард выбрал в напарники рукастого Леху и не ошибся — проблемы его сразу же исчезли. Их тандем, в котором Эдуард лишь мешался, легко выполнял немаленькую дневную норму часа за три, и у них оставалось масса свободного времени, в которое Эдуард от нечего делать решил учить напарника жизни. Он был всего на год старше, а разница в опыте между ними была огромной. Леха ходил за новым товарищем с открытым ртом и впитывал, как губка, всю грязь, которую тот с удовольствием в него вливал. Он был очень способным и к концу колхоза из непроходимого деревенщины превратился во вполне приемлемого для студенческой жизни кадра, и даже под руководством учителя успел расстаться с девственностью. Поймите правильно: переспал с вышеупомянутой Ларисой, которую они перед этим до полубесчувствия напоили. А потом, кстати, вместе лечились у Эдуардова знакомого врача, что тоже стало для Лехи полезным уроком.

В институте их сотрудничество продолжилось. Леха, как в колхозе работал за двоих, так и тут ему пришлось учиться и за Эдуарда тоже, а кроме того, стать крупным клиентом его бизнеса. Учился, а ночами должен был подрабатывать, так как присылаемых теткой денег и стипендии на веселую жизнь и на модные шмотки не хватало. Эдуард его за это вводил еще глубже в городскую жизнь. Знакомил с западной музыкой, самиздатовской литературой, альтернативными политическими взглядами на разных «Голосах» и прочей «порнографией духа». Леха вместе с ним бывал на тусовках, встречал там разных модных людей, смотрел, слушал, запоминал. Он учился прилежно, и сейчас его было не узнать: из деревенского простака превратился в модного городского прощелыгу, пьяницу, бабника, спекулянта и антисоветчика. Сегодня они встретились попить пивка и поговорить после долгой разлуки. Леха, в отличие от собутыльника, этой весной институт окончил, защитил диплом и после провел три месяца на военных сборах в саперном батальоне. И как только вернулся — сразу к приятелю.

Он вошел в комнату, вытер руки о шторы и поднял банку, налить пива:

— Блин, Эд… Засушил ты своим джазом. Есть что-нибудь попроще?

— Фу, деревня… Учись понимать настоящую музыку, наконец. А! Слышишь? Импровиз пошел… — Эдуард закатил глаза, запрокинул голову и заперебирал пальцами по воображаемой гитаре.

Леха нисколько не обиделся на «деревню», так как, во-первых, все еще не считал это чем-то зазорным, а во-вторых, привык. А импровизация, в самом деле, была неплоха. Он заслушался. За виртуозной гитарой вступило фортепьяно, далее саксофон, барабаны, и, наигравшись, музыканты продолжили тему вместе. Пусть Эдуард прохиндей и тунеядец, но в хорошем вкусе ему отказать нельзя, и Лехе всегда приятно и интересно было пообщаться со старым приятелем.

— Неплохо, конечно, но джаз в Америке сейчас уже никто не слушает, — начал он с умным видом, подавая Эдуарду налитую до краев кружку. — Одни старперы и облезлые негритянки.

— А что слушают? — спросил тот, удивленно подняв брови.

— Панков… Знаешь таких?

— А… Да куда мне? А ты, чувак, смотрю, только что из Штатов. Что это еще за панки?

— Ну как тебе объяснить? Панки — придурки такие… Напьются, обколются и бегают по сцене, орут, плюются, ссат на публику и все такое.

— Ну и что в этом хорошего?

— Ну, не только это. Играют еще, ну и поют. Все прутся от них…

— И ты считаешь, что там все такие же дебилы, как ты, чтобы это слушать вместо джаза?

— Да пошел ты, сам дебил… — Леха высосал кружку до дна и, громко выпустив в атмосферу пивные газы, вытер губы. — Я просто слышал где-то…

— Где? По телеку, что ли? В «Международной панораме»?

— Да, отвянь! Ты любишь джаз, а весь мир панков. Я-то тут при чем? — Он улыбнулся своей фирменной улыбкой и, не дав приятелю ответить, убежал на кухню мешать картошку.

— Вот ты, Леха, вроде не дурак на вид. Штаны у тебя «Лейвис», хаер¹ по моде, а такую лажу гонишь, — возмутился Эдуард, как только повар, вернувшись, показался в дверях.

— Ну вот, завелся. — Тот, смачно жуя, снова налил себе и приятелю. — Сказать ничего нельзя.

— Твой панк — это мусор, говно. Вот дай-ка… — Эдуард повелительным жестом указал на стоящий в углу дипломат.

Сам он предпочитал никогда ничего не делать. Так повелось еще с того колхоза, подавал, наливал, вытирал в их дуэте всегда младший компаньон. В последнее время, правда, Леха, считая, что давно уже вышел из категории воспитуемых, иногда пытался бунтовать, но едва Эдуард начинал функционировать самостоятельно, сразу бросал эту затею. Для него в сто раз было легче, забыв про гордость, сделать все самому, чем смотреть на уродские движения приятеля. Вот и сейчас он молча подал, что приказали. Эдуард, порывшись в портфеле, достал оттуда пластинку.

— На-ка, поставь.

— Секс Пистолс… — прочитал Леха, сверхаккуратно, как учили, проделывая все манипуляции с драгоценным диском. — Что это?

— Так вот он — панк твой. Слушай.

Игла опустилась, и из динамиков сразу, без всякого вступления, замолотили ударные совместно с рубящими гитарными аккордами и уханьем бас-гитары. Противный голос надрывно запел-заорал что-то вызывающее, плохо попадая в ноты незамысловатой мелодии. Все вместе звучало задорно. Леха прибавил звук и задергался в такт, помогая рукой со сложенной из пальцев козой. Эдуард наблюдал. Через минуту, как он и предполагал, весельчак не выдержал, прекратил танец, убавил звук и почесал макушку:

— Да, и на самом деле говно. Убрать?

— А что? Пусть… Там еще с другой стороны навалом. Вся Америка слушает. А мы хуже, что ли?

— Да ну, херня какая-то. — Леха поднял звукосниматель.

— Что, не нравится?.. А в Америке, думаешь, хуже тебя придурки живут? Нет, братуха. У нас в ресторанах пьяные недоумки «Городские цветы» лобают, а у них Квинси Джонс и Бенни Гудман с оркестрами. У нас «Стены»² еще даже в Москве не найдешь, а у них турне в поддержку диска по штатам уже полгода гоняет. Сорок грузовиков декораций и оборудования. Хоть каждый день ходи.

— Да… «Пинк Флойд»! Все бы отдал, чтоб послушать.

— Будет… Макарон обещал на будущей неделе. Говорит, везут с Одессы партию, десять дисков.

— Блин, Эд, — Леха сложил руки словно у иконы, — проси что хочешь…

— Да запишу, запишу, не ссы. Куда от тебя денешься? Ночь не поспать придется, конечно? Всем надо… Но для друга…

— За мной не заржавеет, ты же знаешь.

— Да уж понятно… Пленку тащи. «Свему» только, «Тасма» головки засирает, не прочистить ничем.

Эдуард гордо взглянул на свой «Окай»³ — недавнее приобретение. Старый советский катушечник он очень выгодно пристроил Лехе. Теперь тот тоже стал меломаном и с помощью друга собирал коллекцию записей.

— Блин! Картошка… — повел повар носом, громко топая, унесся в кухню, а минут через пять вернулся с двумя тарелками. — Вот, мосье, разрешите представить: картошка в стиле панк.

Выглядели блюда и в самом деле не очень. Не помогали даже кучки морской капусты, которыми кулинар пытался их украсить.

— А что черное такое? Мумие, что ли, положил? — спросил Эдуард, критически принюхиваясь.

— Блин… А я еще думаю: что забыл?.. Но ничего, можно сверху покрошить.

Леха достал из заднего кармана два прибора. Один положил перед приятелем, другой взял себе, налил всем пива и плюхнулся на кровать.

— Вот как ты думаешь, чувак, почему негры сами черные, а зубы у них белые? — задумчиво спросил Эдуард, внимательно изучая поднятый на вилке блок из пяти пригоревших друг к другу брусков картошки.

Леху шутка застала за проглатыванием пива. Он заржал, едва не захлебнувшись.

Юморист снисходительно хмыкнул и, довольный эффектом, отправил кулинарный просчет в рот.

— У Лариски Смирновой такие. Она, наверно, побелевшая негритянка. — Леха нашел в своей тарелке похожий артефакт, подровнял его, вставил в рот за верхнюю губу и спел, скосив глаза и оттопырив уши пальцами: — Шанни, ай лав ююю…⁴

Пока он веселился, товарищ съел уже половину своей порции, потом подцепил вилкой что-то белое и спросил с брезгливым выражением лица:

— А это что за перхоть?

— Яйцо — не узнаешь, что ли?

— Нет, чувак, я с твоими яйцами, к счастью, не знаком.

— Да нет, мои на месте. Это — твое, то, которое ты в холодильнике хранил.

— Й-о-о!.. Как посмел? Чем я теперь размножаться буду? — пропищал Эдуард, изображая кастрированного, чем вызвал новый приступ смеха.

— Я дам тебе одно потрахаться, у меня два.

Так за шутками и прибаутками незаметно пронеслось время. Парни поделились новостями, обсудили сплетни, рассказали кого, как и сколько раз за то время, пока не виделись, поимели. Раз по десять покурили на балконе, и где-то постольку же раз сбегали в туалет. Пиво кончалось, в голове шумело уже прилично, но полного морального удовлетворения все не наступало.

— А ты ведь, чувак, теперь с учебой своей окончательно разделался? — спросил Эдуард с хитрым видом.

— А то?! Все… Копец… Дипломированный промдизайнер и лейтенант запаса! — Леха три раза ударил себя в гордо выпяченную грудь.

— А что молчишь?

— Как это?

— Ну, что скрываешь такой вопиющий факт?

— Так ведь весь день об этом тарахтим.

— Да ты что?.. А я вот только сейчас понял, что отмучился ты навсегда.

— Не говори, чувак, а до меня все еще до конца не дошло, — покачал головой новоиспеченный специалист, разливая остатки пива.

— Так ты счастлив? А, чувачелло?

— Ну да, — отвечал Леха, недопонимая, к чему клонит приятель.

— А раз так, то надо отметить это знаменательное событие.

— А… Конечно. — Леха схватил налитые до чуть более половины кружки, одну протянул товарищу, другой собрался чокаться. — Давай за то, чтобы…

— Э-э… Не-е-ет, чувак… Пивом такие вещи не делаются, — перебил его Эдуард и, придав суровое выражение лицу, погрозил пальцем. — А то не видать тебе быстрого карьерного роста и длинноногой секретутки.

— А чем еще? Денег же нет… И лавки уже закрыты, — недоуменно развел руками дипломант.

— Да-а… Положение тухлое. — Эдуард сделал вид, что задумался не на шутку. — Ну что ж, тогда придется прогнуться для друга. Где мой чумадан?

— Так вон же он…

Потертый пластиковый дипломат — орудие спекулянта — стоял у кресла справа от хозяина, как всегда. Не поднимая его с пола, коммерсант щелкнул замком, открыл, засунул руку в образовавшуюся щель и извлек на поверхность большую прямоугольную бутылку.

— Вуаля…

— Ух ты, коньяк, — открыл рот от восхищения Леха.

— Какой коньяк, деревня? Уиски Джони Уолкер, одна из лучших марок. У нас не продается. Из-за бугра привезли.

— Класс!.. Штатовское? Джони, как ты сказал?

— Ирландское, деревня! Уиски Джони Уолкер, — повторил Эдуард, тщательно артикулируя. Он уже несколько месяцев изучал английский, поэтому внимательно следил за произношением.

— Уолкер… Нет, не пробовал. Дай посмотреть.

— А ты, вообще-то, уиски когда-нибудь пробовал? — спросил его приятель, бережно передавая сосуд.

— Ну, виски пил. — Леха с благоговением посмотрел на микроскопическую бутылочку 0,125 на шкафу, которую товарищ когда-то дарил ему на день рождения, вынудил открыть, содержимым поделиться, а тару сдать в музей. — А уиски еще не разу… Так и тут написано «Виски», что ты мне голову морочишь? — обнаружил он на напитке знакомую надпись.

— Елы-палы… С кем я связался? Кантри непроходимое. Написано «Виски», а читается «Уиски». Что ты только на уроках английского делал?

— Спал, что еще на них делать? Сам же помнишь нашу англичанку. Она разрешала. Хочешь — учи, не хочешь — не учи язык вероятного противника, — простодушно отвечал Леха, рассматривая бутылку на свет. — Трояк все равно поставила. И что ты предлагаешь с этим уиски делать?

— Да вот не знаю. Макарон попросил продать по дешевке. Деньги очень нужны, говорит.

— Сколько? — насторожился Леха, сразу уразумев, к чему были все предыдущие разговоры.

— Пятьдесят, — зарядил Эдуард, но, увидев ужас в глазах клиента, добавил: — Но я договорюсь за сорок.

На самом деле отдать поставщику нужно было четвертной, но законы бизнеса не позволяли ему торговать без наценки.

— Да ну… Дорого. Куда в жопу. За самогон какой-то такие деньги.

— А мне помнится, ты пел тут соловьем, какой изысканный вкус.

— Да я и не понял ничего в тот раз, если честно.

— Так вот, сейчас и не упусти свой шанс, село. Тем более я чирик добавлю, с тебя только тридцатник.

Эдуард знал, что у запасливого паренька деньги есть, и нисколько не сомневался в успехе своего предприятия.

— А что чирик только, а не половину? — робко поинтересовалась жертва.

— Вот ты гнилой чувак! — Коммерсант слегка обиделся. — Ты же промдизайнером и кем-то там еще запаса стал, а не я. И потом прекрасно знаешь, что я маг в долг взял. — Он снова посмотрел на свой «Акай». — Тебе же, между прочим, «Стену» и все такое писать.

Леха заколебался. Выпить, конечно, хотелось, тем более из такой красивой бутылки. Но расстаться за это с тридцатью рублями его деревенскому уму было сложно.

— Да и нет у меня. Последнее собрал, к тебе шел. Получка еще когда будет… — Помимо учебы, он успевал подрабатывать еще грузчиком и сторожем. — Три месяца воевал, не работал.

Тогда Эдуард решил пойти с туза:

— А зря, — он протянул руку за бутылкой, — Верку бы позвали. Она, наверное, уже дома…

Верка — смазливая соседка с шестого этажа, была женой одного из Эдуардовых клиентов. Муж ее трудился заместителем директора какого-то заводика, дни и ночи пропадал на работе, а она числилась домохозяйкой и в основном болталась без дела. Лехе она жутко нравилась, и это был удар ниже пояса.

— Ох, не знаю… Если Макарон подождет до получки, то, наверно… — задумчиво почесал он затылок.

— Не ссы, я добазарюсь, подождет… Только вот цену бы не поднял… — снова закинул было удочку Эдуард, но, заметив набегающую на лицо собеседника тучу, поспешно спохватился: — Но я из своих добавлю, так уж и быть… — И в нетерпении потер ладонь об ладонь. — Открывай.

— Ух ты! Класс! — Контракт был подписан, сомнения и сожаления унеслись прочь, вечер продолжался. — Как открывать-то? Просто крутить?

— Ну да. Целлофан отковыряй, крути и наливай уже.

Леха, дрожа от волнения, словно это были трусы любимой девушки, снял с горлышка пластиковую обертку, открутил пробку и занес бутылку над еще не просохшей от пива кружкой приятеля.

— Стой! Ты что творишь, кантримэн? Помой сходи… А, нет-нет… погоди… — Эдуард неспешно поднялся, важно проследовал в комнату матери, достал из серванта хрустальные фужеры, принес и поставил на стол. — Вот из чего нужно пить уиски.

Леха налил, они взяли бокалы в руки. Эдуард встал, жестом пригласил приятеля последовать его примеру и, секунды три посоображав, начал:

— Ну что? Вот, дескать… Это самое, пацан. Когда-то, давным-давно, подобрал я тебя в колхозных землях, по которым ты, облаченный в крестьянские рубища, метался в поисках истины… Прошли годы каторжного труда и ювелирной работы. И вот передо мной красавец запасной лейтенант в модных джинах. В руках его бокал благородного уиски, а в кармане диплом промдизайнера. — Оратор с умилением оглядел смущенного товарища и вытер пальцами якобы набежавшие слезы. — Давай, братан, за тебя. Чтобы все у тебя получилось в жизни, как я задумал.

Они чопорно чокнулись, выпили и закусили остатками картошки из Лехиной тарелки.

— Как тебе, чувак? — спросил Эдуард, усиленно зажевывая.

— Хорошее, — ответил Леха, хотя на лице его было написано обратное. Благородное уиски очень напомнило ему теткин самогон, на котором он вырос. — Коньяк и рядом не лежал.

— То-то же… Хотя, вообще-то, уиски не закусывают, конечно, а пьют со льдом.

— Как это?

— Ну, кладут в стакан кубики льда и сидят сосут потихоньку через соломинку, беседуют.

— Давай. — Леха приподнял было зад бежать в кухню, вспомнив, сколько льда и снега намерзло там в морозилке.

Но приятель его остановил:

— Не стоит. Я пробовал так однажды на парти⁵ у Ясиновича. Выдали всем по стакану на весь день рождения. Тоска… Безо льда тоже можно. Наливай.

Они снова налили, выпили, закусили морской капустой и вышли на балкон покурить. Леха достал остатки своего «Космоса» и протянул приятелю.

— Что? Как можно, запасной лейтенант? После уиски нужно курить сигару. Ну, или в крайнем случае… Принеси-ка мой кейс. — Леха сбегал за дипломатом, Эдуард достал из него пачку «Мальборо». — В крайнем случае… Пятерка. Берешь?

— А давай, — махнул Леха рукой. — Гулять так гулять.

Они закурили. Несмотря на десять вечера, было еще довольно светло. Пустырь, простирающийся под их балконом, как ему и положено, был пуст. Ограничивающая его с правой стороны улица, застроенная деревянными одноэтажными домишками, тоже пустовала, лишь на крыльце продовольственного магазина спал какой-то субъект, да неподалеку от него на заасфальтированной площадке под зажегшимся уже фонарем суетилась собачья свадьба. Обязанности жениха в описываемый момент исполнял Арчибальд, которому для соития с гораздо более высокой невестой пришлось забраться на обломки валявшейся там же бетонной балки. И то, чтобы доставать, нужно было передними лапами подтягиваться, а задними подпрыгивать. Это давалось ему с трудом, что в подробностях отражалось на его сосредоточенной морде. С пониманием относясь к его проблеме, партнерша стояла смирно. Остальные же претенденты нетерпеливо бегали вокруг и, дожидаясь своей очереди внести свой материал в генофонд популяции местных дворовых псов, возбужденно лаяли.

— Ты, кстати, Веру обещал пригласить, — вспомнил Леха.

— А… точно. — Эдуард, недолго думая, высунулся за перила и, сделав руки рупором, закричал куда-то вверх: — Вера… Вера Евгеньевна, у вас соли нет случайно?

Ответа не последовало.

— Ве-ера Евге-е-еньевна-а-а-а, со-о-оли у вас нету? — нестройным хором повторили они призыв уже вместе.

— Гандон штопаный вам не надо, козлы? — отреагировал один отзывчивый сосед.

— В жопу соли щас врежу, если не заткнетесь, — другой.

А Вера Евгеньевна признаков жизни не подала.

— Нет ее дома. Малофеев до понедельника в командировке, так, видать, бродит где-то, — махнул рукой Эдуард.

— Давай сходим, в дверь позвоним… — не унимались в Лехином организме разбуженные Арчибальдом инстинкты.

— Да погоди, попозже сходим. А сейчас разговор у меня к тебе есть. Серьезный.

— Серьезный… — Леха щелчком отправил чинарик далеко в кусты. — Давай… Ненадолго, надеюсь. — И прошел на свое место.

Эдуард тоже, закрыв за собой дверь. Что при стоящей на улице жаре выглядело интригующе. Они выпили еще по порции, и он начал:

— Уезжаю я, чувак.

— Куда?

— В Америку.

Приятель, жевавший в это время капусту и прикидывавший в уме, какого цвета могли бы быть волосы у Веры в промежности, после такого ответа подавился и закашлялся.

— Куда, куда?

— Ты глухой, что ли? В Америку. За бугор.

— Чего вдруг? Надолго?..

— Навсегда.

— Ух ты!

Леха сверлил взглядом голову друга и старался понять, шутит тот или серьезно. До этого они много раз говорили на эту тему. Вернее говорил в основном Эдуард, а он слушал. Тот спал и видел, как покинет страну-тюрьму и заживет в свободном мире. Но всегда это было в сослагательном наклонении, всегда лишь намерения, и вот сегодня они превратились во что-то конкретное. И на этот раз, похоже, все было взаправду. Эдуард в свою очередь тоже смотрел на товарища не отрываясь, словно пытаясь прочитать его мысли.

— Хочешь со мной? — спросил он.

— Конечно, — без малейшего раздумья ответил тот.

И это было странно. Сам Леха к своей стране никаких особенных претензий вроде бы не имел и в их спорах с приятелем-антисоветчиком всегда держал ее сторону. Ну, подумаешь, пиво разведенное и жрать нечего, телевизоры черно-белые и всего две программы по ним. Зато здесь все друзья, родственники и все равны в своей бедности. А у них там империалистические хищники безжалостно эксплуатируют трудящихся, и у тех поэтому нет никакой уверенности в завтрашнем дне. Его железобетонные аргументы были почерпнуты из телевизора и институтских лекций по научному коммунизму, а Эдуардовы эфемерные непроверенные — из подпольных радиопередач, десидентских разговоров и ярких западных журналов. И вот как-то так получилось, что при конкретном испытании первые мигом потерпели позорное поражение.

Эдуард был сам удивлен. Он думал, придется уламывать патриотичного приятеля, а тот вдруг раз — и без всяких согласился.

— Хорошо подумал, отставной лейтенант? Сразу предупреждаю: обратной дороги не будет.

— Подумал. Давай рассказывай, что там у тебя. Потом еще подумаю, — включил Леха крестьянскую осторожность.

Эдуард секунд пять жег его испытующим взглядом, потом попросил:

— Достань тогда сьюткэйс⁶ из-под кровати.

Леха встал на четвереньки, пошарил рукой в щели между кроватью и полом и, нащупав там железную ручку, вытянул за нее новенький чемодан.

— Открой.

Отцепил щеколды и открыл. Внутри лежал какой-то сверток.

— Что это?

— Положи на кровать.

Положил.

— Кейс спрячь.

Леха метким пинком вернул чемодан на место. Эдуард встал с кресла, подошел и принялся аккуратно снимать газеты. Под ними оказался рулон. Он раскатал его по покрывалу, поднял лист кальки, защищающий верхнее полотно, и спросил, лукаво улыбаясь:

— Что видишь, чувак?

— Красотищу, — глянув мельком, оценил промдизайнер.

— А точнее…

— Ну… Пожар на птицефабрике.

Произведение и в самом деле поражало необычными сочетаниями цветов. Леха провел по нему пальцем:

— Ты, что ли, намалевал?

— Кандинский, деревня!

— Да ну? То-то, гляжу, что-то знакомое. Сам, что ли?

— Сам, своей собственной рукой.

— Да ну тебя… — Леха потянулся к бутылке, налить.

— Бля… И чему только вас в вашем институте учат?

— Да, согласен. Ничему. История искусств — две пары в неделю и то только три семестра была. А так в основном политэкономия и научный коммунизм разный.

— То-то и видно… Ну да ладно, это, в конце концов, неважно.

И Эдуард подробно рассказал приятелю все про отца и про музей. Леха, рассеянно листая полотна, слушал, не перебивал.

— И так, — подытожил оратор, — в этой куче шесть произведений великих авангардистов. Все подлинники. Каждая лимон долларов стоит. Они принадлежали государству, которое сломало жизнь моего отца. Его талантом могли бы быть сотворены шедевры не хуже. Поэтому я как наследник считаю себя вправе забрать их себе как компенсацию… Часть компенсации за… Ну, ты понимаешь… Короче, вывозим за бугор — одна твоя.

4 →

← 2