Крыса в храме. Гиляровский и Елисеев

Андрей Добров, 2016

Знаменитому московскому репортеру Владимиру Гиляровскому однажды удалось проникнуть в закрытый для остальных посетителей ресторан Тестова, где пьянствовал известный петербуржский миллионер Григорий Елисеев. Присоединившись к предпринимателю, репортер получил от него неожиданное приглашение – посетить грандиозную стройку, затеянную им на Тверской улице. Никто из москвичей не знал, что возводили за высоким забором, и тем более никто не знал, что время от времени по стройке блуждал загадочный Красный Призрак… Однако совсем скоро призрак начал убивать случайных посетителей стройки, и Гиляровскому, невольно вовлеченному в эти происшествия, пришлось выяснять, кто этот таинственный злодей и кому он мстит.

Глава 1. Единственный посетитель

— Вы слышали? У Тестова закрыто! С самого утра швейцар никого не пускает. Говорит, какой-то господин из Петербурга заплатил Тестову, снял для одного себя весь ресторан и сидит там как сыч, пьет водку! У подъезда — экипажи, народ рвется внутрь, а никого не пускают. Скандал!

— Да как же не пускают? К Тестову?

— Целый ресторан снял! Это за какие же деньги?

— Тыщи…

— Вот-вот! Я мельком слышал — сам Елисеев из Петербурга заявился. Стройку свою инспектирует.

— Чудит!

Такой диалог я услышал, сидя на скамейке Тверского бульвара возле самого памятника Александру Сергеевичу. Один из говоривших бросал на меня завистливый взгляд — я занял единственную скамейку, которая была расположена в тени дерева, и отдыхал от жары. Второй из говоривших прикрывал голову газетой, а шляпу держал в руке и энергично ею обмахивался. В нескольких шагах от них плавилась от летнего солнца, орала во всю глотку, стучала копытами и громыхала колесами Тверская. Голуби, издавая страстное курлыканье, все ближе подбирались ко мне, ожидая хлебных крошек — они даже покинули свой любимый насест — голову бронзового Пушкина.

Вот так так, подумал я, неужели действительно сам Елисеев?! И для чего ему понадобилось такое роскошное уединение? Снял бы кабинет, чтобы не тревожили.

Конечно, я мог бы забыть о подслушанном разговоре, немного понежиться в теньке, прежде чем идти к себе в Столешников переулок. Но мое всегдашнее любопытство, конечно же, довольно скоро разыгралось настолько, что я, проклиная жару и себя, и всех вокруг, встал и пошел к стоявшему у обочины извозчику. Ну съезжу, просто одним глазком посмотрю на этого занятного господина.

Ехать было недалеко — на угол Театральной и Воскресенской, где в здании гостиницы «Континенталь» помещался знаменитый в те годы трактир Тестова. У парадного входа действительно стояло несколько купеческих экипажей, владельцы которых, вероятно, укрывшись в тени пологов, раздраженно ждали объяснения такому безобразию. Растолкав двух молодых мужчин в светлых летних костюмах — вероятно, управляющих или спутников тех, кто сидел в экипажах, — я уткнулся в бороду дородного швейцара, который, узнав о моем твердом намерении пройти внутрь, попытался меня остановить сообщением, что заведение закрыто. Но я просто отодвинул его в сторону и начал подниматься по высокой лестнице, которая вела в залы трактира. Однако наверху мне встретилась новая преграда в виде двух господ плотного сложения в аккуратных темных костюмах.

— Туда нельзя, — сказал один из охранников.

— С какой это стати? — спросил я, ослабляя узел галстука — на лестнице было еще более душно, чем на улице.

— Занято.

Тут в зале появился старшина половых Кузьма Павлович — он не раз потчевал меня и моих гостей тестовскими деликатесами, и я окликнул его:

— Кузьма Павлович! — крикнул я. — Что ж тут такое? Не пускают!

Охранники шагнули ко мне, и я покрепче взялся за свою трость, кивнув на ее массивный набалдашник.

Кузьма остановился, посмотрел в мою сторону, как бы в нерешительности, а потом сорвался и быстро подошел.

— Владимир Алексеевич, — обратился он ко мне, выглянув из-за спин охранников. — Бога ради! Не могу!

— А что такое?

Охранники нервно переглянулись.

— Шли бы вы отсюда, господин хороший, — сказал один из них.

— А кто хоть там? — спросил я громко Кузьму.

Тот умоляюще замотал своей белой бородой и сделал движение назад, собираясь убежать. Но в это время из зала появился еще один персонаж — в клетчатом английском пиджаке с зализанными назад волосами и коротко стриженными военными усами.

— Что за шум? — строго спросил клетчатый.

— Вот этот рвется, — отрапортовал охранник.

— Гони!

Я рассердился по-настоящему.

— Кого это гони? — прорычал я. — Сам-то кто такой?

— Гони-гони, — холодно, не обращая на меня никакого внимания, скомандовал клетчатый.

Охранник растопырил руки, как будто собирался ловить рвавшуюся вперед лошадь.

— А ну, давай, топай отсюда!

Кузьма Павлович, бросив на меня взгляд, полный сожаления, быстро направился в зал.

— А ну, пошел! — охранник уже пытался отжать меня всем корпусом, но не на таковского напал. Я с силой толкнул его вперед, и он упал спиной, увлекая за собой своего напарника.

— Ах ты гад! — закричал упавший.

Клетчатый перевел взгляд на меня. Медленно сунул руку под пиджак и вынул револьвер. Я прикинул, что стрелять он не будет — слишком уж место не располагало. Хотел просто припугнуть меня. Может, случись это в темном узком переулке, я бы и испугался — и то, если бы был мальчонкой лет семи. А здесь я только повыше поднял трость и погрозил ею.

— А вот этого не хочешь?

Не знаю, чем бы закончилась эта совершенно дурацкая сцена — скорее всего, они втроем взяли бы меня за белые ручки и спустили бы по той самой ковровой дорожке, по которой я поднимался. Но тут позади этих церберов появилось новое лицо. Человек этот едва держался на ногах. Одетый во фрак мужчина, с несколько одутловатым лицом, хорошо причесанный, но совершенно при этом пьяный, с рюмкой в руках, стоял, покачиваясь, и смотрел на нас. Его появление произвело на охранников чудесное действие — они постарались вскочить и принять вид бравый и солидный, что, правда, далось им с трудом.

— Теллер! — сказал мужчина немного заплетающимся языком. — Ты куда пропал? Что тут? Кто это?

Человек этот был мне знаком, хотя в таком состоянии я видел его впервые.

— Григорий Григорьевич! — позвал я. — Это же я — Гиляровский!

Пьяный мужчина во фраке перевел на меня взгляд.

— А что вы там торчите? — спросил он. — Идите сюда. Выпьем! Теллер! Это ко мне.

Клетчатый недовольно поморщился и сунул пистолет обратно под пиджак. Я насмешливо посмотрел ему прямо в глаза. Поджав губы под кустиком жестких русых усов, он отодвинулся в сторону, и я вошел в зал.

— Ну? — громко спросил мужчина во фраке. — Водку пьешь, Гиляровский?

— Пью, — кивнул я.

— Так и пошли!

Я последовал за ним, стараясь не показывать удивления. Всякое я повидал в своей жизни, но увидеть пьяного, едва держащегося на ногах миллионера Елисеева — такого мне еще не доводилось! Григория Григорьевича Елисеева в Москве, конечно, знали — еще бы! Наследник огромной торговой империи, чей дед был когда-то простым крестьянином, продолжатель отлично поставленного дела торговли колониальными товарами — он всю жизнь провел в Петербурге, наезжая в Москву изредка, по оказии. И вдруг — три года назад купил особняк княгини Волконской на Тверской и пригласил своего «домашнего» архитектора Барановского переделать это знаменитое здание… В этом-то и была главная интрига — Барановский нанял рабочих, и те обшили стройку каркасом из досок — причем так плотно сбитых, что сквозь щели этого деревянного куба, внезапно возникшего прямо на Тверской улице, совершенно невозможно было что-то рассмотреть. Проникнуть за тщательно запиравшиеся задние ворота, куда постоянно подъезжали ломовые телеги с грузом, как правило накрытым плотной холстиной, было мечтой каждого московского журналиста. Но территория крепко охранялась специально нанятыми людьми, которые на предложение выпить, перекинуться в картишки и даже посетить чудесный дом с приветливыми дамами неподалеку не отвечали, — вероятно, Елисеев платил им так хорошо, что они боялись потерять жалованье.

Войти же на территорию стройки благодаря знакомству с самим Елисеевым тоже не представлялось возможным: он появлялся в Москве редко, лишь с инспекциями, и проводил в Первопрестольной не более трех дней. Говорили, что в Москве он снимал роскошную квартиру, но адреса никто не знал. Об этой квартире ходило много слухов — будто она забита произведениями искусства, причем подлинниками, которые Григорий Григорьевич скупал походя, бессистемно, потакая поистине варварским вкусам своей супруги Марии Андреевны. Происходившая из рода известных питерских пивоваров Дурдиных, она унаследовала от своего батюшки твердую купеческую хватку и самую невзрачную внешность, составляя удручающий контраст своему мужу — высокому подтянутому блондину с большими залысинами и мягким, уже не купеческим, а вполне аристократическим лицом. Мария Андреевна досталась Григорию Григорьевичу в качестве обязательного приложения к договору о слиянии капиталов — в те дни его батюшка Григорий Петрович расширял свою империю вин и колониальных товаров, начав производство превосходного пива.

Вот только Мария Андреевна в Москву наезжала намного реже своего мужа. И злые языки, а таких в любом городе всегда предостаточно, поговаривали, что хозяйками тайной пещеры сокровищ Елисеева время от времени становились то молодые многообещающие актрисы, то танцовщицы Большого, а то и дамы, про которых нельзя было сказать ничего, кроме того, что вуаль на их шляпках плотная, а под тонкой перчаткой угадывалось очертание обручального кольца.

Но если дамам Елисеев и уделял свое внимание, то журналистам — нет. В Москву он обычно приезжал утренним поездом и с вокзала в личном закрытом экипаже ехал прямо на стройку. А оттуда исчезал где-то в районе Покровки. Любые попытки преследовать его экипаж пресекались охраной, сопровождавшей коляску Григория Григорьевича на всем пути.

Так что простите мне столь внушительное отступление, продиктованное только желанием показать, как необычно мне повезло, что я сумел пробиться к Елисееву, да еще и в минуту, когда он был, как говорят, в совершенно «разобранном» состоянии. То есть вполне готовым к журналистскому употреблению.

И вот Елисеев шел впереди меня, энергично двигая плечами, пытаясь, как я понял, освободиться от фрака. Моментально подлетел вышколенный тестовский официант и помог миллионеру. Под фраком оказалась вся мокрая от пота рубашка, липнувшая к спине Елисеева.

— Уфф, жара, — сказал он, упавши в кресло, подвинутое к столику. — Его стол в одиночестве располагался посреди залы — все остальные были сдвинуты к стенам. — Садись, Гиляровский.

— Куда? — оглянулся я. Кресло было только одно.

Елисеев взмахнул рукой — и вот уже половой несся ко мне со стулом.

Я сел, и передо мной тут же появился полный набор бокалов для вина и рюмка, которую без единой лишней капли и даже малозаметного плеска одним движением наполнил белобородый Кузьма Павлович.

А по обе стороны от Елисеева встали еще два официанта с настоящими опахалами — как у турецкого бея из «Итальянки в Алжире», — наверное, их по требованию богатого гостя как раз и принесли в трактир Большого театра, что находился неподалеку. Легкий ветерок пошел от опахал, и Елисеев поднял свою рюмку.

— Ну, господин корреспондент, выпьем?

— За что? — полюбопытствовал я.

— За… — Он задумался, а затем предложил: — Давай за знакомство. Тебя как зовут?

— Владимир Алексеевич.

— То есть Володя. А меня — Гриша. Давай, Володя!

Мы чокнулись и разом выпили. Елисеев вилкой ткнул в нежнейший тонкий ломтик стерляди и сунул его в рот. Закусил и я — отведал знаменитого тестовского расстегая с серебряного блюда, на котором две рыбы обвивали фирменный знак ресторана — букву Т, увитую хмелем.

Вдруг Елисеев нахмурился и вперил в меня пристальный пьяный взгляд.

— А ты, Володя, ведь не из коммерсантов? Нет?

— Нет, я писатель.

— А! — смягчился Григорий Григорьевич. — Это хорошо.

Он поднялся с кресла и сильно покачнулся. Стоявшие рядом официанты кинулись было к нему — поддержать, но миллионер выпрямился и нетвердой походкой направился к высокому окну, закрытому от солнечных лучей шелковыми белыми гардинами.

— Откинь! — приказал он, ни к кому конкретно не обращаясь.

Появившийся рядом Кузьма Павлович оттянул гардину, впустив яркий солнечный свет. Елисеев ткнулся лбом в стекло и уставился вниз. Потом повернулся ко мне.

— Поди, посмотри!

— Видал уже, — отозвался я, не вставая. — Это вы про экипажи?

— Ага! — торжествующе крикнул Елисеев, целясь пальцем в окно. — Ага! Не пускают? Надо же! Какая незадача! А кто не пускает? Я! — Он хлопнул себя по груди. — Я! Елисеев! Не желаю! Не желаю видеть ваши купеческие морды! А! Что ты там машешь руками? — продолжал он обращаться к собравшимся внизу. — Думаешь, право имеешь? Думаешь, сделал на гнилой селедке десять тысяч и теперь можешь сесть за соседний столик со мной?

Он повернулся и направил палец теперь уже на меня.

— Не-на-ви-жу, — сказал Елисеев медленно. — Ненавижу все это ваше московское купечество, этого только-только вылезшего из сапог и кафтана мужика. С толстой рожей, толстыми пальцами и толстыми ляжками! Равняться? С кем? Со мной? Мол, ты коммерсант, и мы коммерсанты! Ты, подлец, богаче нас, да знаем, отчего! Хитрей, подлей, изворотливей — потому и богаче. Нет! — крикнул он. — Нет!

В углу зала тут же материализовался старший охранник в английском пиджаке, которого Елисеев назвал Теллером. Набычившись, он неотрывно смотрел на меня, готовый по первому знаку своего хозяина наброситься на незваного гостя и выкинуть его вон.

Не обращая внимания на охранника, я с изумлением смотрел на Елисеева — вероятно, он выпил немало, раз уж его, петербургскую штучку, так разобрало. Наверное, Григорий Григорьевич заметил недоумение на моем лице. Опустив палец, он подошел к столу и плюхнулся в кресло.

— Выпьем, — приказал он.

Наши рюмки тут же наполнились.

— Что? Думаешь — совсем пьян Гришка и чушь несет? Да! Да! Мы и сами из ярославских мужиков. Но не чета всем этим вашим селедочникам! Елисеевы никогда гнильем не торговали! Так, как мы вели дела… Так во всем мире никто не может. Они, — он снова ткнул пальцем в окно, — по сравнению со мной как коновалы рядом с академиком. Что ты ухмыляешься? Не веришь?

Я пожал плечами и опрокинул рюмку в рот. Потом вытер усы и ответил:

— Верить-то я верю. Только как можно в вашем деле совсем без обмана? Разве такое бывает?

Он наклонился к тарелке с растерзанной рыбой, поигрывая бровями, как бы обдумывая мою реплику. Потом, бессильно уронив вилку на скатерть, покачал головой:

— Экий ты, Володя, Фома неверующий! Приходи ко мне на Тверскую в магазин. Завтра приходи к полудню. Я там буду уже. Никому не показывал, что там делается. Тебе покажу.

— Да меня не пустят, — подначил я его.

— А? — Елисеев обернулся, увидел Теллера и поманил его к себе пальцем.

Охранник быстро подошел.

— Вот, — сказал миллионер, указав на него, — Федор Иванович. Начальник моей московской охраны. Теллер — фамилия. Вызовешь его. — Переведя взгляд на охранника, Елисеев уже обратился к нему: — Проводишь Володю ко мне. В полдень. Все ему покажешь. Понял?

Желваки Теллера ходили так, что казалось, сейчас прорвут туго натянутую и до синевы выбритую кожу. Продолжая игнорировать меня, он кивнул:

— Понял.

— Иди, — приказал Елисеев.

Теллер шагнул в сторону, но хозяин снова остановил его:

— Стой! Поди сюда. Наклонись.

Миллионер что-то прошептал на ухо охраннику. Тот, наконец, покосился на меня, а потом кивнул. Я расслышал лишь имя «Любаша», но сделал вид, что занят расстегаем. Елисеев отстранился.

— И что, — спросил он уже громче, — ждут?

— Так точно, — ответил Теллер.

Елисеев кивнул, повернулся ко мне:

— Ты в привидения веришь?

— Григорий Григорьевич… — укоризненно начал Теллер, но Елисеев не обратил на него внимания.

— А я не верю, — сказал он, хлопнув ладонью по столу так, что серебряные приборы звякнули. — Не верю! А ты?

— И я не верю, — ответил я, недоумевая, почему разговор вдруг пошел о привидениях — теме модной, но для меня совершенно неинтересной.

Елисеев покивал, а потом поднял брови, как бы расстроенно:

— Вот, видишь! — Он снова обернулся к Теллеру: — Ну, и что мне делать?

— Григорий Григорьевич!

— Да брось! Каждый продавец — проверенный-перепроверенный. — Он погрозил пальцем в сторону официантов, стоявших с каменными лицами. — Мы пьянь подзаборную не берем! Но! — Тут он снова обернулся ко мне: — Ведь Христом Богом клянутся — видели!

— Кого? — спросил я.

— Привидение! Красное!

— Красное?

— Чушь! — Елисеев снова ударил по столу, уронив соусницу. Красный соус медленно потек на белоснежную скатерть. — Ты, Володя, охоту любишь?

— Да. — Меня уже не удивляли крутые повороты разговора.

— Прекрасно! Значит, жду тебя завтра. Устроим с тобой охоту на это «привидение».

Григорий Григорьевич потянулся ко мне, хлопнул по плечу и махнул рюмку водки. Немного помолчал, откинувшись на спинку кресла, а потом схватил край скатерти и потянул на себя. Тут же подскочили половые, ловя падающие приборы. Не обращая на них внимания, Елисеев вытер рот углом белоснежной скатерти и встал, держась за локоть охранника.

— Так, Володя, — сказал он, — мне надо срочно уехать. Дела, понимаешь ли.

Он широко махнул свободной рукой.

— Ешь, пей, заказывай, чего душа пожелает. Все оплачено до полуночи. Весь ресторан твой! — он повернулся к Кузьме Павловичу: — Слышал?

Кузьма Павлович согнулся в полупоклоне.

— Пошли, — скомандовал Григорий Григорьевич Теллеру.

Тот, подхватив фрак хозяина, повел Елисеева к выходу, но не преминул, обернувшись, грозно посмотреть на меня.

Когда они скрылись за высокими дверями, я поднял бровь и посмотрел на Кузьму.

— Ну и нарезались уважаемый Григорий Григорьевич! — уважительно сказал белобородый старший официант.

Я кивнул и вытащил из кармана свою табакерку.

— Владимир Алексеевич, отец родной, — взмолился Кузьма. — Дозвольте ресторан открыть для остальных господ. А то же нас потом съедят! И так скандал на всю Москву!

— Ты слышал, что Елисеев сказал? — спросил я, сделав строгое лицо. — До полуночи все выкуплено. А я могу пить и есть сколько угодно!

— Владимир Алексеевич! — услышал я из-за спины.

Обернувшись, я увидел управляющего ресторана по фамилии Решетников.

— А вы где прятались все это время? — спросил я с любопытством.

— Истинно, прятался, — сознался Решетников, — у себя в кабинете. Что мне тут под ногами путаться? У нас Кузьма Павлович и сам справится — опыт-то какой!

Кузьма Павлович кивнул. Всякое подобострастие, которое он выказывал перед Елисеевым, теперь испарилось, и он снова предстал тем самым старшим официантом тестовского ресторана, которого Коровин пытался заставить позировать в образе пророка Моисея.

— Мы вас, Владимир Алексеевич, целый месяц бесплатно кормить и поить будем. Хоть каждый день, — сказал Решетников. — Только позвольте ресторан открыть-с.

— Ладно, — кивнул я. — Давайте! Вот принесите мне котлет бараньих и открывайте!

— Сей же час! — отозвался Решетников.

— Постойте, — приказал я. — Услуга за услугу! Вы случаем не знаете, чего это Елисеев так нарезался?

Решетников пригнулся к моему уху, и я услышал запах дорогого французского одеколона — лучше, чем у меня.

— Не могу сказать точно, но кучер их говорит — мол, отмечают высочайшее разрешение принять французский орден.

Так-так, подумал я, вспоминая, что год назад на Парижской выставке Елисеев был удостоен французского ордена Почетного легиона. Да еще за что! За привезенные французские же вина! После кошмарной эпидемии филлоксеры французы остались, почитай, без виноградников. Многие знаменитые марки вин просто перестали существовать — всегда пополняемые запасы на этот раз были выпиты без возможности восстановления. И вдруг Елисеев привозит из своих бездонных подвалов под Васильевским островом сотни бутылок редких французских вин, которые начал собирать и хранить еще его дед. Изумлению и восхищению французов не было предела. Ведь это было настоящее чудо — налить в бокал и попробовать знаменитые вина, считавшиеся утраченными. Но по нашим правилам подданные Российской империи не имели права получать иностранные награды — только с согласия царя. Похоже, что Елисеев слишком долго ждал разрешения. Елисеевы относились к тем коммерсантам, которые свои капиталы создавали не первое поколение. Подобно купцам-старообрядцам, они вкладывали в работу не только привычную сметку, но и ум, бережливость, прилежание. Но эти потомственные миллионеры попали в очень неудачное время — на протяжении десятков лет аристократия считала купцов людьми второго сорта, недостойными вращаться в высшем свете. А к моменту, когда обедневшая аристократия начала сдавать свои позиции и деньги стали значить в свете больше, чем древность рода, появилась огромная армия «новых богачей», быстро разбогатевших «королей» чая, селедки, готовой одежды. Секрет их обогащения был прост: купить за полушку — продать за алтын. Это были мастера самому гнилому продукту придавать вид вполне употребимый. Их империи строились на тысячах лавочек, набитых неказистым, дурно пахнущим, расползающимся по шву товаром. Зато дешевым и никогда не кончающимся. Некоторые завели даже круглосуточную торговлю — чтобы собирать прибыль из карманов ночных гуляк, проституток и разного рода воровского элемента. Не имея патента на торговлю водкой, лавочники все же продавали ее из-под полы, причем и покупатель, и продавец знали, что иная бутылка может содержать в себе не столько водку, сколько смертельную отраву.

Вечером, когда жара немного спала, а улицы начали пустеть, поскольку вся московская служивая толпа устремилась на вокзалы к пригородным поездам, чтобы пораньше вернуться на дачи, я вернулся в Столешников, домой. Семья моя также пребывала на нашей даче в Малеевке под Старой Рузой, со мной остался только Коля Морозов — смышленый паренек, которого я взял из посудомоек в секретари. Лет ему было пятнадцать, однако в своей деревне он не только научился читать, но и пристрастился к книгам, проводя с ними все свободное время. Вот и сейчас на мой зов из прихожей он пришел с раскрытой книжкой в руках.

— На, поешь. — Я протянул ему бумажный сверток.

— Что это, Владимир Алексеевич?

— А так, всякая всячина. Полфунта окорока, немного осетринки и пара апельсинов. Я — то сам у Тестова сидел, хочу только чаю. Ты мне кипятка организуй, а сам пока поужинай.

— Многовато это для меня одного, — возразил Коля, прикидывая в руке увесистый сверток.

— Ничего, управишься. А то смотри, уже года два как у меня, а все такой же худой, как раньше. Непорядок это, брат, — сказал я весело, вешая на крючок свой летний белый картуз.

Коля кивнул и ушел ставить на плиту чайник. Я прошел в кабинет, который после отъезда на дачу Маши и прислуги наконец стал выглядеть как настоящее логово журналиста и писателя. Заваленный газетами, бумагами с набросками статей и рассказов, листками самого разного цвета, размера и состояния, с пометками. Я сорвал с себя галстук и пиджак, бросил их на топчан поверх подшивки моего «Русского спорта» за прошлый год, расстегнул рубашку чуть не до пояса, чтобы остудить грудь, и сел в любимое широкое кресло, которое категорически запретил выбрасывать, несмотря на то что оно действительно было, кажется, старше всего дома. Достав из кармана пиджака отцовскую табакерку, я захватил немного табака, который покупал у старого одноногого сержанта, торговавшего за Страстным монастырем, и заправил щепоть в ноздрю — чтобы немного прояснить голову. Удивительно, как все-таки тихо дома, когда все твои домочадцы уехали дышать чистым природным воздухом!

Вошел Коля, неся мою любимую большую кружку с рисунком старого прусского замка.

— Ну что, перекусил?

— Нет еще, Владимир Алексеевич, — ответил мой юный секретарь. — Давайте я тут окошко открою, а то душно.

— Открой, — разрешил я, принимая чашку. — Только гляди, чтобы бумаги в коридор не сдуло. А знаешь, Коля, куда я завтра иду?

— Куда?

— Смотреть на стройку елисеевского магазина. Представляешь?

— Это тот, который в ящике? — спросил Коля, отворяя окно. Сразу же появился легкий летний сквознячок, сдобренный воробьиным чириканием и сладковатым запахом с далекой кондитерской фабрики.

— Тот самый! Интересно?

— Ну… Ежели с собой возьмете, то да.

— Уж прости, но, боюсь, меня туда одного позвали.

Коля пожал плечами.

— Тогда я здесь посижу, почитаю.

C этими словами он вышел, а я схватил с конторки относительно чистый блокнот и начал заносить в него заметки о сегодняшней встрече с Елисеевым.