Смертельный номер. Гиляровский и Дуров

Андрей Добров, 2015

Цирк Соломонского на Цветном бульваре готовит новогоднее представление. Шоу обещает быть незабываемым – на пороге новый, ХХ век! Но в цирковом закулисье переполох: кто-то нарисовал на афише череп и кости… Этот знак – как черная метка – не сулит ничего хорошего. Иллюзионист Гамбрини обвиняет в произошедшем известного дрессировщика Владимира Дурова. Гиляровский решает вступиться за своего знакомого и распутать это дело. Дуров рассказывает ему давнюю историю о череде загадочных смертей, произошедших в цирке прямо на арене. Каждой из них предшествовал уже известный символ – череп и кости. Но кто же он – этот злой клоун, устроивший воистину смертельный номер?

5

Тайны дрессуры

После «Тошниловки» я отправился пешком домой — не торопясь, оттягивая момент возвращения в предрождественский домашний водоворот. Подойдя к Тверской, я стал выискивать просвет между экипажами, чтобы проскочить на ту сторону. Конечно, можно было подняться немного вверх к площади и подождать, пока регулировщик своим длинным белым жезлом не остановит поток экипажей, но москвичи всегда славились стоическим пренебрежением к дорожной опасности, отчего и гибли сначала под колесами лихачей, а потом и «уличной гильотины» — трамваев.

Улучив минуту, я быстро перешел Тверскую и чуть не наскочил на… Дурова.

— Вот так встреча!

Дуров помотал головой и указал на окно кофейни — той самой, куда он отказался вести меня в прошлый раз, опасаясь ненужных пересудов.

— Я вас увидел в окно.

— Вы сегодня не репетируете?

— Позднее. Скажите, удалось что-то узнать?

— Не так чтобы много, но кое-какая теория у меня есть.

Дуров явно заинтересовался моими словами:

— Расскажите! — потребовал он.

— Прямо вот здесь?

Дрессировщик нервно оглянулся.

— Хорошо. Поедемте ко мне. Я живу на Божедомке. Там расскажете?

— Расскажу. И у вас совета спрошу.

Дуров крикнул извозчика, и уже через пятнадцать минут мы входили в его квартиру, где нас с лаем встретил фокстерьер.

— Пик! На место! — крикнул Дуров, и фокс убежал. Зато из комнаты выглянула огромная голова сенбернара, внимательно посмотрела, как мы раздеваемся в прихожей, и снова скрылась.

— Это Лорд, — кивнул в ее сторону Дуров.

— Ваши артисты?

— О! Только малая часть моей личной труппы. Остальные живут при цирке. Ваня! — крикнул Дуров.

Из кухни вышел карлик, вытирая руки белым вафельным полотенцем.

— Ты пеликана работал сегодня? — спросил его Дуров.

— Ага.

— Как он?

— Как всегда — дурак дураком, — ответил карлик Ваня.

Дрессировщик повернулся ко мне:

— Вот, мой помощник Ваня. Ванька-Встанька.

— Очень приятно, — немного нагнувшись, протянул я руку, — Гиляровский. Владимир Алексеевич. А вас как по батюшке?

— Если бы я знал! — проворчал маленький артист и неожиданно крепко пожал мне руку своей короткопалой ручкой. — Так что зовите просто Иваном.

Потом он повернулся к Дурову:

— Владимир Леонидович! Ваш Бэби опять чего начудил!

— О, господи! Чего?

— Сожрал два парика у Танти! Он в ярости, ругался! Говорит, что вам счетец предъявит.

— Пусть предъявит! — зло ответил Дуров. — Свиной хвост он от меня получит. Счетец!

Тут, вспомнив, что у него гость, Дуров повернулся ко мне и пригласил в гостиную, где под столом спал тот самый сенбернар. Попросив карлика принести нам чаю, Дуров зажег люстру, усадил меня в кресло, а сам пристроился на венском стуле, согнав с него давешнего фокстерьера.

— Ну, так рассказывайте.

— Что? — спросил я. Честно говоря, я так был заинтересован домашним бытом Дурова, что у меня даже вылетела из головы причина визита к дрессировщику.

— Вашу теорию про «смертельные номера».

— А, это!

В дверь заглянул карлик:

— Вам с сахаром или с лимоном?

Владимир Леонидович опередил меня:

— Тащи все! Все, что есть в печи, — все на стол мечи! И бутербродов нарежь с ветчиной. Она в буфете прикрыта синей салфеткой. Если ты ее еще не сожрал до конца.

— Ага. Хотел, но не успел.

Карлик скрылся.

— Итак?

Я решил не выкладывать все карты на стол. В конце концов, Сеченов был прав, спрашивая меня, отчего я ему сразу поверил? Почему я должен был верить в то, что Дуров — не заинтересованное в этом деле лицо? Ведь интерес его был как раз очень и очень заметен.

— Скажите мне, Владимир Леонидович, разве цирковые артисты не склонны устраивать друг другу какие-то пакости? Мстить за обиды. Завидовать? — спросил я, пристально наблюдая за лицом дрессировщика, чтобы уловить мельчайшую тень рефлекса.

— А! Вот вы куда клоните… — разочарованно протянул Дуров. — Вы полагаете, что все это — месть. Наше внутреннее дело…

— Возможно. Я ведь говорил вам, что тоже служил в цирке. И такие штуки там время от времени случались.

— Ну, знаете… Впрочем, раз вы сами соприкасались с закулисьем нашего мира, то и без меня знаете — да, цирк жесток. Что видит зритель снаружи? Веселое представление. Что видим мы внутри? Бедность, проистекающую из нее зависть, пьянство, жестокость.

Я обвел рукой комнату, в которой мы сидели.

— Ну, вы-то всего этого, кажется, избегли.

— Это теперь. Видели бы вы, как я жил в начале своего пути. А ведь я — не из самой последней семьи. Знаете, Владимир Алексеевич, я ведь из дворян. Да-с. Много ли среди нашей братии дворян?

— Почитай, что и нет совсем.

— Но начинал-то я, как все, — с рауса, зазывалой над входом в шапито.

— И брат ваш, Анатолий Леонидович?

— И он, — поморщился Дуров, — но вернемся к нашим баранам.

В этот момент в дверь протиснулся карлик с подносом, на котором стояли две чашки тонкого кузнецовского фарфора с дымящимся черным чаем и горкой бутербродов со свежей ветчиной. Он быстро накрыл на журнальном столике.

— Мне не оставляйте, — сказал Ванька, — я уже понадкусывал от ваших бутербродов.

— Иди уже! — ухмыльнулся Дуров.

Карлик отвесил поклон и вдруг клубочком выкатился за дверь.

— Ванька — мой «Рыжий», — кивнул в сторону Дуров. — Большого таланта человек. При его-то росте. Ну, так все-таки… Значит, вы считаете, что вся эта история пятилетней давности — чья-то месть.

— Не просто чья-то. Возможно, это был кто-то из артистов.

Дуров отпил из чашки и задумался. Я воспользовался этим и взял бутерброд.

— Да… — сказал, наконец, Дуров, — может быть… Вы знаете, мне ведь однажды сам Танти подложил свинью.

— Танти?

— Да, сам Танти. Он уже тогда был у Саламонского премьером — лучший клоун-дрессировщик. Я, честно говоря, учился у него. Танти тогда работал со свиньей — заставлял ее прыгать через доску, кланяться, танцевать. Вот и я купил себе свинью. Назвал ее Чушкой. Чушкой-Финтифлюшкой. Обучил ее всем трюкам, которые делала свинья у Танти. И даже больше. Она у меня летала на воздушном шаре и прыгала с парашютом.

— Не может быть! — воскликнул я, прожевав.

— Было дело. Но в Москве я этот номер не показывал почти, в основном — на гастролях. Да… А потом я решил обучить ее возить меня на спине — как лошадь.

— Получилось?

Дуров удивленно посмотрел на меня:

— Конечно. В этом нет ничего сложного. Просто надо работать долго и очень методично.

— Как?

— А так. Сначала надо приучить ее просто стоять между ногами человека. Постоянно поощряя угощением. Потом, когда она привыкнет — аккуратно садиться, перенося на нее свой вес. Это очень тяжело физически — ноги устают в постоянном полусогнутом состоянии. Ну а потом, когда она перестанет вырываться, тут уже веселее идет. Зато какой эффект, когда ты выезжаешь на манеж на свинье! Но Танти! Я и не знаю, что с ним вдруг случилось, — откуда такая злость! Может, он почувствовал во мне конкурента? Ведь, в конце концов, он же не мог обвинить меня в краже номера!

— А вы не…

Дуров посмотрел на меня обвиняюще.

— В цирке, случается, воруют секреты, но не номера. Это как «Гамлет». Представьте, что какой-то театр обвинил в воровстве другой театр за то, что тот тоже ставит «Гамлета»!

— Так. И что же Танти? Что он сделал?

Дуров откусил от бутерброда, прожевал и взмахнул рукой:

— Представляете! Во время выступления я сажусь на Чушку, а она вдруг вырывается и убегает. Я подумал — случайно. Ловлю ее и снова сажусь. А она — как бешеная! Вырывается, не дает на себе ездить! Пришлось сделать вид, что все так и надо…

Вошел карлик.

— Я посижу тут? — спросил он и взял себе бутерброд.

Дуров кивнул.

— Веду ее к ветеринару. Тот ее осматривает. И оказывается! Кто-то ночью втер ей в спину овес. Тот разбух. И когда я садился, он начинал нещадно колоть несчастную свинью!

— Но почему вы решили, что это сделал Танти? Он признался?

Дуров поморщился:

— Мне сказали. Верная информация.

Я доел последний бутерброд и задумчиво отхлебнул чаю.

— А скажите, — спросил я, — бывали случаи, когда артисты вредили друг другу так, что речь могла идти о смертельной опасности?

— Да, — кивнул Дуров.

— Расскажи ему про медведя, — подал из угла голос карлик, — как Топтыгин тебя чуть не порвал.

— Медведь? — спросил я.

— Михайло Потапыч Топтыгин, — отозвался Дуров. — Был у меня такой мишка. Хороший, вот только не везло ему с работниками, которые за ним ухаживали. Был у меня один такой — ленивый, как… Я даже животного такого не знаю. Ленивец — тот просто медлительный. А этот… В общем, уволил я его. Через три дня — представление. Мишка у меня мужика изображал — в косоворотке, в фуражке… И плясал, и всякие штуки показывал… А тут вышел на арену и вдруг — как взбесился! Поводок у меня из рук вырвал и — бросился в ряды! Там шум, гам, переполох! Зрители вскочили, бросились наверх! Униформа за палки схватилась — отгонять. Мне кричат: «Стреляйте, Владимир Леонидович! Медведь взбесился!» Ну, я к нему — встал у него на дороге, начал уговаривать, теснить его назад. А он повернулся — и в другую сторону рванул. И там паника! А служители его палками — он и еще страшнее ревет! Вон, Ваньку швырнул так, что он через всю арену покатился. Помнишь, Ванька?

— Не-а, — ответил карлик, — помню только, что вдруг лежу у самого бортика. А почему — не пойму.

— Общими силами мы его вытеснили за кулисы, загнали в клетку. Никак не пойму, что с Топтыгиным?! Вдруг вижу, на полу что-то блестит… Пузырек… А в нем — остатки крови. И сразу все понятно. Это тот, уволенный — он тайком в зверинец пробрался и напоил медведя голубиной кровью. А медведи от вкуса крови звереют. Так что мишка не виноват. А то уж его пристрелить хотели, представляете?

— Так, — кивнул я, — а эта история — она случайно не тогда же произошла, когда были «смертельные номера»?

— Не-е-ет, — помотал головой карлик Ванька, — это было до того. Лет тому десять назад.

— Судя по всему, — сказал Дуров, — вы, Владимир Алексеевич, подозреваете кого-то из цирка? Кого?

— Подозреваю, — ответил я прямо, — хотя пока это именно что подозрения, основанные на очень скудных фактах.

— Кого же? — Дуров подался вперед, пристально глядя на меня.

Я помедлил, но потом решил сказать:

— Гамбрини.

— Гамбрини? — разочарованно переспросил дрессировщик.

— Да ну! — подал голос Ванька. — Артур, конечно, злюка, но не до такой степени! Убить?

Дуров вновь откинулся на спинку кресла:

— С чего вы назвали именно его имя?

Я прокашлялся и поставил чашку на столик.

— Повторяю, это пока только подозрение. Основано оно вот на чем. Пять лет назад Гамбрини готовил какой-то новый номер…

— «Эликсир бесстрашия», — подсказал карлик.

— Может быть, — согласился я, приметив себе, что надо будет потом узнать про этот «эликсир» поподробней. — Так вот, давайте только предположим, что Гамбрини решил собрать на свою премьеру как можно больше народу. Но как это сделать? И он решает совместить приятное с полезным — месть с премьерой. Вы не знаете — каковы были его отношения с теми погибшими?

Дуров с карликом переглянулись. Карлик пожал плечами, а Дуров покачал головой.

— У Гамбрини со всеми плохие отношения, — ответил он, — Характер такой.

— Ага! — сказал я, воодушевляясь, — А что, если Гамбрини сам рисовал черепа и сам же подстраивал несчастные случаи? Сам налил в бутылку канатоходца спирт вместо воды. И дал льву той же крови перед выступлением. Как вашему медведю. А чтобы отвести от себя подозрение, устроил пожар в своей гримерной. Вот и все.

Дуров и карлик снова переглянулись.

— Ты в это веришь, Ваня? — спросил дрессировщик. — Звучит лихо.

— Лихо-то лихо, — отозвался карлик, — да я останусь-ка при своем — не мог Гамбрини такое учудить. Он, конечно, паршивец… да, талантливый паршивец. По всем статьям талантливый, если вы понимаете, что я имею в виду. Но чтобы вот так — холодным разумом, да сразу двух человек прихлопнуть… Ну как в это поверить?

— Как хотите, — ответил я, — а завтра я попытаюсь встретиться с Гамбрини и поговорить с ним. Посмотрю на его рефлексы.

— На рефлексы? — вскинулся Дуров.

— Да, — ответил я небрежно, — давеча меня Сеченов научил…

— Сам Сеченов! — воскликнул Дуров. — Как же это произошло? Да вы знаете, что я к Сеченову на лекции по рефлексам хожу!

— А вам зачем?

— Как зачем? — удивился Дуров. — Вся дрессура строится на рефлексах! Во всяком случае, пока. Пока мы не нашли новых механизмов взаимодействия с животными… но это — другая тема, о ней — пока рано говорить. Так вот, возвращаясь… Свинья танцует потому, что знает — ее за это наградят миской похлебки. Я долго и терпеливо вырабатываю у нее рефлекс — она крутится на арене — получает еду. Собака прыгает через палку — получает еду. Козел везет тележку — получает еду.

— Нет, — сказал карлик, — можно и по-другому. Не крутишься — гвоздем тебе в бок! Не прыгаешь — по морде тебе сапогом. Так-то всякий быстро выучится — куда быстрее, чем за еду-то, а, Владимир Леонидович? Ведь этот рефлекс посильнее будет!

Дуров поморщился:

— Опять ты за свое! Это все Анатолий тебя портит!

— Но у него же работает! — возразил Ванька. — И номера братец ваш готовит быстро — день-два и на арену!

Дуров вскочил с кресла и навис над карликом:

— Хватит! Если мой брат использует боль и рефлекс самосохранения при работе с животными, это его чертово дело! А я — не хочу! Я ненавижу, когда над животными издеваются! И особенно, когда издевается он!

— Ну да! — саркастически ответил карлик. — А свинью на парашюте с воздушного шара выкидывать — это не издевательство?

— А свинья была в полной безопасности! — крикнул Дуров, но, посмотрев на меня, осекся и добавил тише: — Все было просчитано, ничего с ней не случилось.

— Ага, — кивнул Ванька, — а когда ее ветром отнесло на крышу реального училища в Саратове?

И оба вдруг захохотали.

— Ну… — вытерев глаза, сказал Дуров, — это ветер…

Потом он вернулся в кресло и посмотрел на меня.

— Воля ваша, Владимир Алексеевич, в виновность Гамбрини мы с Ванькой не верим. Но все же поговорите с ним, вдруг выясните что-то новое. Однако, как вы уже и сами заметили, человек он не простой и очень даже склочный. С ним будет сложно.

Как выяснилось чуть позже, Дуров был совершенно прав. Более, чем прав.