Тарзан и Сашка

Андрей Кров (2024)

Он вышел из тюрьмы уставшим, больным человеком, и его потянуло домой. До сих пор он никогда не задумывался над тем, что у него, оказывается, есть дом! Отец его не узнал. Он помнил сына — высоким, голубоглазым, с развесистым белокурым чубом. А пришёл кто-то серый, сгорбленный, размытый, с потухшим взглядом. По дому носилась маленькая девочка — смешная и бойкая. Глядела на гостя с недоверием — ну не мог быть у её красавицы мамы такой некультяпистый брат! Ну не мог! Девочка плохо училась в школе, дралась с мальчиками, и её ненавидел весь класс. Она же верила в сказку и мечтала о прекрасном принце. И вот однажды в новогоднюю ночь явилась добрая фея, обняла девочку, прижала к себе и раскрыла над ней свой волшебный зонтик…

2

Вор-рецидивист Иван Солохин вернулся в родной поселок поздней осенью. Улицы с кривыми заборами и просевшими домиками встретили его тоскливой тишиной, реликтовой грязью и колючей изморосью. Возле низенькой избенки с проржавевшей крышей, Солохин остановился, докурил папиросу, пряча тлеющий огонек в шершавой ладони, отворил калитку и вразвалку зашагал к крыльцу…

— Ну, здравствуй, батя. Не признал?

— Иван, ты что ль? — ахнул старик.

Узнать в немолодом уставшем человеке сына было нелегко. Исчезли развесистые кудри, сметенные седым ежиком, выцвели глаза. На лице выделялись скулы, придавая ему неукротимо злое выражение, и мощный подбородок.

Дед Матвей долго кряхтел, будто тащил на плечах полный мешок картошки, отстраненно поглядывая на сына. Было непонятно — рад он ему или нет?

В детстве Ваня Солохин мог легко без подручных средств взобраться по стене многоэтажки и, не потревожив соседей, не разбив стекла, пролезть в узкий проем форточки. За эту неслыханную ловкость его прозвали Тарзаном — в честь популярного киногероя. Если бы Ваня нашел применение своему таланту, скажем, в цирке или в спорте, судьба сложилась бы иначе. Но первыми его способности оценили блатные. Получив от них благословение, Иван попал сначала в детскую колонию, потом во взрослую тюрьму. За решеткой, чередуя годы заключения с короткими отлучками на волю, Тарзан провел большую часть жизни. В пятьдесят лет он серьезно заболел: мочился кровью, корчился в спазмах и, глядя в тюремное окно, отсчитывал свои последние дни. Но случилось невероятное: недуг отступил, может, затаился, решив понаблюдать за тем, что его подопечный будет делать, получив отсрочку. В том, что болезнь рано или поздно вернется, прямо говорил тюремный врач — а лгать-то ему какой резон?

Через месяц Тарзан вышел на свободу, но возвращаться к прежней жизни не спешил. Ему не давало покоя его чудесное выздоровление. Это неспроста, рассуждал он, это, по-видимому, знак свыше. Тарзан верил в Бога только в такие моменты, когда судьба поворачивалась к нему спиной и ему жестко перепадало. Но стоило ей проявить благосклонность, смилостивиться, и он забывал о вере. Сейчас было другое дело: ему подарили жизнь! Вот только зачем, для какой надобности, а главное, что потребуют взамен? К бескорыстным дарам он относился с подозрением.

Оглядевшись в городе, Тарзан обнаружил большие перемены. Пока он сидел в тюрьме, в стране, как в чужой квартире, умело поработали домушники. На свалке выпотрошенного государственного имущества мелкая по разряду, но многочисленная по составу гвардия жуликов растаскивала то, что еще уцелело и бесхозно валялось под ногами. Наблюдать за происходящим было скучно. Что-то ушло от Тарзана вместе с болезнью — пропал не то чтобы азарт, а, вообще, желание что-либо делать. Он мог часами сидеть и смотреть в окно, не шевелиться и ничего не чувствовать.

Мысль о родном доме пришла внезапно. Он вдруг вспомнил и удивился, что у него — оказывается! — есть дом, семья. Неприятная, как зудящая боль, тоска овладела им, и он решил поехать на родину. Правда, не знал, жив его отец или уже лежит в могиле.

На привокзальной площади встретил Штыря, давнего приятеля, очень возбужденного — то ли от алкоголя, то ли от наркоты. Тот все время озирался и похохатывал без всякого повода, и смех его был похож на туберкулезный кашель.

— Что-то, Тарзанчик, ты раскис. Глянь, какие дела проворачивают умные люди. Наше время пришло! Золотое! Ха!..

Штырь был вором, сумевшим приспособиться к новым экономическим условиям, и этим гордился. Он рассказывал о своих успехах, красиво привирая, а Тарзан слушал и думал, что все это неправильно: вор не должен становиться торгашом, не должен лезть во власть. Западло нарушать воровские законы. Кто это делает, больше потеряет, чем приобретет.

Родной поселок показался ему тесным, скукоженным и очень бедным. Отец изменился, постарел, у него согнулись плечи и заострился нос. Встреча вышла невеселой, и Тарзан пожалел, что приехал. Но когда отец выставил бутыль первача, миску соленых огурцов, шинкованной капусты, шваркнул на стол шмат сала, когда они выпили, и старик, смачно крякнув, забалаболил о политике, о ценах, о больных ногах, о соседях, о сестре Верке, Тарзану стало хорошо и покойно. Он уже ни о чем не жалел.

* * *

Первый раз увидев Сашку, Тарзан подумал: «Странно, зачем тут ребенок? Должно быть, соседский. Отцу одиноко, вот он и приваживает чужих скуки ради.» О том, что у сестры дочь, он не знал. Когда понял, что эта кнопка, с тонкими как спички ручками и ножками, его племянница, удивился. Но ничего больше не почувствовал.

Сашка без устали носилась по комнатам и без умолку болтала. В школе замкнутая и угрюмая, дома преображалась. Дед Матвей не поверил бы, что стрекоза (так он называл внучку) может несколько часов кряду сидеть, не раскрывая рта. Сашка выговаривалась в судорожном нетерпении — как бы чего не упустить! Сыпала все, что знала, без разбора: кошка Дуська приволокла мышку и таскала ее по дому; соседская девочка Аленка разбила коленки и ревела ревмя, так что пришлось утирать ей сопли; в магазинах вновь подскочили цены, и тетя Нина, соседка, грозя в пустоту кулаком, срываясь, кричала:"Чтобы они, суки, пожили на одну нашу зарплату!". Но кто эти суки, не уточняла.

Взахлеб делясь новостями, Сашка смотрела на деда, не выпуская из поля зрения Тарзана, который ей ужасно не нравился. Ну не может этот плешивый, некультяпистый мужик быть родным братом ее красавицы мамы! Ну не может!

На другой день Сашка повела новоиспеченного родственника дальним переулком на пустырь, где часто и подолгу ошивалась местная шпана.

— Да кудыть она тебя прёт! — гудел старик. — Не слухай ты эту стрекозу, голову она морочит!

Но Тарзан ухмыльнулся и пошел.

Сашка собачонкой бежала впереди, показывая дорогу и оборачиваясь через шаг — не передумал ли дядька?

Пришли. Возле ржавых гаражей, сбившись в кучу, галдели, курили, плевались и матерились подростки. Увидев взрослого мужика, примолкли, напряглись.

— Вон тому, лопоухому, врежь как следует, — сказала Сашка, тыча пальцем в долговязого паренька, с сизым, то ли от холода, то ли от курева, лицом. — Уж больно задается, сволочь!

Тарзан развеселился — что будет дальше?

Сизый пацан быстро смекнул: зрачки вцепились в коренастую фигуру незнакомого мужика, оценивая шансы, решил не рисковать. Также рассудили и его товарищи. Тарзан не успел и пальцем шевельнуть, как компанию сдуло ветром. Мальчишки улепетывали, а вслед им летел трескучий, разухабистый мат. Сашка ругалась с такой изощренной виртуозностью, что Тарзан только руками развел.

— Тебе сколько лет, кнопка?

— Десять, а что?..

— Выпороть бы ее, стерву, как следует, да не могу, — жаловался старик, сидя на кухне и шумно прихлебывая из блюдца крутой кипяток. Чай он пил всегда вприкуску. — Ты бы, Иван, взялся за нее, а то растет как сорная трава.

— Выпороть? Ну ты скажешь, батя. Ты нас с Веркой сроду не бил.

— Вот и плохо, что не бил. Вот и плохо…

* * *

Погода испортилась, зарядили дожди. Гулять в парке стало невозможно, и Сашка собралась в школу. О драке, рассудила она, уж все, конечно, позабыли. Да и учительница — ей что, делать больше нечего? Пошла.

В школе было все по-старому: сутолока в коридорах, гомон, похожий на птичий крик. Уборщица Варвара Макаровна, со вздернутой губой, приоткрывающей редкие гнилые зубы, придирчиво ощупывала взглядом каждого входящего — взял сменку али нет?

Школьники встретили Сашку настороженным молчанием. Сивушкин скорчил плаксивую гримасу и отвернулся. Галина Васильевна вошла за минуту до звонка, просканировала класс большими роговыми очками — все увидела, ничего не пропустила.

— А вот и Коровина объявилась. Где же ты, милочка, пропадала? Болела? Справка от врача есть?

Ответа не последовало.

— Ну вот что, дорогая моя, после урока пойдем к директору.

Класс глядел на Сашку, как на пойманную бабочку. Сейчас ее проткнут булавкой и поместят под стекло в энтомологическом музее в качестве нового экспоната. Но бабочке, казалось, было все равно. Она не испугалась, не стушевалась, не съежилась, не побледнела, а только раздула крылья носа и угрожающе сузила глаза в ответ на ехидную гримасу Сивушкина.

Урок протекал скучно и нервно. Всем хотелось дождаться перемены, чтобы поглядеть, как поведут к директору «психопатку и истеричку» Коровину — эту меткую характеристику дала новенькой Лиза Лебедева.

Галина Васильевна обратила внимание на несобранность класса и наказала двух «твердых хорошистов» не менее «твердыми» тройками. Ни от кого не укрылось, что она не в духе.

Прозвенел звонок, но ни один ученик не шелохнулся. Сева Лазарев полез было за бутербродом и тотчас отдернул руку, испугавшись хруста целлофана. Все ждали.

Галина Васильевна, склонившись над столом, что-то писала, на секунду оторвалась, глянула поверх очков:

— Коровина, где ты там прячешься? Пойдем.

Громко захлопнула журнал, словно поймала залетевшую в него муху. Встала.

— Коровина, ты слышишь меня?

— Я никуда не пойду.

— Что? Что ты сказала?

В гневе Галина Васильевна умела менять голос до неузнаваемости — делать его то глухим и низким, то резким и высоким, то пронзительным и пульсирующим, как звук бормашины. Когда ее неподвижный взгляд останавливался на ученике, а голос, вибрируя, попадал в нужный регистр, самые отъявленные хулиганы бледнели и у них пропадала охота пререкаться. Школьники знали об этой особенности строгой учительницы и боялись доводить ее. Вот и сейчас от Галины Васильевны точно повеяло стужей, так что сидящие поблизости девочки невольно ощутили озноб. Сашка сидела намного дальше от учительницы и, вероятно, поэтому ничего не чувствовала.

— Я никуда не пойду, — повторила она твердо.

Это было неслыханно! Тишина в классе съежилась и забилась в угол. Все напряглись — как в фильме, когда герой оказывается на волоске от гибели и мало кто верит в его спасение. Галине Васильевне никто не сочувствовал, но в разворачивающейся драме все были на ее стороне, ведь новенькая — чужак, существо непонятное, инопланетное, враждебное.

Тоскливо прозвенел звонок.

Учительница побагровела, но по-прежнему сдержанно, не повышая голоса, сказала:

— Хорошо, Коровина, не хочешь идти к директору, он придет к тебе сам. Но пеняй на себя… Кто дежурный? — обратилась она к классу.

Как по команде разом вскочили близняшки Медведевы — в их сходстве было что-то мистическое.

— Мы дежурные.

— Отвечаете за дисциплину. Всем сидеть тихо. С мест не вставать.

Галина Васильевна вышла, заперев дверь на ключ…

Через три двора от дома деда Матвея у баптиста Егорова жила собака Манька — рыжая, с белой подпалиной, вечно дрожащая сука. Однажды соседские мальчишки перебили ей заднюю лапу. Манька так жалобно скулила на всю округу, так надрывно плакала, что у Сашки от переживания поднялась температура. Девочка физически ощущала чужую боль, и теперь ей казалось, что Манька — это она. Ее окружают злые, бессердечные люди и наслаждаются ее страданиями. Ей хотелось поскорее убежать от них куда-нибудь подальше, спрятаться, забиться в глубокую щель, чтобы ее никто не нашел.

Класс сначала молча смотрел на новенькую, потом зашуршал, задвигался — всем стало еще интересней.

Сашка сгребла портфель, подошла к столу Галины Васильевны, взяла стул и с его помощью взобралась на подоконник.

Окно было закрыто на два шпингалета.

Верхний подался легко — выскочил с глухим стуком из металлической скобы. Нижний не тронулся, хотя Сашка тянула его изо всех сил.

— Коровина! Ты что, с ума сошла! — в один голос вскрикнули Медведевы.

— Боже мой! Это какой-то боевик! Дикий Запад! — заверещала Лебедева, всплескивая руками.

Класс закипел.

Сашка, не оборачиваясь, все тянула и тянула проклятый шпингалет, так что побелели суставы пальцев.

— Это что она задумала?

— Ненормальная!

— Вот ей будет! Вот будет!

Чей-то знакомый голос выделился среди прочих:

— Надо связать ее и передать Галине Васильевне! Хватайте ее! Хватайте!

Сашка обернула перекошенное от ярости лицо и крикнула:

— Кто сунется — получит в пятак! Так и знайте!

Угроза возымела действие. Все помнили, как легко она расправилась с Сивушкиным, никто не сдвинулся с места.

Наконец шпингалет, щелкнув, вылетел из паза. Сашка дернула оконную раму — и та радостно зазвенела. В открывшийся проем хлынул холодный влажный воздух.

Сашка с каким-то отчаянным ликованием в последний раз взглянула на одноклассников, высунула язык и люто выматерилась. Ее темные волосы вспушил и разметал ветер, а выражение стало диким, разбойничьим.

— Уголовница! — крикнула Лебедева, но Сашка не услышала ее. Она прыгнула в окно и быстро побежала. Казалось, что если она взмахнет руками, если хорошенько оттолкнется от земли, то непременно полетит, и там, среди туч, где мелькал лоскуток чистого неба, растворится навсегда.