Живая земля

Андрей Рубанов, 2010

Прозаик Андрей Рубанов – лауреат «АБС-премии» (международная премия им. Аркадия и Бориса Стругацких), участник лонг-листа «Большая книга», четырехкратный номинант «Нацбеста», один из самых неординарных писателей России и литературный провокатор, переплавляющий свой разнообразный жизненный опыт в умопомрачительные истории. Каждый его роман – событие. «Живая земля» – продолжение нашумевшего романа «Хлорофилия». Это книга о том, как Москва заросла травой высотой с телебашню; о том, как люди искоренили траву и решили жить по-новому; о том, как столицу России перенесли в Сибирь; о том, как можно изменить мир при помощи стакана воды и что любовь бережет тех, кто умеет любить.

Часть 1

Глава 1

К часу ночи они дошли до тридцать третьего этажа.

Снаружи Денис был покрыт пылью, под комбинезоном — обливался потом. Пыль была везде. Тонкая, как пудра, она плохо пропускала свет фонариков. Шедший первым Глеб ставил ногу на ступень — и поднималось новое облако невесомой дряни. Таня двигалась второй, часто сбивалась с шага, делала много лишних движений, каждое из них — неловкое касание стены или перил либо чрезмерно старательный удар подошвы по цементному полу — взметывало обильные и плотные вихри пыли. Денис был замыкающим, ему доставалось больше всех.

Перчатки насквозь промокли и почернели, очень хотелось их снять и почесать запястья, но Денис знал, что ладони его под перчатками такие же черные, как сами перчатки. Денис не хотел, чтобы Таня видела его грязные руки; она презирала неопрятных людей.

Перчатки стоили приличных денег — толстые, льняные, купленные в магазине народного кооператива «Все свое». Скользкая их ткань не нравилась Денису, он предпочел бы иметь такие перчатки, как у Глеба Студеникина: хлопковые. Китайские. Контрабандные.

Но в России хлопок не растет, и хлопковая одежда была Денису не по карману.

Он поймал себя на том, что в уме называет Глеба по фамилии, и немного устыдился. Все-таки лучшего друга лучше называть по имени. И вслух, и в уме.

Хотя Таня, например, всегда называет Глеба только по фамилии. «Не сходи с ума, Студеникин». Впрочем, женщин вообще трудно понять.

И потом, подумал Денис, наблюдая, как Глеб мерно переставляет ноги со ступени на ступень, еще неизвестно, чем закончится эта дружба. Друг никогда не уведет у тебя девушку. А Глеб увел. Взял и увел девушку Таню у своего друга Дениса. Он, Глеб Студеникин, уведет любого и любую.

Ладно, ему виднее. Он старше. Против Дениса Глеб Студеникин — взрослый мужчина двадцати пяти лет. Это по паспорту, а на вид ему все тридцать. Есть даже морщина на лбу.

А у Тани все наоборот: она смотрится девочкой, малолеткой; кукольное личико, так и хочется сказать «глазки» вместо «глаза». Или «носик» вместо «нос». Но попробуй скажи; «девочка» сузит «глазки», сверкнет ими и выдаст что-нибудь свое, какую-нибудь домашнюю заготовку — у нее низкий грудной голос, и она умеет им пользоваться — и ты в лучшем случае поперхнешься и покраснеешь.

Глебу хорошо, он не умеет краснеть, Танины фразочки его не трогают. Или трогают, но он не подает виду.

Денис смотрит на спину Тани; комбинезон на два размера больше, чем надо, но Таня перетянула его ремешками — на талии, под коленями, под грудью и возле щиколоток, она выглядит замечательно.

— Стоп, — выдохнул Глеб, останавливаясь. — Тридцать пятый.

Таня тут же присела на ступени, вытянула ноги.

— Тебе пора, — сказал ей Глеб. — Отдохни две минуты и возвращайся.

Таня посмотрела на спутников — сначала на одного, потом на второго, причем, как ревниво отметил Денис, чуть дольше задержала взгляд на лице Студеникина — и рассмеялась.

— Весело тебе, да? — сурово спросил Глеб.

— Да, — призналась Таня. — Если б вы себя видели! Вы такие серьезные — обхохочешься. Настоящие мачо. Суровые парни, покорители мира…

По обычаю каждый из троих освещал фонариком собственное лицо — Глеб и Денис, как все мужчины, делали это небрежно, снизу, Таня же старалась подсвечивать чуть сбоку, чтобы хорошо выглядеть. В Москве давно не было уличного света, зато фонари, продаваемые в магазинах народного кооператива «Все свое», стоили дешево, весили мало и служили долго.

— Малыш, — сказал Глеб, — я не шучу. Все шутки остались внизу.

Денис промолчал.

Он бы тоже хотел сказать ей: «малыш». Хоть один раз. Но она не прощала «малыша» даже Глебу. Считала прозвище пошлым и вдобавок слишком интимным. Альковным.

Женщины, философски подумал Денис, в пятый раз проверяя замок на поясном ремне. Женщина всегда делает вид, что презирает пошлость, а потом хоп — видишь ее в ресторане, раскрасневшуюся, в компании какого-нибудь разложенца, жуткого пошляка; она совершенно пошлым образом закидывает ногу на ногу и хохочет над самыми наипошлейшими шутками кавалера.

— Да, — сказал он Тане, выдавая отрепетированную «скупую улыбку». — Мачо или не мачо, но тебе пора.

Глеб втянул носом воздух. Нос его, подсвеченный снизу, выглядел дико: дважды сломанный, крючковатый, с длинными, узкими, подвижными ноздрями.

Таня молчала. Лицо Глеба сделалось словно деревянным.

— Во-первых, — тихо сказал он, — мы договаривались. Доходим до тридцатого, и ты возвращаешься. Ты обещала. И мне, и ему (он посмотрел на Дениса; тот кивнул). Во-вторых, наверху тебе просто нечего делать. В-третьих, ты все равно не дойдешь, потому что неправильно двигаешься. Я говорил, что надо ставить на ступень только мысок (Глеб подсветил себе фонариком и показал) и напрягать икроножную мышцу. А когда икра устанет — ставить уже всю ступню, и напрягать переднюю поверхность бедра. И еще — активнее работать ягодицами…

— Не учи меня, — грубо ответила Таня, — работать ягодицами.

— Хорошо, — благосклонно произнес Глеб. — Не буду. Но сейчас — возвращайся. Пожалуйста.

Таня сменила тактику: сложила губки бантиком и посмотрела снизу вверх, льстиво-умоляюще. У гордых людей такие взгляды не получаются, и у нее не получилось.

— Послушай, — миролюбиво сказал Глеб. — Наверху ничего нет. Грязь, битое стекло и дерьмо. Кошки дохлые… И так — семьдесят пять этажей подряд. Наверху у нас заберут груз, дадут денег — и всё, мы пойдем назад.

— Знаешь что, Студеникин, — спокойно сказала Таня. — Пошел ты в жопу!

Развернулась и зашагала вниз.

Глеб хлопнул Дениса по плечу и крикнул:

— Я не могу пойти в жопу!

Таня не обернулась. Глеб хмыкнул и добавил:

— Я уже там!

Таня ничего не ответила, дисциплинированно светила себе под ноги.

Студеникин подождал, пока звук ее шагов затихнет, и хрипло пробормотал:

— Баба с возу — ей же хуже.

— Хорошо, что в лифт не послала, — сказал Денис.

— Она не будет посылать меня в лифт, — сказал Глеб. — Она не настолько груба.

Потом они несколько минут молчали, восстанавливали дыхание. Готовились. Выпили по два глотка воды.

— Держи обычную скорость, — хриплым полушепотом учил Студеникин. — Сто пятьдесят ступеней в минуту. Вся дистанция — десять минут, полторы тысячи ступеней. Сто лет назад люди с такими результатами взбегали на «Эмпайр стейт билдинг» и были чемпионами. Но они были спортсмены. Шли не отвлекаясь, а главное — без груза. Да и строили тогда по-другому. Толщина перекрытий была больше, потолки — ниже. И меньше ступеней на каждом марше. Мы с пацанами для прикола как-то съездили в Бутово, зашли в старый лужковский дом. Там — всего восемь ступеней на каждый марш, и сами марши очень крутые… То есть ты понял, да? Сто лет назад люди были физически сильнее, а лестницы — круче.

— Люди были круче, — сострил Денис.

— Что?

— Люди, говорю, были крутые, и лестницы тоже.

— Крутые? — переспросил Глеб. — Не знаю. Не уверен. Мир был злее, а люди — добрее. Это во-первых. Во-вторых, нас с тобой тогда не было. Ты не видел тех людей, я тоже. Правильно?

— Да, — сказал Денис.

Глеб сплюнул и выключил фонарь.

— Наши пацаны, — сказал он, — круче тех спортсменов. Наши таскают по двадцать килограммов, делают по три рейса за ночь, причем до семидесятого этажа идут спокойно, а дальше делают резкий рывок на пятнадцать — двадцать маршей…

— Зачем?

— Так надо. Ты не болтай, лучше дыши. И пульс проверь. В нашей команде рекорд — сто килограммов балабаса за ночь. На одного. Иногда берем заказы на всю бригаду, например — тонну дизельного топлива. Разливаем по канистрам — и пошли, группами по пять — семь человек. Но это редко. Кто посерьезнее, у кого постоянная клиентура — те в одиночку работают или в паре…

— Как ты, — сказал Денис.

— Я? — Студеникин хмыкнул. — Я, брат, таскаю балабас уже девять лет. Мне давно пора завязывать. Ты как, продышался?

— Еще минуту.

— Не торопись; время есть. Дыши спокойно. И слушай внимательно. Это плохая башня, тут много народу. Но до сороковых этажей проблем не будет. Пойдем спокойно, без спешки. Дальше придется без фонарей. Я вставлю инфракрасные линзы, а ты держись прямо за мной. После сорок второго пойдут дурные уровни, бестолковые. Сплошные сквоты, молодежь, наркоманы, балбесы всякие, случайные любители приключений и прочие идиоты. Грязь, вонь, везде обоссано, постоянно костры жгут… Дымно, дышать нечем… Те места никто не любит. В смысле никто из моей команды. Понял?

— Понял, — сказал Денис. — А сколько людей в твоей команде?

— Примерно тридцать пацанов, — после паузы ответил Студеникин. — Старший — Хобот, ты его знаешь. Мы держим три башни. Эта, еще «Ломоносов» и «План Путина». Но люди часто меняются. Обычно пацан приходит на три месяца, на полгода, денег заработает — и отваливает. Кого-то патруль ловит. Кого-то скидывают…

— Куда? — спросил Денис.

— Вниз, — сухо сказал Глеб. — Поймают, отберут балабас — и выбрасывают. В окно.

— И часто… ловят?

— Зависит от башни. Наши дома тихие, спокойные. Тут мы теряем двоих-троих в год. Самая опасная башня — «Федерация». Особенно седьмой пояс. Люди бьются раз в месяц. Но там у каждого серьезного пацана — нанопарашют. Очень полезная штука. Размером с фильтр от сигареты. Стоит бешеных денег, зато жизнь спасает. Суешь его в карман — и пошел. Поймают, выкинут из окна, а у тебя парашют в кулаке зажат…

— Черт, — сказал Денис. — Почему ты раньше не рассказывал?

Глеб усмехнулся.

— Во-первых, ты не спрашивал. Во-вторых, пока человек сам не взялся за рюкзак, ему все знать необязательно.

— А у тебя есть такой парашют?

— Нет, — сказал Студеникин. — Я не собираюсь всю жизнь балабас таскать. Накоплю сколько надо — и завяжу. Но ты не перебивай, а слушай. После сорок пятого уровня будет труднее. Там всякие мелкие негодяи, гопники, тухлые притоны — в общем, неприятно, но не смертельно. Могут крикнуть что-нибудь или камнем кинуть. Эти места мы проходим на средней скорости. Там все пропитые и прокуренные, даже если кто погонится — не выдержит и десяти маршей. Но останавливаться нельзя, ни в коем случае. Кого-то увидишь — не обращай внимания. Если что-то скажут или крикнут — не отвечай. Схватят за рукав или плечо — бей сразу, не глядя, ногой, рукой, головой, чем получится, — и ускоряйся. Ясно?

— Да.

— Повторяю первое правило: от любой угрозы уходим вверх, и только вверх.

— Я знаю, Глеб. Ты сто раз повторял.

— Ты слушай, слушай. Испугаешься, пойдешь вниз — догонят. Пойдешь вверх — не догонят никогда. Без тренировки ни один гопник не выдержит ускорения на пятнадцать маршей вверх… Даже не гопник, а любой крепкий человек, даже некурящий, даже спортсмен — не выдержит, потому что бегать вверх — это дело хитрое…

— А если андроид? — спросил Денис. — От него еще никто не убегал.

— Во-первых, убегал, — ответил Глеб. — Человек от любой машины убежать может. Потому что он жить хочет, а машина — вообще не живет. Во-вторых, андроиды тут не водятся. На пятидесятых живет мелкая шушера, козлы всех мастей, им андроиды не по карману. Не та публика. В-третьих, ты когда в последний раз андроида видел? Даже государственного? Они давно на складах хранятся. В резерве. До лучших времен. Все обесточены.

— Говорят, не все.

— Конечно, не все, — согласился Студеникин. — Некоторых используют для спецопераций. Емельяна Головогрыза именно андроиды брали. Но здесь ты их не увидишь. Клоны есть, да. Раз в год встречаю. Плохие клоны, низкого качества. Кустарные. Дебилы кривые. Не то что бегать — ходят с трудом. В основном тут баб клонируют, сам знаешь для чего. Клоны стареют очень быстро, ими год-два пользуются, а потом выгоняют, и они бродят по этажам, грязные, голодные… Смотреть страшно. Потом попадают под облаву, их вывозят в резервации, там они подыхают тихо, вдали от людей… А андроидов — нет, никто из наших ни разу не видел.

Некоторое время Студеникин молчал, потом произнес:

— Только, говорят, на резервных складах андроидов давно нет. Всех продали по-тихому. За границу. Русские андроиды ценятся. Они как автоматы Калашникова — дешевые, простые и безотказные. Ты знаешь, допустим, что в литиевой войне между Чили и Боливией бились пять тысяч русских андроидов, причем с обеих сторон?

— А ты там был? — иронично осведомился Денис. — На литиевой войне?

— Не был, — спокойно согласился Глеб. — Но я телевизор смотрю. В отличие от тебя. Это вы, интеллектуалы, телевизором брезгуете. А я — простой парень. Ни папы, ни мамы, рванина детдомовская… Я телевизор смотрю. Нулевой канал. Конечно, там вранья много, всякой дешевой пропаганды, но иногда такое видишь, что не захочешь — поверишь. Вчера показывали реального американского андроида, на запчасти разобранного, а какой-то профессор пальцем тыкал и объяснял, что американский боевой андроид в сильный дождь воевать не идет, потому что защита срабатывает. А при минус пятнадцати по Цельсию у него зависает операционная система. И еще — ему нужна обязательная ежедневная диагностика. Русскому тоже нужна, но американский дурень без диагностики сражаться не может, а русский — может…

— Тебе виднее, это ты у нас патриот, — сказал Денис, подкидывая дровишек в их старинный спор, длящийся уже три года.

— Дальше слушай, — раздраженно рекомендовал Студеникин, не поддавшись на провокацию. — Шестидесятые уровни — мертвая зона. Там — никого, но места опасные. Повторяю второе правило: твоя территория — только лестница, на этаж заходить нельзя. То есть ты понял, да? Поссать, передохнуть — только на лестнице. Даже если на этаже кто-то будет ребенка расчленять или баба голая пальцем поманит — это не твое дело. И вообще, это может быть подстава, голограмма. Третье правило — не приближайся к окнам. Есть стекло или его нет, разбито — к внешней стене не подходи. Пролетит патрульный вертолет, увидят — сразу расстреляют. А могут и ракетой шарахнуть. Без суда и следствия…

— Понял.

— И четвертое правило: прошел седьмой пояс — ставь свечку. На семидесятых мы ускоряемся по полной программе. Там самое трудное. Там сидят отмороженные. Беглые уголовники, наркомафия и так далее. Чаще всего наши пропадают именно на семидесятых. За пять литров воды пацана могут на части порезать. Выстрелов не бойся, если человек бежит по лестнице вверх — в него почти невозможно попасть. Максимум — срикошетит от стены или от перил. Держись ближе к стене, при повороте с марша на марш отталкивайся плечом и бедром. Следи за дыханием. Хуже всего — если засада. Сейчас есть популярная новинка, какой-то гад изобрел: натянут, суки, нить из нановолокна поперек марша — и ждут. Нитку глазом не видно, толщина — десять микрон, а выдерживает она десять тонн веса. Бежишь — и вдруг тебя пополам перерезает, ноги налево, руки направо… Или, если нитка на уровне шеи, голова падает, а сам ты дальше побежал, навроде курицы… Но это я так, страсти нагоняю. У нас тут народец дремучий, я не слышал, чтоб кто-то на нитку напоролся. Вот «Федерация» — это душегубка, там в прошлом году пятеро на нитку попали. Одного вообще на пятьдесят кусков развалило…

Глеб замолчал, включил фонарь, посветил в лицо Денису. Хочет понять, испуган я или нет, подумал Денис и заслонился ладонью.

— Пройдем семидесятые — можно расслабиться. Дальше до самого верха безопасно. Только на восемьдесят шестом будет проблема, там один марш взорван. Кто-то с кем-то воевал. Когда траву сожрали и начался реальный голод, люди обвинили во всем китайцев и пошли громить сотые этажи. Китайцы, понятно, сбежали, но не все, кто не успел — защищался. Я несколько раз ходил на «Чкалов» — там все уровни выше девяностого сожжены дотла. Был такой Виктор Саблезуев, захватил милицейский вертолет, целый день летал и ракетами пентхаусы расстреливал. Пока его не сбили…

— Знаю, — сказал Денис. — Слышал. Только он не захватывал вертолет. Он сам был офицер милиции.

— Не важно. Короче говоря, сейчас выше семьдесят восьмого никого и ничего нет. Только свои пацаны. У многих наших там склады и тайники. В районе девяностых.

— А у тебя есть тайник?

— Есть, — сказал Глеб. — И не один. И тайники есть, и схроны. Но это не твое дело. Готов?

— Готов.

— Тогда пошли.

Ноги надо ставить правильно. Шагать не вразвалку, а строго по прямой, чтобы плечи не ходили вправо-влево и не расходовались лишние силы. Хотя сначала может показаться, что вразвалку — легче и проще. Корпус надо немного наклонить, чтобы рюкзак отягощал всю плоскость спины, а не только плечи. Следить за мышцами: переработает икра или бедро — будет судорога. Правая рука вовсю работает: хватает перила, тянет корпус вверх. У Глеба правая рука вдвое сильнее левой, и если драка — он только правой действует или — если один против нескольких — ногами; а ноги у него — как у лошади, каменное мясо, сила бешеная, взрывная, ударит в грудь — человек в воздух поднимается и на пять метров летит. А потом полчаса лежит, думает.

Денис выше Глеба, и плотнее, и плечи шире, и кости длиннее. Перед сегодняшней доставкой — первым реальным делом — Денис четыре месяца тренировался, и норму — полторы тысячи ступеней за десять минут с грузом в пятнадцать килограммов — выполняет легко. Но все равно против Глеба Студеникина он маленький мальчик.

На разных этажах лестница выглядела разно, и мусор был разный, и грязь, и пыль. Жестянки из-под напитков, кучи старых фекалий, обломки мебели исчезли после пятидесятого уровня, дальше было чище и свежее, а бытовой мусор и вовсе пропал — видимо, на большой высоте умели приспосабливать в хозяйство даже самое мелкое барахло. Двери на этажи почти все или были распахнуты настежь, или вообще отсутствовали, за черными проемами угадывались гулкие залы, оттуда тянуло ветром, то теплым, то ледяным; Денис замечал пятна света или ловил запахи жилья; минимум дважды донеслась музыка. Башня была обитаема, тут везде жили, и на опасном семьдесят третьем они с Глебом поочередно наступили в дерьмо отнюдь не древнее, а отменной первой свежести. Метались тени, звучали голоса, и даже счастливый женский хохот, на опаснейшем семьдесят седьмом. Дом был слишком огромен, чтобы не иметь обитателей, живущих хоть и скрытно, но вполне полноценно, и Денис лишний раз получил подтверждение недавно посетившей его догадки: количество людей, желающих жить «не как все», — велико. Возможно, тех, кто не хочет жить «как все», даже больше, чем тех, кто хочет.

Глеб Студеникин не желал быть «как все». Он далеко зашел в своем презрении к тем, кто живет «как все». За это Денис был почти готов простить своему лучшему другу даже историю с Таней.

Он сам все испортил. Познакомить свою девушку с лучшим другом — дежурная процедура, так ведь? А через месяц Таня была уже не его, Дениса, девушка. А девушка Глеба Студеникина. Вот вам и девушки. Что можно подумать про девушку Таню и про всех на свете девушек после такого случая?

Слава богу, хватило ума сразу все понять и не выяснять отношения. Таня, кстати, попыталась сама: пришла, тихая, красивая, нарядная, какой-то приятный шарфик на шее, а круглые белые плечи, наоборот, голые; улыбалась, гладила по бицепсу, тянулась поцеловать в щеку, что-то лепетала с изумившей Дениса стеснительностью, но суровый парень Денис сказал только: «Не надо, я все понимаю». И больше ничего. И даже дал ей завершить прощальный поцелуй, сухими губами в щеку. Очень круто было, одной фразой начать и закончить разговор. И это прикосновение губ к твердой колючей щеке, под кожей желвак сыграл, и ушам почему-то жарко стало… Круто было. Правильно. По-взрослому. Потом Денис себя уважал. А Таню, наоборот, немного перестал уважать. Зачем нарядилась, как романтическая какая-нибудь Ассоль, если пришла сказать, что все кончено? Надела бы телогрейку, косынку, сапоги кирзовые, не так было бы обидно.

А Глеб — тот ничего ему не сказал, вообще. На то он и Глеб Студеникин: поманил девчонку пальцем — и она побежала. А тому, от кого убежала — лучшему другу, — только в глаза посмотрел, без выражения. Мол, ничего личного. Самка выбрала лучшего самца, любовь зла, сердцу не прикажешь, и все такое.

На восемьдесят восьмом остановились отдышаться и попить.

— А этот клиент… — спросил Денис, — он кто?

— Не знаю, — ответил Глеб. — И знать не хочу. Знаю, что у него денег — валом, и звать его Постник. То ли прозвище, то ли фамилия… Но у таких каждый год новая фамилия. Вообще, про клиента у нас говорить не принято. Даже среди своих пацанов. Мало ли по какой причине человек на сотый этаж забрался? И вниз не хочет. Может, он в десяти странах к смертной казни приговорен… Или просто людей ненавидит. Одно могу сказать — таких, как он, много и все они сумасшедшие. Так что — когда дойдем, ничему не удивляйся…

— А откуда у него деньги?

— Слышь, — печально сказал Глеб. — Если взялся за рюкзак — о таких вещах никого никогда не спрашивай. Понял, да?

— Да.

Глеб пил, как спортсмен: набирал в рот, смачивал горло и выплевывал. На пыльном полу вода скатывалась в мелкие шарики.

— Говорят, — неохотно продолжил он, — до искоренения Постник был очень богатый, и этаж, где он сейчас сидит — девяносто первый, — это был его этаж. Собственный. То есть ты понял, да? Он всегда там жил. Верхние уровни обесточили, а он не захотел спускаться. Сам знаешь, когда башни расселяли — много чего случилось. Народ помельче, обыватели — сразу послушно спустились, со своих тридцатых и сороковых. А вот те, кто жил от шестидесятого и выше, кто своим трудом наверх пробился, — с ними была проблема. Многие не поверили, что башни отключат. Представь — всю жизнь работать ради светлой квартиры, в двенадцать комнат, на семьдесят пятом, и вдруг тебе говорят — выходи, живи как все, на десятом, в коммуналке, с пятью соседями… У многих в голове не укладывалось. Люди сидели до последнего. Сами себе воду таскали, дровами топили, при свечах жили…

— Я тоже печку топил, — сказал Денис. — Хорошо помню. И свечи помню. Мне пять лет было, когда мы с матерью спустились.

Студеникин остановился.

— Отдохнем. Тут уже совсем хорошо. Безопасно. Сними рюкзак, присядь.

Он включил фонарь и протянул Денису мятый кусок бумаги.

— На вот. Нашел недавно. Подарок тебе.

Денис расправил плотный, обгоревший с одного края лист, увидел знакомые буквы. В свете фонаря переливались, мерцали одиннадцать элегантно начертанных знаков, приплывших из волшебного легендарного прошлого. Из времен, когда все были сыты, веселы и думали, что никто никому ничего не должен.

«Самый-Самый».

— Обложка, — сказал Студеникин. — Номер пятый, за две тысячи сто третий год. Это ведь был журнал твоего отца, да?

— Да, — ответил Денис. — Спасибо друг.

Глава 2

Крались по непроницаемо темным коридорам. На всякий случай и для общей тренировки Денис считал повороты, но после четвертого поворота угодил мокрым лицом в паутину, судя по всему — огромную, она облепила нос и щеки густыми омерзительными хлопьями; пока отрывал, плюясь и шепча ругательства, — сбился со счета.

Идти по ровной горизонтальной поверхности, после лестницы, было забавно, ноги гудели и сами собой поднимались выше, чем нужно.

Потом в лицо мощно ударило сырым сквозняком — коридор вывел в огромный, залитый лунным светом атриум. В прозрачной крыше зияли дыры, осколки битого пластика усеивали пол и сверкали, как льды под северным сиянием.

Центр зала украшала скульптура: мужчина атлетических форм полулежал в воздухе, его поза удивила Дениса и даже на несколько мгновений всерьез захватила: одна полусогнутая нога свободно заброшена на другую, левая крепкая рука под запрокинутой головой, правая поднята, палец указывает в зенит. Черный, огромный, гениально изваянный памятник абсолютному покою, невинному пересчитыванию равнодушных звезд.

— Вот так они и жили, — презрительно сказал Студеникин. — Полулежа. Метились пальцем в небо. Пока сами себя не погубили… — Он положил руку на плечо Дениса, кивнул на изваяние. — Хорош, правда? Знаешь, как называется?

— Скажи.

— «Безмятежность», — торжественно произнес Глеб. — Работа скульптора Гриши Дно. Оригинал. Внизу мне сразу дают за нее десять тысяч червонцев. А в Англии работы этого периода стоят по два-три миллиона фунтов.

— Десять тысяч, — пробормотал Денис, пропустив мимо уха информацию о фунтах. — Давай займемся.

— Займись, — небрежно разрешил Студеникин. — Она весит полторы тонны. Гриша Дно работал только в бронзе. Я прикидывал вытащить ее через крышу, на тросе, грузовым вертолетом. Рейс грузового вертолета стоит три тысячи червонцев. Еще тысячу — разрешение на полет над городом. Еще пять — сунуть кому надо, чтоб не задавали вопросов. И пятьсот пилоту — за молчание.

— Итого, девять с половиной.

— Правильно. Глупо возиться за пять сотен.

— А я бы повозился, — тихо произнес Денис. — Большое дело, хорошие деньги.

— Ну и дурак, — мрачно сказал Глеб. — Сказал тоже: «большое дело»… Мой тебе совет: не лезь в большие дела. Никогда. Таскай балабас — целее будешь.

В словосочетание «большое дело» Студеникин вложил столько ядовитого презрения, явно выстраданного, что Денис мгновенно поверил своему товарищу. Не на сто процентов, конечно, — но поверил.

Правда, почти столько же презрения Глеб вложил и в совет насчет балабаса.

Теперь он стоял возле одной из широких дверей; подняв лицо вверх, махал кому-то рукой.

Дверной замок щелкнул. Распознавателя нет, сообразил Денис. Древняя система: возле входа видеокамера, а внутри экран и кнопка. Увидел своего — впустил. Внизу, на вторых и третьих этажах, теперь тоже у многих так. Распознаватели выходят из моды. Умные двери, впускающие своих, а чужих не впускающие, были популярны до искоренения, когда заросшая стеблями Москва наслаждалась изобилием и безопасностью. А сейчас все иначе. «Своих» мало, «чужих» много, каждый «свой» завтра может стать «чужим», и наоборот. Поставишь умную дверь, с распознавателем, а потом придется каждый месяц заново настраивать наивную автоматику, ничего не понимающую в человеческом коварстве.

Денис, впрочем, недооценил владельца старинной охранной системы. Внутри, по стенам просторного коридора, висел не один экран, а два десятка; просматривался весь атриум, и безмятежная скульптура великого Гриши Дно, и затянутые паутиной коридоры, и даже лестница возле входа на этаж.

— Доброй ночи, — вежливо сказал Глеб.

Открывший дверь был худ, бородат, от него пахло немытым телом и — густо — некой туалетной водой, из тех, что продаются в «Торгсине» по три червонца за маленькую скляночку.

— Ага! — скрипучим голосом воскликнул бородатый и захихикал. — Барахлишко приехало! Заруливай, мил-человек. И дружок твой тоже пусть заходит… Гостям рады…

— Это Денис, — сказал Глеб. — Я про него тебе…

— Помню, помню.

Бородатый повернулся спиной и зашагал по коридору, шаркая; Денис посмотрел на Студеникина; тот с серьезным лицом погрозил ему пальцем, веля быть настороже, и оба двинулись следом за хозяином дома.

Обиталище Постника поразило Дениса. Возле дальней стены полыхал камин, чуть ближе несколько десятков свечей, укрепленных в разномастных подсвечниках, отвоевывали у темноты обширный овальный стол, заставленный посудой, бокалами и бутылками, несколько кресел и широкую кровать под балдахином; судя по улетавшим в бесконечность звукам шагов, зал был огромен. Пахло едой, горячим воском, пылью, табачным дымом, носками, гнилыми фруктами, кислым пивом, горелой бумагой, почему-то бенгальскими огнями, но запахи не раздражали, ибо было свежо; пока Денис подходил к столу, его лицо несколько раз огладил тугой сквозняк.

Постник имел глаза безумца, лицо алкоголика и тело ребенка-переростка. Завернутый в грязный, во многих местах прожженный атласный халат, с голой узкой грудью, с тонкой жилистой шеей, украшенной множеством цепочек, непристойно мерцающих из-под жидкой нечистой бороды, с падающими на лоб и плечи длинными сальными волосами, с глазами, провалившимися в глазницы, в оранжевых огнях свечей он напоминал миниатюрный готический собор.

Студеникин снял с плеч рюкзак, поставил на пол, раскрыл. Бородатое существо приблизилось, пнуло босой ступней. Высыпались упаковки, свертки, пакеты, коробки, контейнеры.

— Что нам сегодня принесли… Жратву вижу… Бухло тоже вижу. Ага, батареи. Можно включить свет. И даже отопление… — Бородатый поднял глаза на Дениса. — Включим свет, а?

Денис пожал плечами.

— Правильно, — похвалил Постник. — При свечах чище. Как там? Мессир не любит электрического света, хе-хе… Ага, и зубочистки не забыл! Воды сколько?

— Пятнадцать литров, — ответил Глеб и сделал Денису знак. Денис отцепил лямки, поставил на пол канистру. Спина немедленно заболела, и он, не удержавшись, сделал несколько вращательных движений плечами.

— Тяжко? — осведомился Постник, сделал шаг вперед и всмотрелся в лицо Дениса. — Что скажешь, человечек? Тяжко тебе?

Его дыхание пахло алкоголем.

Денис молчал. Постник поднял ладонь — на каждом пальце по драгоценному перстню — и ткнул себя в грудь.

— Смотри на меня. Видишь? Знаешь, кто я? Думаешь, я безумный дурак? Который окопался на верхотуре, чтоб все про него забыли? Нет, брат мой. Я тот, кому тяжелее всех. Если бы знал, как мне тяжко… Если б ты взял хоть пятую часть моей тяжести, ты бы сошел с ума через неделю…

Он запустил пальцы в волосы, замычал, затряс головой, потом — всем телом; что-то выпало из халата, со стуком ударилось о ковер. Постник тут же прервал драматическое рыдание, деловито нагнулся, подобрал. Взвесил в руке мощный пистолет неизвестной Денису марки.

Денис напрягся, но вдруг — почему-то лишь сейчас — понял, что оружие лежит повсюду. На столе — в луже пролитого коньяка, — и меж подушек кресел, и на смятых простынях постели, и на каминной полке; в любой точке жилого пространства минимум два огромных ствола — новеньких, вороненых — пребывали на расстоянии вытянутой руки хозяина дома.

— Ладно, — весело произнес хозяин, спрятал оружие в складках одежды и гулко хлопнул в узкие ладошки. — Давайте выпьем и пожрем! И не просто пожрем, а мяса жареного пожрем. Будьте как дома. Хотите в сортир — он налево. Тут у меня трапезная, она же опочивальня. Там — тронная, счас прогуляемся, сами все увидите. А там — алтарная, туда не пойдем, потому как вам не положено. С ума сойдете, как я, грешный. Я сам туда давно не хожу. (Он громко икнул.) Но к делу. Вон там, под крышкой, мясо. Лично жарил! Настоящая аргентинская говядина! Хватайте и питайтесь. Вон красненькое, сухарь, урожай две тыщи девяносто первого, в новых деньгах — двадцать чириков за пузырь… Икорочка, балычок, маслины… Устриц не предлагаю — протухли, по-моему… Там вон сыры, там фрукты, только их мыть надо… Всего навалом. Только баб нету.

Он посмотрел на Студеникина, недвижно стоявшего возле разоренного рюкзака, и рассмеялся, показывая коричневые зубы.

— Привел бы ты мне бабу.

Глеб молча покачал головой.

— Не хочешь, — сварливо процедил Постник.

— Женщин не доставляем, — отчеканил Студеникин. — Ни за какие деньги. Все доставляем, женщин — не доставляем.

Бородатый отшельник схватил фужер, неверной рукой плеснул из бутылки, выпил. Половина потекла по бороде.

— И правильно! — вскричал он. — И правильно! — Но тут же понизил голос. — Только гонишь ты мне, юноша. У меня есть соседи. Один — двумя этажами ниже, в юго-западном крыле, а второй — этажом выше, в северном. Бывает, мы перезваниваемся. Тот, что в северном крыле, говорил, что ему приводили баб, и не раз.

— Это он кислоты пережрал, — спокойно возразил Глеб, продолжая стоять недвижно. — Вот и гонит. А когда ты с ним опять созвонишься, передай от меня, Глеба Студеникина, что, если он еще раз такую сказку кому-нибудь расскажет, я его лично из окна выкину. Этот дом — мой. И вся доставка идет строго через меня. В мои башни пацаны баб не водят.

Постник выслушал, потом налил себе еще один фужер, но пить не стал.

— Твой дом? — глухо спросил он. — Эх ты. Смрадный червь. Как тебя, говоришь, — Глеб? Ты, Глеб, крепкий паренек, но мудак полный. Это не твой дом. Это мой дом, понял? И весь город мой. И все люди его — мои. Патрули, фермеры, учителя, агрономы, инженеры, мужики, бабы, детишки — все мои. Ваши судьбы у меня в кармане лежат. Знаешь такое выражение: «раз плюнуть»?

— Знаю, — ответил Студеникин.

— А ты? — Косматый человек повернулся к Денису.

— Знаю, — сказал Денис.

— Вот мне, — косматый пожевал мокрыми губами и жидко сплюнул на пол, — вашу жизнь погубить — раз плюнуть. Захочу, плюну — и завтра все будет по-другому. Совсем. Вы так не можете, а я — могу. Потому что у меня есть, куда плевать. Но вы не бойтесь, я знаю свою планиду. Садитесь, пейте и ешьте.

— Благодарствуем, — произнес Студеникин. — Но нам пора. Внизу дел много.

Постник презрительно скривился.

— Внизу? Дела? Какие у вас внизу дела? Морковку сажать? Башни пустые ломать? Делать вещи, а не деньги? Работать на благо народного кооператива «Все свое»? Главное дело — здесь. Там, где я. Важнее этого, — он обвел рукой полумрак, — ничего нет. Жрите мясо. Внизу беда с мясом, я же знаю. В нашей России как не было нормального мяса, так и нет. Курицу еще можем выкормить, а с коровой уже проблема. Жрите мясо, мальчики…

Собственно, Денис не отказался бы от хорошего куска жареной говядины, или от двух кусков, или даже от трех кусков — безумный Постник был, в общем, прав насчет курицы и коровы. Но Глеб оставался недвижим. Изучив его лицо, Постник произнес:

— Гордый. Уважаю. Тебя, наверное, бабы любят. — Он повернулся к Денису. — Что, мил-человек, любят его бабы?

Копируя старшего товарища, Денис ровным голосом ответил:

— Надо спросить у баб.

— Оба гордые, — печально констатировал волосатый анахорет, подошел к кровати, достал из-под подушки пачку купюр, протянул Глебу.

— На стол положи, — сказал Глеб.

Постник послушно швырнул деньги; Денис испугался, что гонорар попадет в лужу пролитого пойла, но обошлось. Меж тем косматый богатей сложил руки на груди и побрел куда-то прочь из освещенного свечами пространства. Позвал из темноты:

— Идите за мной.

Денис вздрогнул: скрипучий фальцет полубезумного пропойцы превратился в густой властный баритон.

— Я вам кое-что покажу. Вы гордые, вам понравится. Заодно дела обсудим…

Студеникин повиновался, на ходу сделав Денису знак: держись рядом.

— Смелей, — презрительно загудело из мрака. — Откиньте занавес и проходите. Тут у меня тронная. Тут я смотрю на мой город.

По лицу Дениса ударило пыльной плотной портьерой, — дальше открылся второй зал, столь же просторный. Две из четырех стен были прозрачны, в изжелта-ртутном свете луны видно было массивное, стоявшее в центре зала кресло — единственный предмет мебели и вообще единственный предмет в огромном помещении.

— Сюда, — велел Постник. — Как вам панорама?

Денис не первый раз видел Москву с высоты сотого этажа. Студеникин был серьезный и осторожный человек, он трижды водил друга в тренировочные походы, прежде чем взять на реальное дело. Но тренировались они — как и все прочие новички в команде Глеба — только в башне «Владимир Мономах». В старые времена купить квартиру в «Мономахе» — элитном жилом комплексе с десятибалльным уровнем комфорта — считал своим долгом каждый российский миллионер; в период искоренения эту башню выше шестидесятого уровня разграбили дочиста, после чего подожгли; безотказные пожарные системы китайского производства почему-то отказали, и «Мономах» пылал почти два месяца; ждали обрушения и даже пытались инициировать его, расстреливая гнездо продажных толстосумов из гаубиц, однако гнездо устояло; теперь жить в «Мономахе» и вообще долго находиться меж обугленных стен было невозможно, дом обезлюдел полностью и двадцать лет вонзался в московское небо, как ржавый штык-нож, самый большой в истории памятник беспощадному и бессмысленному русскому бунту; именно с его крыши Денис впервые увидел весь город. Бесконечную — от горизонта до горизонта — россыпь желтых и белых огней, в одних местах гуще, в других — реже. Не столько было звезд на небе, сколько огней в ночной Москве.

— Как солнце начнет садиться, — произнес Постник, — так я сюда прихожу и смотрю. Думаю. Или не думаю. Если есть, на что смотреть — то лучше не думать, а просто смотреть.

— Патруля не боишься? — спросил Глеб.

Постник засмеялся.

— Патруля? Вертолетов, что ли? Эх ты, смешной мальчик. Я в этой квартире двадцать семь лет живу. Это стекло при мне ставили. Я сам его заказывал и оплачивал. Цена ему была — двести тысяч конвертируемых юаней. Между нами, это вообще не стекло. Особая пленка, нанополимер седьмого поколения. Из нее купола делают.

— Да, — произнес Глеб. — Как в Сибири, над Новой Москвой.

— Эта пленка и тот купол — из одного и того же материала. Как и купола на Луне. Пленка не пропускает наружу никаких волн. Ни световых, ни звуковых колебаний, ни электромагнитных. Мы тут можем дискотеку устроить или, наоборот, перестрелку, и никто ничего не заметит, никакая аппаратура не поймает сигнала. По научному это называется — двусторонняя избирательная проницаемость. Кислород и азот проходят, а углекислый газ задерживается. И тяжелые металлы. И всякие микробы. И вредные примеси. И жесткое излучение. Пули застревают, но можно, например, устроить так, что вода будет проходить… Опять же — очищенная от всякой дряни. Чудо-материал, за него девять нобелевских премий дали. Ничего не весит, не горит — не тонет. В мире его называют «шанхайское одеяло», в русской армии — «китайская портянка», в Штатах — «Энджи-дабл-ю». The New Great Wall. Можете потрогать.

— Не будем трогать, — сказал Глеб. — Верим на слово. Ты обещал обсудить дела.

— Обсудим, — вяло произнес бородатый человек и устроился полулежа. — Не спеши, дурень. Насладись. Как я наслаждаюсь. Я всех вижу, меня — никто. Про Постника никто не знает, а Постник — самый важный человек в этом городе. Постник протягивает руки, — тут Постник протянул руки, — делает вот так, — он сложил обе ладони ковшом, — и держит всю Москву в ладонях. Гиперполис, Третий Рим, столица столиц — в его полной власти… Постник может все изменить, капнув обычной водичкой из пипеточки… Чего молчите?

— Слушаем, — произнес Студеникин.

Старик игриво хихикнул.

— Ты думаешь, я обычный сумасшедший. Засел на сотом уровне и дрочит на панораму. Знаешь, в прошлом веке, во времена Путина, хороший вид из окна добавлял семьдесят процентов к стоимости жилья. И уже тогда жить выше других было престижно. Типа черненькие внизу, беленькие наверху. А когда трава поперла, все вообще с ума посходили. Я пацанчиком был, все помню. За хату на семидесятых душу продавали и жопу подставляли, а бывало — и то и другое сразу… Никто не понимал, что везде одно и то же. А я понимал. Я смотрел и смеялся. Потому что быстро понял, что везде одно и то же. Мир так устроен. Вчера черненькие были внизу, а беленькие — наверху, и все кричали: «Правильно, так надо жить, и никак иначе, а кто по-другому живет — тот враг и гад!» Теоретики обосновывали, философы умничали, писатели заряжали правду-матку. Детей учили: лучший путь — это наверх. Потом — хуяк, бля! — все переворачивается! — Бородатый безумец громко хлопнул ладонью по подлокотнику. — То же самое, только наоборот! Черненькие наверху, беленькие внизу! Наверху все обоссано, сожжено и стекла выбиты, а внизу — живая земля, травка, палисаднички и магазинчики. А вокруг тот же самый шум, аплодисменты: «Как было раньше — неправильно, а истинно правильно — как сейчас, и всегда так должно быть». И опять те же самые теоретики обосновывают, те же философы втирают истину, те же писатели строчат пламенные книжки, наизнанку выворачивают, как рукав…

— И где же тогда правда? — спросил Глеб и посмотрел на часы.

— Правда? — Постник встал. — Твоя — не знаю. А моя — здесь, за стеной. В алтарном зале.

Надоел, раздраженно подумал Денис. Что у него там, в алтарном зале? Надувная женщина? Фотография погибшего сына? Или все проще: сундук с золотом? Волосатый идиот швыряет деньги не считая. А в алтарном зале у него понятно что. Сейф. Или даже не сейф, а вся комната забита наличными, до потолка. Говорят, во времена погромов в пентхаусах находили такие комнаты. И денежную реформу устроили именно из-за того, что слишком много награбленной наличности попало в руки населения.

— Благодарю за ответ, — сказал Глеб, — и за приглашение. А теперь нам надо вниз.

Денис вздохнул и переступил с ноги на ногу.

— Вниз… — повторил бородатый безумец, и голос его претерпел обратную метаморфозу, стал высоким, жалобным, с трещиной. — Погодите. Посидите еще. Пять минут, а? Жалко, что ли? Не пожрали, не выпили, беседу не поддержали… Я вам и то и это, а вы не хотите с человеком пообщаться. Что вы за люди? Совсем вы там, внизу, очерствели. Не умеете по-людски… Неужели не видно по мне, что я, бля, в людей влюблен? Неужели не понятно, что я устал? Я восемнадцать лет вашу судьбу храню, пыль сдуваю, с ума схожу? Восемнадцать лет по живой земле не бегал, в речке не купался, женской коленки не трогал…

Денис увидел, что косматый человек плачет.

— А вы? — презрительно спросил косматый человек, выпрямляясь. — Два дурака, молодые, красивые, вам бы с девками нежными валяться, на мотоциклах гонять, на лошадях, чтоб ветер в рожу, чтоб хохот за спину улетал… А вы по развалинам черным бродите, пылью дышите, водку таскаете всяким грязным уродам! Типа меня… Чего не займетесь любимым делом? Чего сюда пришли? Денег надо?

— Надо, — сказал Студеникин. — Прости нас, Постник, но мы уходим.

Косматый резко встал. Молчал почти минуту, потом кивнул, плотнее запахнул халат. Оттолкнув Дениса плечом, направился вон.

В коридоре, возле выхода, внимательно изучил экраны, транслирующие внешний мир в инфракрасном режиме, ткнул пальцем в Дениса.

— Пусть выйдет. Снаружи подождет. А мы потолкуем.

Не дожидаясь сигнала от Студеникина, Денис скользнул в открывшуюся щель, после короткого щелчка замочной задвижки оказался в тишине и понял, что испытывает облегчение. Теперь вокруг было привычно. Пусто, тихо, в меру грязно, в меру сыро. Как внизу, на живой земле. А там, за дверью, в апартаментах Постника, мера не соблюдалась. Денис видел такое впервые и сейчас подумал, что останься он в логове безумного отшельника еще на четверть часа — упал бы, может быть, в обморок. Эти разоренные блюда яств, полуобглоданные кости, покрытые плесенью тропические фрукты, эти бутылки драгоценных напитков, сплошь откупоренные и едва на четверть пустые, эти небрежно раскуренные и грубо затушенные, сломанные пополам сигары, торчащие из огромных пепельниц наподобие паучьих лап; этот воск, оплывающий со свечей на канделябры в изощренных завитках, и прожженные сигаретами шелковые простыни, и вишневые косточки в ворсе шикарных ковров, и стреляющие радужными искрами камешки на нечистых, с грязным ногтями пальцах безумного отшельника — неужели двадцать лет назад так жили все? Неужели отец так жил и мать?

Неудивительно, что она теперь часто вздыхает и поджимает губы, штопая свои льняные курточки, купленные в магазине народного кооператива «Все свое», и без аппетита ест любимые Денисом морковно-свекольные салаты, и часто по вечерам ходит по дому с рюмкой ржаной водки.

Через проломы в прозрачном потолке доносилось гудение декабрьского ветра. Меж грудных мышц и в паху бронзового человека, символизирующего безмятежность, лежал голубой снег.

Ноги болели. Денис попрыгал на одном месте, несколько раз присел, постучал ладонями по бедрам.

Разумеется, финал изобильной эпохи они теперь красиво называют «искоренением». На самом деле им стыдно. Траву никто не искоренял. Это только в пропагандистских фильмах показывают отряды деловитых искоренителей, жгущих на площадях огромные костры из стеблей. Под сдержанные одобрительные возгласы граждан, проходящих мимо по своим делам. На самом деле был голод, и траву съели. За считаные месяцы. Мать рассказывала. Толпы травоядных валили зеленый сорняк голыми руками, а в это время их расстреливали с вертолетов газовыми гранатами. Нет, они не стебли искореняли. Они искореняли в себе то, что не смог искоренить косматый Постник.

Глеб вышел через минуту. Тенью скользнул мимо, на ходу комкая и заталкивая в карман пустой рюкзак из нанобрезента.

— Пошли.

— Не беги так, — попросил Денис. — Дело сделали, куда спешить?

— Одно сделали — есть другое.

— Новый заказ?

— Не болтай. Шагай и под ноги смотри. Пятое правило: на обратном пути будь втрое осторожен. Чаще всего пацаны гибнут по дороге назад. А заказ такой, что мало не покажется. Кстати, вот тебе. Держи.

Студеникин остановился; небрежно, кончиками указательного и среднего, протянул сложенные пополам купюры. Не старые рубли, а обеспеченные золотом, платиной, никелем, титаном и литием червонцы. Пореформенное супербабло, чудо-деньги новой России, двадцать лет живущей по средствам.

Денис взял, сунул в нагрудный карман. Застегнул надежно. Глеб наблюдал с усмешкой, потом тихо произнес:

— Все расчеты меж своими делаем сразу, наверху. Это шестое правило. Очень важное. Если попадем в засаду, каждый сам бьется за свою долю. То есть ты понял, да?

— Не совсем.

Студеникин бесстрастно кивнул, как будто давно привык подробно излагать все подробности важного шестого правила.

— Твоя доля у тебя, моя — у меня. Ты мне не должен, и я тебе не должен. Допустим, на семьдесят третьем нас ловят. Тебе ствол в ноздрю засовывают — и мне засовывают. В этот момент ты сам — и только сам — решаешь, что тебе важнее. Отдать бабло, или пулю получить, или биться. И я тоже решаю сам. Например, конкретно сейчас у меня, Глеба, деньги есть. Отложено, накоплено и все такое. И я могу подумать: ну его к черту, отдам и пойду вниз, живой и здоровый… А у тебя, Дениса, первый в жизни приход, и ты подумаешь иначе: никому мои деньги не отдам, я за них рисковал, потел и надрывался, идите все в лифт, любому глотку перегрызу…

— А потом?

— А потом ты бьешься, — небрежно ответил Студеникин.

— А ты?

— А я — могу остаться. И биться рядом с тобой. Но могу и уйти. И если я ушел вниз, а ты остался, но отбился и тоже ушел, и потом встретил меня внизу, на живой земле — ко мне никаких претензий. Понял?

— Да.

Глеб улыбнулся.

— Не ссы, пацан. Есть еще седьмое правило. Если ты идешь в первый раз, а я в тысячу первый, то я не могу тебя одного оставить. Бьюсь рядом, пока оба не дойдем до самого низа. Теперь нам пора. Времени совсем нет.

— А что за заказ?

Студеникин хмыкнул:

— Заказ немалый. За такой заказ пацаны меня будут на руках носить. Постник ванну решил принять. «Омовение» — так он выразился. Я ж говорю, человек не в себе… Сегодня до рассвета надо доставить четыреста литров воды. Так что ускоримся, друг, а то можем не успеть… — Денис с некоторым удивлением увидел, что его старший товарищ в возбуждении потер ладонь о ладонь. — Шикарный заказ, самый лучший. Груз дешевый, если засада — скинем канистры, налегке уйдем.

— Четыреста литров, — пробормотал Денис. — Это выходит…

— Не парься, я уже посчитал. Беру еще семерых, грузим по двадцать литров и делаем две ходки. Это триста двадцать литров. Потом из тех семерых — четверых отправляю, троих оставляю, берем еще по двадцать и идем в третий рейс.

— Для нас с тобой — четвертый.

— Для меня, — поправил Студеникин. — А с тебя хватит. Один раз сходил, увидел, понял, заработал — молодец, иди домой. Это во-первых. Во-вторых, мышцы отдыхают минимум четыре дня. И то, если мясо жрать… В-третьих, сегодня воскресенье, грешно работать. Через пять дней, в субботу, можем еще сходить.

Денис ничего не сказал. Он хотел гордо воскликнуть, что минимум один рейс выдержит без особых проблем, и Глеб как друг должен дать ему возможность заработать. Тем более что он, Глеб, знает ситуацию Дениса — деньги нужны на лекарства для матери. Но Денис всегда считал себя умным человеком, а умные люди умеют и любят учиться у тех, кто еще умнее. И опытнее. За годы, проведенные рядом с умным и опытным старшим товарищем Глебом Студеникиным, Денис научился у старшего товарища Глеба Студеникина осторожности.

Вторая ходка — да, можно попробовать. Но если засада? Судорога? Если обстреляет патрульный вертолет? А новичок Денис после первого рейса еле ноги передвигает. В патруле тоже не дураки служат. В патруле знают: тайная жизнь в заброшенных небоскребах начинает бурлить именно в самые глухие предрассветные часы.

Студеникин прав. Один раз сходил — пока хватит. Жадность фраера губит.

Он всегда прав, Студеникин. Он только один раз за два года оказался не прав.

Когда увел у Дениса его девушку Таню.

— Глеб, — позвал он. — Ты такой выносливый из-за мяса?

— От природы, — ответил Студеникин, через плечо. — Но мясо надо есть обязательно. Хочешь быть при деньгах — бегай быстро. Хочешь быстро бегать — жри мясо.

— Хочешь жрать мясо — будь при деньгах, — продолжил Денис.

— Да. Ты прав. Замкнутый круг. Трать, жри, бегай… Неприятно понимать, что ты бегаешь по кругу.

— А как из него выйти?

— Никак.

Глава 3

Через полтора часа — когда добрался до дома и поднялся на этаж — опять подумал, что Глеб все решил правильно. Ноги, в общем, действовали, несли тело, не подгибались и не дрожали — но гудели так, что отдавалось в затылке. На двенадцатый уровень, к себе, еще дошел — но вряд ли дошел бы на сотый, с полной канистрой за плечами.

Двенадцатый был не самый хороший этаж, но и не самый плохой. А с квартирой вообще повезло. На двоих с матерью — три отдельные комнаты. Из всей пестрой толпы друзей и знакомых Дениса только Глеб Студеникин жил без соседей; но он был особенный человек. Не такой, как другие.

Когда Денис думал про Глеба, он всегда мысленно располагал его отдельно ото всех. «Все», включая даже мать и Таню, были отдельно, а Глеб Студеникин — отдельно. Разумеется, в реальности Глеб существовал точно так же, как в голове Дениса: отдельно ото всех. Снимал шесть комнат на лихом девятнадцатом уровне, в башне «Маршал Жуков».

Что касается Дениса и его матери — когда-то они тоже имели соседа. Одного. Потомственного бездельника, бывшего конченого травоеда. Бывший конченый очень любил в сильном подпитии ввалиться на кухню и прохрипеть свою любимую фразу: «Раньше ложками жрал, а теперь — стаканами пью!» Стрезву вел себя мирно, все время мрачно вздыхал и сутками напролет слушал «Радио Радость». Семь лет назад соседу надоела пшеничная водка, скромная жизнь и необходимость работать каждый день, и «Радио Радость» тоже надоело — и он прыгнул в окно. Синдром Смирнова. В те времена много таких бывших конченых прыгало из окон. Не помогали ни духоподъемные радиопередачи, ни психологи, ни священники с тихими голосами, ни даже лекарства, включая сильнодействующий цереброн.

Комнаты покойного опечатали, новичков не вселили. Власти не поощряли желающих жить выше двенадцатого этажа. Подача воды и откачка продуктов жизнедеятельности с уровней выше десятого отбирали слишком много дефицитной энергии. Власти хотели, чтобы граждане расселялись коммунально, меж пятым и десятым. Каждому по комнате, два туалета на пять семей, общая кухня, благородно и умеренно, в полном соответствии с главной национальной идеей: «Сберегай и береги сбереженное». Сама власть при этом держала свои конторы на вторых этажах. Для солидности. На первом уровне — бизнес, на втором — власть, начиная с третьего — жилая зона, в том же порядке: сначала коммерсанты, этажом выше — чиновники, а с пятого по десятый — все остальные законопослушные. С двенадцатого до двадцатого — менее законопослушные, молодежь, оригиналы, богема, авантюристы и прочая публика, кому не лень таскать по лестницам ведра и сумки.

Когда лифты отключены и демонтированы, когда выражение «пошел в лифт» означает примерно то же самое, что «пошел на хуй» — вопрос этажности приобретает первостепенное значение.

А на тридцатом этаже все ведущие наверх лестницы, лифтовые шахты и вентиляционные колодцы замуровали еще до того, как Денис пошел в школу.

Но три комнаты на двоих, пусть и на двенадцатом, — это круто. Все завидовали Денису. Даже веселая ироничная Таня завидовала. Иногда он думал, что маленькая гордая девочка с ярко-голубыми глазами и ярко-красным ртом ходила к нему именно по причине отсутствия соседей в его квартире. Денис был очень зол на Таню в первые месяцы после того, как она сбежала к Студеникину, и подозревал бывшую подругу во всех грехах. Даже в том, что она искала себе выгодную партию. Не любимого человека, одного на всю жизнь — а всего лишь отдельную квартиру без соседей.

Осторожно закрыв за собой дверь, Денис прислушался, ничего не уловил, кроме жужжания последней декабрьской мухи, не желающей засыпать. Стянул через голову насквозь мокрый свитер. Походный комбинезон, собравший пыль ста этажей, он спрятал в одном из тайников Студеникина, на тридцать третьем уровне покоренной этой ночью башни «Александр Первый». Глеб, правда, заметил, что каждому деловому пацану положено иметь свой личный тайник, однако времени на лекции не было: пожали руки и разбежались, уговорившись встретиться вечером.

Расшнуровывая удобные солдатские сапоги, купленные в народном кооперативе «Все свое», Денис увидел лишнюю пару обуви: индустриально пахнущие ботинки из дорогой оленьей кожи с уродливыми, но надежными пластмассовыми подошвами. Испытал легкую, очень взрослую горечь, то ли ревность, то ли печаль. Ботинки принадлежали Вовочке.

Рано утром, в пять часов, входишь в свой дом — туда, где живешь много лет, — и видишь у порога чужую обувь. В доме гость. Он пришел вечером и остался на ночь. И не просто остался. Он с твоей матерью спит. Что ты думаешь в такой момент?

Ничего особенного. Тебе почти двадцать, ты взрослый человек. Пусть ходит, философски решаешь ты. Пусть спит. Потому ты и взрослый, что он ходит и спит.

Когда он в первый раз пришел и остался, чтобы спать с твоей матерью, — в тот день ты и повзрослел.

Ложиться не буду, решил Денис. Пять утра; пока приму душ, пока высплюсь — раньше полудня не встану. День, считай, потерян. По воскресеньям мать тоже спит допоздна. И Вовочка, за компанию. Он рожден не ведущим, а ведомым, он всегда делает так, как хочет мать. Наверное, поэтому она его и приблизила, хотя (Денис цинично усмехнулся) некогда вокруг стройной умной мамы нарезали круги кандидаты более интересные, нежели Вовочка. Но отсеялись — а Вовочка остался.

Надо уходить, подумал Денис. Проснемся, все трое, вылезем в коридор, будем смотреть в сонные физиономии друг друга и принужденно улыбаться. Какая прелесть, какая гадость: встретить утром возле уборной любовника собственной матери. Помятая морда, волосы дыбом. И сам ты такой же. Привет, проходи первый. Ничего, я не спешу. Представляешь себе это, и тебя знобит от брезгливости. Что ты делаешь в такой момент?

Ничего особенного. Принимаешь простое решение: спать не лягу, отдохну час-полтора, потом тихо уйду. Придумаю, куда пойти. Москва большая. Не буду мешать матери налаживать личную жизнь. Пусть проведут выходной вдвоем, как настоящие любовники. Как молодые. Таня с Глебом, наверное, так проводят каждый день. И выходной, и будний. Весело совокупляются то на одном диване, то на другом, под «Блэк бэнд» или, скорее, под гитару Симона Горского. Далее, покрытые сладким потом, нагишом расхаживают по просторным апартаментам Глеба. Далее долго принимают душ, — вдвоем, разумеется (а воды у Глеба много, его команда таскает ему воду ежедневно), — далее жарят какое-нибудь мясо и кормят друг друга с руки, запивая краснодарским белым полусухим… Впрочем, Глеб не такой, он не будет пить краснодарское, он покупает испанское или французское. В «Торгсине», за червонцы.

Вовочка тоже иногда приносит из «Торгсина» вино. И фрукты, и много чего еще. Он не разложенец, он хороший человек, и много хороших дел сделал, и продолжает делать — но при этом произносит слишком много плохих слов. Жалуется, ругает власти, ругает времена, ругает погоду. Непрерывно бормочет: «Все прогнило». И вдобавок очень любит ругать себя, а Денис уже достаточно пожил на свете, чтобы понимать — тот, кто очень ругает себя, на самом деле очень себя любит.

Хотя любить там, с точки зрения Дениса, нечего. Очки, нос, острые плечи и манера трясти указательным пальцем во время споров, до которых Вовочка великий охотник.

Правда, мать он не ругает, никогда. Еще бы. Пусть хоть раз попробует; Денис выбьет ему зубы, не особенно напрягаясь.

Самого Дениса он тоже не ругает. Но с другой стороны, и не заискивает, как будущий отчим с будущим пасынком. Не сует денег, не ведет льстивых разговоров на фальшивом «молодежном» языке. Не пытается стать своим в доску. И за это Денис благодарен очкарику, хотя в глубине души считает его нелепым, слабым и второсортным существом.

В любом случае этот близорукий Вова — не ровня матери. Денис его так и называет: Вова. Или Вова-Все-Прогнило. Или «Вовочка». Потому что гость — типичный Вовочка, и все тут. Мать сначала настаивала на Владимире Петровиче, но Денис цинично рассудил (про себя, естественно), что настоящие Владимиры Петровичи, то есть солидные дядьки (из тех, кого не захочешь — назовешь по имени-отчеству) не сходятся с женщинами много старше себя, а давно и выгодно женаты на ровесницах. Или — другой распространенный вариант — приводят молоденьких дур. А молоденьких дур в Москве с избытком хватало. Во все эпохи и времена. До искоренения и после него.

Далее мать неуверенно пыталась предложить нейтрально-уважительное Володя, и Денис для виду согласился, но в уме продолжал называть материного бойфренда Вовочкой, а со временем стал делать это и вслух.

Он влез под душ. Вода шла с приличным напором — пять утра, воскресенье, люди спят. На этажах выше десятого есть любители мыться именно по ночам, когда самый напор; днем даже на двенадцатом еле течет, а по вечерам вообще едва капает. Но граждане не в обиде.

Не на кого обижаться. Некого винить. Сами виноваты. Новое поколение — Денис и его ровесники, рожденные после искоренения, — ни при чем, конечно. А их родители до сих пор имеют на лицах по большей части озадаченно-смущенное выражение. Сами влезли в дерьмо, своими ногами. Некого, некого винить. Остается закинуться цереброном и пытаться делать вид, что все нормально.

Растираясь жестким армейским полотенцем, он понял, куда сейчас пойдет. Идея была проста и великолепна, он едва не запел от восторга. Вспомнил, что есть место, куда обязательно надо пойти и куда он теперь будет ходить регулярно. И регулярность, и частота походов зависят только от него самого.

Ближайший супермаркет сети «Торгсин» находился прямо в доме Дениса, на первом этаже, и работал круглосуточно. Любой разложенец, возжелавший тигровых креветок, миндаля, оливок, трубочного табаку, пармезану, винограду, лягушачьих лапок, рому, самбуки, текилы или другой подобной ерунды, мог удовлетворить свою тягу к прекрасному в любое время дня и ночи. При наличии конвертируемых червонцев. И в любое время дня и ночи, в любую погоду и при любой температуре — даже сейчас, синим утром середины декабря, при минус двенадцати — возле ярко освещенных дверей гастрономического эдема паслись три десятка скромно одетых брюнетов. Справа от входа — те, кто был готов продать шедшему в «Торгсин» любой товар из «Торгсина», только дешевле (естественно, за червонцы); слева — те, кто был готов купить у вышедшего из «Торгсина» любой товар из «Торгсина», только дороже (естественно, за обычные рубли). Все они смотрелись жалко, кутались в потрепанные зипуны и волчьи тулупы, бросали себе под ноги сигаретные окурки и часто бегали за угол справлять нужду. Денису очень не нравилось, что в сорока шагах от входа в его башню справляют нужду, и год назад, когда куртка пятьдесят четвертого размера стала ему тесна, он поймал двоих активистов черного рынка и пообещал выбить им зубы, а когда активисты не вняли — выполнил обещанное; зубы они забрали с собой. Позже его вызвали в патруль и долго ругали — один из побитых оказался секретным агентом, внедренным в среду спекулянтов. С тех пор все активисты вежливо здоровались с Денисом, но справлять нужду не перестали, хотя лучше бы было наоборот.

Они и в этот раз опять дружно кивнули и барыжной скороговоркой спросили, не надо ли чего, и он опять не ответил. Хотел двинуть кого-нибудь плечом, но брюнеты благоразумно расступились.

В магазине было пусто, продавец зевал. Только в дальнем углу, возле горы ананасов, кутала голые плечи в замысловатого дизайна шубейку женщина с мужскими чертами лица, абсолютно неопределяемого возраста, на высоких каблуках, с голыми загорелыми ногами и восхитительно тонкими предплечьями, надменная, элегантная, как бы фарфоровая, — не иначе блядища.

Денис прошелся вдоль витрин и прилавков. Не сказать, чтоб деньги жгли ему карман — но ощущались. Он ходил, смотрел, а от пачки купюр прямо в сознание шел прямой сигнал. Некая весьма приятная щекотка.

Можно купить что-то матери, но она даже не поблагодарит. Наоборот, отругает. Скажет, что в стране, слава богу, с едой полный порядок. И клубника растет, и вишня, и сливки есть, и творог, а морковь и яблоки ничего не стоят, а кролик и курица — почти ничего. В сети «Все свое» и семга есть, и осетрина, и медвежатина даже. И она будет права, мама. С ней трудно спорить, она умна и много всего повидала, она и шить умеет, и с автоматом обращается лучше иного патрульного.

Неожиданно фарфоровая деваха ахнула простым голосом, с ужасом посмотрела Денису за спину и срочно засеменила к выходу, стуча каблуками; выглядело это очень глупо, и Денису стало неловко. Красивая женщина, осанка, взгляд, кожа, ногти накрашенные, и вдруг ведет себя как дура, без малейших признаков достоинства; жалко видеть такое.

Он обернулся и увидел Модеста.

Появление Модеста часто вызывало переполох, особенно среди детей и впечатлительных дамочек.

Модест тоже заметил Дениса и улыбнулся полными зелеными губами.

— Не спится? — спросил Денис.

— Пошел к черту, — мрачно ответил бывший одноклассник и протянул для рукопожатия огромную, как лопата, ладонь приятного темно-изумрудного цвета. — И ты туда же. Достали вы все меня с вашими шуточками. Один говорит: «Модест, надень фуфайку, замерзнешь», другой — «Модест, поешь с нами», третий — «Модест, иди поспи, ты что-то усталый сегодня»… И ржут, как идиоты. Сбегу я от вас, под Купол. В Новую Москву. Там сейчас гомо флорусы в большой моде. А здесь я как клоун, куда ни пойду — обязательно кто-нибудь крикнет: «Эй, зеленый, а ты не голубой»?

— Я не собирался шутить, — сказал Денис. — Мало ли что с тобой происходит? Вдруг ты уже не гомо флорус, а гомо сапиенс? Между прочим, я тебя встретил не где-нибудь, а в магазине импортных деликатесов. И могу предположить, что ты захотел чего-нибудь пожрать. А раз ты начал жрать — значит, и спать тоже начал. Логично, да? Никаких шуток, Модест, все очень серьезно.

— Ладно, — пробормотал зеленый человек. — Проехали. Ты где всю осень пропадал?

— Работал, — объяснил Денис. — В сентябре картошку убирал, в октябре остался в колхозе, элеватор строил. В ноябре — на сломе, три недели…

— На сломе вроде червонцами не платят, — сказал Модест. — Кто на сломе работает, тот в «Торгсин» не ходит.

Денис усмехнулся.

— А на сломе сейчас и рублями не платят. Только купонами. Образовательными. Три дня работаешь — две недели ходишь на лекции. Я вот набрал купонов на целый семестр и ушел сразу. Теперь могу второй курс закончить.

— Хорошо придумано, — оценил Модест. — Значит, на сломе теперь одна молодежь?

— Ничего подобного. Разные люди. Сейчас все учатся, Модест. Моей матери шестьдесят лет, она днем в школе преподает, а вечером сама учится, на ветеринара. Мало ли зачем пригодится?

— А вот в меня, — грустно сказал Модест, — наука не влезает… Но я не понял: что ты здесь делаешь? В этой помойке для разложенцев? В лотерею, что ли, выиграл? — Не твое дело.

— Понятно, — спокойно произнес Модест и проделал свой обычный звук — щелкнул сухим языком внутри сухого полуоткрытого рта.

— Слушай, — спросил Денис, — а тебе, кстати, как зимой? В смысле, ну…

— Нормально, — враждебно ответил Модест. — Я же не обычный зеленый. А вечнозеленый. Мне что зима, что лето — один хер.

— А сюда зачем пришел?

— Машину разгружал. Полтонны фруктов и тонну всякого бухла. Виски, коньяк. Хочешь, кстати, коньяку? Мне одну бутылку подарили, за труды. Не французского, конечно. Нашего. Но тоже ничего. И еще денег дали. Пойдем в «Чайник», я тебя завтраком угощу и сто грамм налью…

— Сегодня воскресенье, — ответил Денис, благодарно сжав огромное плечо приятеля. — «Чайник» только в восемь откроется. Спасибо, Модест. Но сегодня я лучше сам тебя угощу.

— Значит, все-таки бабла срубил.

— Ничего я не срубил. Так… кое-что заработал.

Модест презрительно дернул зеленой щекой.

— Дурак ты, Герц. Врать не умеешь. Полез, небось, на башню, со своим этим… Студеникиным. Что у тебя с ним общего? Он же типичный разложенец.

— Он мне друг.

— Он тебе друг, а ты ему кто? Мальчик-помогайчик? Дурак ты, Дениска. Нашел чем заняться. Шестерить на всяких гадов, которые на сотых уровнях шифруются. Браться за рюкзак — это последнее дело.

— Я никуда не лазил и ни на кого не шестерил.

Модест развел руками.

— Ладно. Не лазил. Кстати, не хочешь поработать? До открытия «Чайника»? Возле нашей школы труба дренажная забилась, чистить надо… Там одному трудно. Я все сам сделаю, а ты наверху постоишь… За час управимся.

— Не хочу, — честно сказал Денис. — Извини. Давай завтра.

— До завтра еще целый день, — пробормотал Модест. — Как хочешь. Мое дело — предложить.

— Граждане, — развязно воскликнул продавец. — Чего-нибудь берем? Или погреться зашли?

— А я по жизни согретый, — грубо возразил Модест. — Если что, и тебя могу согреть.

Продавец, видимо, работал тут недавно и не знал, кто такой Модест.

Денису тоже захотелось ответить хаму что-нибудь резкое, а еще больше захотелось красиво рвануть из кармана серьезную пачку серьезного бабла и красиво отовариться на серьезную сумму, чтобы придурок за кассовым аппаратом понял: перед ним не просто парнишка в телогреечке, а человек при деньгах. И еще — заставить придурка каждую покупку отдельно упаковать в красивую бумажку. И потом чаевые дать. Продавцы в «Торгсине» такие же разложенцы, как покупатели, они наверняка берут чаевые. И произносят при этом что-нибудь особенное, из старорежимного рабского словаря. «Премного благодарен» или «рад служить-с»… Но Денис подавил как первое желание, так и — с некоторым трудом — второе.

— Вот эту штуку купи, — посоветовал Модест. — Называется «спаржа». Очень полезная.

— А ты пробовал?

— Конечно.

Денис подумал — спросить или нет — и решил спросить.

— А тебе как… ну… насчет… растительной пищи?

Модест пожал необъятными плечами:

— Нормально. Ничего особенного. Я ж не растение. У нас такого нет, как у вас. Человек человека жрать не может, а гомо флорус любое растение жрет без проблем. Только мне не надо.

— А зачем тогда спаржу ел?

— Не ел, а пробовал. Из любопытства.

— Давай, Модест, я тебе тогда воды хорошей куплю. Вон, смотри, «Байкал-премиум-суперлюкс», она вся на экспорт идет…

— Иди ты в лифт, — добродушно ответил зеленый человек. — Что ты понимаешь в питьевой воде? Зимой я только талую пью. А летом — дождевую, деструктурированную. Набираю, замораживаю в холодильнике, потом кладу лед в ведерко чистое, лед тает, структура меняется — это самая лучшая вода. А «Байкал» твой — фуфло, иностранцев богатых разводить. Этот «Байкал» в красивые бутылки за углом из крана разливают. Настоящий «Байкал» весь идет под Купол. В Новую Москву.

Денис посмотрел вдоль витрин, мерцающих идеально чистым бронированным стеклом, и ощутил тоску.

— Модест, — позвал он. — А ты почему не уехал под Купол? Ходишь тут, один-единственный зеленый мужик на весь город… Ящики разгружаешь, трубы прочищаешь… А под Куполом такие, как ты, — в полном шоколаде…

— Еще чего, — сказал Модест и снова щелкнул сухим языком. — В полном шоколаде? Там все наши — как подопытные кролики, по лабораториям сидят. Обеспечивают умникам докторские диссертации. Мне же сестра каждую неделю звонит. Жалуется. — Модест вздохнул. — Представь, девчонке семнадцать, а она еще шире меня. Каждый день по триста приседаний, со штангой в пятьсот килограммов, чтоб рост затормозить… Я-то мужик, мне нормально, а она — баба, ей что делать? Мышцы как у чемпиона… Ни замуж выйти, ни родить…

— Брось, — сказал Денис. — Вон, эта, как ее… Лера Грин. Зеленее некуда. Звезда экрана, миллионерша. Третьего «Буслая» видел? Она там снималась.

Модест покачал головой:

— Чтоб на этом деле миллионершей стать, много ума не надо. Сиськи-то растут! У Леры Грин пятнадцатый размер. А у моей сестры — двенадцатый. Только не каждая зеленая баба умеет зелеными буферами трясти, пусть и за червонцы. К сестре тоже подкатывают. Каждый день. То шоу какое-нибудь, то в порнухе сниматься, то миллиардеры ей по пятьдесят тысяч за ночь предлагают… Разложенцы хуевы. А она художник, понял? Рисует! Трехмерная графика, акварель, масло. Ее работы в Чикаго висят, в Мехико и в Дели. Циничный ты, Денис. Все вы, гомо сапиенсы, циничные. Вроде добрые, и чувства у вас, и совесть, и душа, и эмоции, и прочие штуки, а как доходит до червонцев — тут все сразу резко меняется. Где совесть, где душа? Нет ничего…

— Извини, — сказал Денис. — Я не хотел.

Модест хлопнул его по плечу. Едва не сломав ключицу.

— Не переживай, Герц. На любого обижусь — а на друга никогда. Идешь трубу чистить?

— Нет.

— Как хочешь. А я пойду. Через час встретимся в «Чайнике». А в этой тухлой лавке, — Модест гулко щелкнул ногтем по небьющемуся стеклу и едва его не разбил, — ничего не покупай. Тут половина — подделки. Если хочешь фруктов свежих, в центр иди. На Охотный Ряд или на Остоженку.

— Спасибо, — сказал Денис. — Семьдесят километров. В гробу я видел такие фрукты. И такой Охотный Ряд.

Сказал, а потом вспомнил: теперь в центр необязательно пешком ходить. Можно и на такси съездить.

И в «Чайник» можно не ходить. Вот Глеб — он вообще там не бывает. Глеб ходит обедать в «Евроблины», а ужинать — в «Литиум». Вдвоем с Таней. Ах, дурак я, ничего не понял про Таню. Зачем девушке Тане был нужен Денис Герц, бедный студент, если его друг Глеб Студеникин имеет в кармане червонцы? Ничего я про червонцы не знал, пока сам не заимел. Оказывается, вот оно как, если с червонцами. Иду куда хочу и чувствую себя превосходно.

Город просыпался, как всегда просыпается воскресная Москва, — понемногу, через похмельные стоны и зевки, с выбиванием изнутри примерзших за ночь дверей, с крахмальным скрипом валенок, со скрежетом лопат по ледяной корке тротуаров, с красными носами, длинно втягивающими морозный воздух, с деликатным побрехиванием собак, с первыми ударами золотых лучей по куполам храмов.

«Литиум» тоже функционировал круглосуточно. Как «Торгсин». Как «Товарищество русских букмекеров», «Автоимпорт», «Евромода», «Табаки-сигары», «Евроблины», «Русский чайно-конфетный домик».

Пожилой гардеробщик смерил гостя бесстрастным взглядом. Сейчас скажет: «Чего тебе парень, иди отсюда, здесь все только за червонцы», — подумал Денис и стал заранее сочинять ответ, в меру жесткий, короткий и солидный. Но седой дядя — видимо, после бессонной ночи — плохо соображал и пробормотал только:

— Ватничек пожалуйте.

Денис скинул телогрейку, на всякий случай развернул плечи и вторгся в зал, где в уши ему тут же ударил шум голосов и музыки, а в ноздри и глаза — табачный дым. Тощая девка декольте — а декольтировать было решительно нечего — проводила его к столику. Взгляды соседей уперлись в его обвисший свитер.

— Кофе, — коротко попросил Денис. — И коньяку. Пятьдесят. Нет, лучше сто.

Тощая тут же забрала со стола кожаный фолиант — меню — и сообщила, что официант сейчас подойдет. А ты тогда кто, хотел спросить Денис, но не спросил, хотя уже понял, что вести себя будет максимально твердо и развязно. А при случае и в лоб кому-нибудь даст. Местечко показалось ему гнилым. Не просто гнездо разложенцев, а настоящий притон, и запахи притона, и аура притона, и музыка соответствующая, и шевелящиеся картинки на огромных экранах — сплошь изогнутые в танце тела, и шикарные вертолеты-кабриолеты, и какие-то пальмы, и прочие фетиши. Послед, остатки, корешки старого мира, недовырванные двадцать лет назад.

В соседях была компания, двое мужчин и две женщины, — сидели явно с вечера, все были в говно, дамы откровенно дремали, а джентльмены, забыв про дам, то ли переругивались, то ли объяснялись друг другу во взаимном уважении. Один был печальный, другой — веселый, причем если печальный напоминал Денису сразу всех пьяных печальных неудачников, то есть был в своей печали очень зауряден, то второй, веселый, лицом и взглядом смахивал на героя рекламного плаката акционерного общества «Тамбовский волк и партнеры»; тот же жесткий рот, залысины, прищур и челюсть. Вполне возможно, что веселый сосед Дениса и был главой акционерного общества, волком номер один.

— Больно, Артем… — гудел печальный, ударяя лбом в плечо тамбовского волка. — Тебе не понять, как больно… Я ж сам искоренял… Я ж в первых рядах… Столько надежд было, столько слов правильных… И вот… За что, спрашивается, боролись…

— Понимаю тебя, — бодро отвечал тамбовский, — только ты дурак. Ты уже тогда был дураком. А сейчас ты дурак не простой, а старый. Зачем ты им верил? Я им не верил, а ты — верил… Поэтому сейчас не ты меня угощаешь, а я тебя…

— Так больно, что некуда больнее, — продолжал первый. — Пятьдесят лет, а что за душой?

— Потому что душа слишком широкая, — басом произнесла одна из дам, вдруг очнувшись и обведя компанию соловыми глазами. — Когда душа широкая, за нею никогда ничего нет.

— Умолкни, — приказал печальный. — Жри вон, это, как его… Фуа-муа… Хуе-мое…

— Фуа-гра, — сказала вторая дама, очнувшись вслед за первой. — И мне закажите. И ликеру.

— Молодой человек, — с ледяной вежливостью произнесла официантка, загородив Денису обзор. — Вы погреться зашли или будете заказывать?

— А я по жизни согретый, — ответил Денис. — Если надо, и тебя могу согреть.

— Спасибо, — ровным контральто сказала официантка. — Буду иметь в виду. Какой коньяк желаете?

— Не важно, — спокойно сформулировал Денис. — Сама чего-нибудь придумай. Только в пределах разумного.

— «Мартель»?

Денис очень кстати вспомнил Студеникина и ответил:

— Женских напитков не употребляю.

— «Хеннеси»?

— Допустим.

— Лимон?

— Обойдусь. Сто «Хеннеси» и кофе, черный. С сахаром.

— Сахар на столе.

Тем временем тамбовский волк брутально высморкался в платок с монограммой и сказал печальному:

— Ты, Петруха, слишком себя жалеешь. Надеялся, искоренял… На себя надо было надеяться. Понимаешь? На себя. И на друзей. И на родню свою. На ближний круг, понял? И больше ни на кого. Ты думал, они тебе подарки будут делать? Я тоже был как ты. Тоже надеялся. Тоже первые годы — как на крыльях… Не верил, что так бывает. Новое государство, новая экономика, новая жизнь… Отдаем Россию в руки бизнеса… Сами уезжаем в Сибирь… Крупнейшая в истории безналоговая зона… Делай вещи, а не деньги… Производи свое и будь хозяином…

— Да! — выкрикнул печальный, и из его рта вылетела слюна. — Они нас всех на это купили! Делай вещи, а не деньги! Они всех нас развели, а сами, суки, под Купол, и — привет.

— А ты чего хотел? — спросил волк. — Чтоб они день и ночь о тебе ненаглядном думали?

Печальный заморгал.

— Ну… Зачем день и ночь?.. В меру, конечно. Это ж все-таки их работа.

— Их работа — держать! — прорычал тамбовский человек и обвел дымный зал налитыми кровью глазами; Денис успел отвести взгляд. — Держава — от слова «держать», понял меня? Держать и не пущать — вот их функция! Один раз пустили китайцев — до сих пор не можем опомниться.

— А я тут, значит, ни при чем? — спросил печальный, делаясь еще печальнее.

— Конечно! При чем здесь ты?

— Но я ж, блядь, гражданин!

Тамбовский волк захохотал.

— И что дальше? От налогов тебя освободили, пожизненно. Сына твоего в армию не забрили — без него народу хватает. Тебе мало? Дальше сам думай. Сам о себе беспокойся. Делай вещи. Береги и сберегай сбереженное. Эй, мать! Девушка!

Официантка торопливо поставила перед Денисом рюмку и повернулась на зов.

— Морошка есть у вас? — спросил волк.

— Конечно.

— Архангельская?

— И тверская, и архангельская, и муромская. Двенадцать сортов.

— Неси порцию.

— У нас порции по килограмму.

— В самый раз, маманя! Я эту падлу строго килограммами употребляю. И тебе советую. Смотри на меня: всю ночь сижу, два литра выжрал — и трезвый. И еще весь день сидеть буду. Только чтоб ягода нормальная была, не давленая.

Денис пригубил из широкого бокала, ничего не понял, выпил половину — понравилось; а кофе и вовсе был великолепен. Через минуту голову и тело расслабило, и происходящее за соседним столом перестало интересовать. Как раз на экранах замелькал последний клип Афони Веретено, с подмонтированными кадрами из третьего «Буслая»: главный герой топором разрубал боевого андроида, в точности как в первоисточнике: пополам до седла. Денис был вполне равнодушен к «Буслаю», но уважал Афоню Веретено, особенно его альбом «Все и вся», особенно заглавный трек, целиком смикшированный из аутентичных стонов и криков, издаваемых девственницами в момент расставания с невинностью; финальная кода, где с математически просчитанной причудливостью сплетались звуки боли и восторга, вылетающие из двух тысяч девичьих гортаней, пробирала до костей. После такого хотелось жить.

— Во! — крикнул тамбовский волк, которому, видимо, морошка ударила в голову, и указал пальцем на Дениса. — Вот сидит! Это, как его, блядь… новое поколение! Давай у него спросим, где он хочет жить, в старой Москве или в новой! Э, паренек! Слышь? На два слова подойди!

Денис медленно допил коньяк, тщательно промокнул салфеткой губы.

— Пошел ты в лифт, — сказал он. — Где ты тут паренька увидел?

Тамбовский знаток морошки побагровел, потом рассмотрел представителя нового поколения внимательнее и побагровел еще сильнее: против Дениса шансов у него не было.

— Грубый ты, — мрачно сказал он.

— Зато молодой и красивый, — добавила одна из дам, опять проснувшись. — Не то что вы, старые балбесы. Скажите молодому человеку, пусть меня с собой возьмет.

— У него на тебя денег не хватит, — рассмеялся тамбовский человек. — Слышь, братуха! Не обижайся на меня. Ты молодец, смелый. Я б тебя застрелил, но мне лень. Хочешь выпить?

Денис отрицательно покачал головой, думая о том, что тамбовец оказался не из слабых. Не решившись на физическое столкновение, он решить взять свое другим способом. Морально. Унизить неприятеля посредством игры слов. К счастью, тут зазвонил телефон.

— Ты где? — спросил Модест. — Договаривались же. Я пришел, тебя нет… Приходи, тут сегодня каша гречневая с горячим молоком.

— Уже бегу, — ответил Денис, принимая деловой вид, и попросил счет.

На улице было совсем светло. Женщина в платке отдирала с веревок замерзшие ребра серых простыней. Старуха крошила птицам хлеб. Этот тамбовский разложенец, конечно, прав, подумал Денис. Но не во всем. Иногда они о нас думают. Об этой старухе, например, подумали. Провели закон, чтоб люди старше семидесяти пяти жили только на первых этажах. А не мучились, поднимаясь по лестницам. Живут они, конечно, не поодиночке, в коммунах, по двое-трое в комнате, — но старикам, наверное, так даже лучше, в компании доживать всяко веселее.

В «Чайнике» почему-то было пусто. Денис поискал зеленого товарища — нигде не увидел. Зато увидел несколько сломанных стульев и мрачного Кешу, владельца закусочной, — Кеша возил шваброй по кафельному полу, сгонял из-под столов к центру зала мутную малиновую воду.

— Забрали Модеста, — сказал он. — В патруль. Он сидел, тебя ждал, потом зашли какие-то уроды, не местные, человек семь. Здоровые быки. Вроде не разложенцы, но… В общем, они мне сразу не понравились. В восемь утра — пиво с водкой… Подсели к Модесту, разговорились… Кто-то назвал его «мыслящим тростником»…

— Ах, черт, — сказал Денис. — Что ж ты их не предупредил? Видел же, что не местные.

— Не успел, — сокрушенно сказал Кеша. — Потом всех увезли. Четверых в больницу, остальных в участок, и Модеста тоже…

— Ладно. Давай вторую швабру, помогу.

— Не надо, сам справлюсь. Садись вон, в угол, там чисто. Кашу будешь, гречневую?

— Буду, — ответил Денис. — И чаю давай, горячего. И хлеба черного.

Глава 4

За Модеста он не волновался. Модест был богаче всех друзей и знакомых Дениса, за исключением, конечно, Глеба Студеникина, и мог без особых усилий мгновенно компенсировать пострадавшим все расходы по лечению сломанных носов, выбитых зубов и вывихнутых конечностей. А тащить зеленого человека в суд было бессмысленно, ибо нельзя приговорить к исправительным работам того, кто и так готов делать любую работу и много лет ее делает. Скромно, молча, за копейки.

Денис все же пособил Кеше с уборкой, собрал сломанную мебель и понес выбрасывать, причем по дороге за Денисом увязались двое серьезных юнцов и за пять минут, подбирая варежками сопли, ловко убедили его, что два из трех стульев можно починить. Ладно, разрешил Денис, делайте вещи, берегите сбереженное; вручил мебель в руки малолетних умников, и те ушли, возбужденные и довольные, хрустя по снегу новыми валенками.

Потом долго завтракал, обсуждая с Кешей местные сплетни, потом прилег в подсобке «Чайника» на твердую кушетку, укрылся ветхим кроличьим полуперденчиком и заснул, а проснулся только под вечер, разбуженный телефонным звонком: Студеникин напомнил, что ждет в гости.

Денис не хотел идти. Точнее, в гости хотел, тем более к Глебу, — но не хотел видеть Таню. Особенно в квартире Глеба. Теплую, домашнюю, небрежно причесанную. Сидящую в кресле Глеба, проходящую по коридору Глеба, предлагающую ему — Денису, гостю — кофе Глеба, сваренный в кофеварке Глеба и налитый в чашку Глеба. Мужчина не должен видеть, как его бывшая женщина обживает чужой дом. Особенно если это дом лучшего друга. Но в «Чайнике» пахло горячими калачами, Кеша пек их каждое воскресенье, за столами тесно сидел народ, в вязаных кофтах, свежих рубахах и простых платьях из льна и ситца, все свои, правильные, и многие грубые ладони приветственно поднялись, когда Денис, почесывая легкую со сна голову, вышел в зал, а за идеально чистыми окнами густел и уплотнялся прозрачный зимний вечер, настоящий московский, сверху рубиново-лиловый, с редкими твердыми звездами, снизу — мохнато-серый, словно разумное северное чудо-юдо гостеприимно помавало мягкими лапами: расслабься, человек; позвали в гости — иди с чистой душой, если с чистой душой позвали.

И он пошел.

Таня — пусть; в халате, с маленькими голыми ступнями в шлепанцах из козьей шерсти, хозяйкой чужого дома — пусть. Он будет невозмутим. Он будет шутить, выпивать и закусывать, он не выдаст себя даже полувзглядом.

По обычаю богемных двадцатых этажей потащил увесистый мешок еды и бытовых мелочей; ничего особенного, пять килограммов сахара и десяток пачек мыла, и то и другое — купленное за простые рубли в лавке кооператива «Все свое». Дело не в самом подарке, а в его тяжести. Поднять на девятнадцатый этаж пачку сахара — тоже труд. Конечно, Студеникин не испытывал проблем с доставкой, и дешевое мыло, скорее всего, презирал, но Денис любил и уважал традиции: зовут в гости, на верхние этажи — не бери конфеты, не бери вино, прихвати что-нибудь простое и тяжелое. Воды канистру. Или картошки полмешка.

Дверь у Глеба открывалась древним способом, как у безумного Постника: видеоглаз с инфракрасным режимом и электрический замок. Плюс еще совсем архаичное приспособление, древнерусское: засов. Стальная балка поперек, с внутренней стороны. Разумеется, Студеникину есть что беречь, мысленно констатировал Денис, без зависти, но с уважением.

— Ноги не болят? — осведомился Глеб, без усилий опуская на место массивную пластину засова.

— Нет, — сурово ответил Денис. — Что за шмотка на тебе?

— А что? — озабоченно спросил Глеб и приосанился. — Свиная кожа. Полторы тысячи простых рублей. Две недели вокруг нее ходил, с духом собирался и вот сегодня решил — не могу, надо взять. Сделать себе подарок… С барышей. Проходи давай. Одного тебя ждем.

— Разложенец, — сказал Денис, изловчившись скрыть улыбку.

— Ничего подобного, — возразил Глеб и небрежно погладил богато отделанный рукав. — Я поддерживаю отечественного производителя. Товар куплен в магазине «Все свое». Изготовлено из российских материалов по российской технологии. По-английски ‘‘tatoo-pig’’, по-русски — «свинячий партак». Патент продан в двадцать стран, автор патента уже миллионер и недавно переехал в Новую Москву. Гениальная идея. Татуировки наносятся живой свинье, потом ее забивают, а кожу выделывают. Дамские сумочки идут нарасхват. Куртки тоже. Я последнюю взял…

В первой комнате Студеникин устроил офис, во второй — склад, в третьей было интереснее: негромко звенела музыка, в медной чаше курились благовония, на стене переливалась оправленная в полированный орех увеличенная копия финального кадра трехмерного эротического видеокомикса «Эрегатор». На огромном диване попой вверх лежала, болтая ногами, немного пьяная Таня, в мягких домашних брюках и майке с надписью «Конченая сука», а в трех метрах от нее, на ковре из квазиживых водорослей отвратительного ярко-зеленого цвета, стоял вверх ногами Хоботов, приятель и доверенный помощник Глеба, хулиган, спортсмен и отчетливый разложенец. Стоял неподвижно, опираясь только на один-единственный палец, указательный, на левой руке.

Может, мне надо было тоже благовония жечь, подумал Денис. Тогда бы я ее не потерял. Свою девушку.

— Еще пять минут, — объявил Глеб, входя вслед за Денисом, и взмахом руки убавил громкость аудиосистемы. — Не помри от натуги, Хобот.

— Хоть двадцать, — небрежно сказал Хоботов.

— Студеникин, — позвала Таня. — Не мучай человека. Сам ведь так не можешь.

Глеб сдернул с плеч куртку, швырнул ее в угол — запахло новой кожей — и с сильным выдохом утвердился рядом с Хоботовым, в той же позиции.

Денис поцеловал бывшую подругу в прохладную щеку и сел рядом. Таня тут же запустила ему в ладонь проворные пальчики, но Денис, грамотно выждав несколько мгновений, как бы невзначай убрал руку.

— Хоботов проиграл спор, — сообщила Таня. — Теперь он должен простоять на одном пальце ровно полчаса.

— Жестоко, — оценил Денис.

— Нормально, — трудным фальцетом возразил Хоботов.

Таня усмехнулась.

— Он утверждал, что саундтрек к первой части «Однажды в Иркутске» написал Тихон Бес.

— А на самом деле?

— Эй, — тяжелым от напряжения голосом проскрипел Студеникин, продолжая балансировать. — Хоть ты-то меня не разочаровывай!

Денис вспомнил:

— Симон Горский.

— Слава богу. А я уж думал, что не все про тебя знаю.

— Пижоны, — процедила Таня. — Я не поняла, вы будете всю ночь хвосты распускать перед девушкой или делом займетесь?

— Одно другому не мешает, — хрипло процедил Хоботов.

— Может быть, — сказала Таня. — Только вы глупо смотритесь. У обоих дырявые носки.

— Ничего не поделаешь, — ответил Глеб. — Такая работа. Два раза наверх сходишь — все, на пятке дырка.

— Это тебя не извиняет, Студеникин. Хватит придуриваться.

— У тебя есть кавалер, — сказал Глеб. — В отличие от нас правильный человек. Пусть он за тобой ухаживает.

— Я ей не кавалер, — сказал Денис. — Это ты ей кавалер. С некоторых пор.

— Я? Кавалер? — Глеб вскочил на ноги, тряхнул сильной кистью и улыбнулся. — Какой я кавалер? Нашел тоже кавалера. Я с ней сплю, это да. Это есть. Это глупо отрицать. Но насчет кавалера…

Таня вздохнула и поднялась с дивана.

— Пойдем, правильный человек, — сказал она и погладила Дениса по плечу. — На кухню пойдем. Расскажешь, как твои дела. Эти два подонка мне надоели.

— Хоботов, время, — сказал Глеб.

Его приятель тут же обрушился на ковер.

— Да, я подонок, — небрежно произнес он. — Зато пробиваю вот этим, — он поднял вверх указательный палец, — китайское бронестекло. Класса «А».

— Пробей себе дырку в голове, — рекомендовала Таня. — Пусть кто-нибудь вставит тебе немного серого вещества. Класса «А».

— Лучше — зеленого! — воскликнул Хоботов и расхохотался, а Глеб шевелением мизинца добавил громкости, и на все его шесть просторных, окрашенных в психоделические цвета и уставленных дубовой мебелью комнат загудели первые, самые красивые и самые зловещие аккорды «Танца нищих» — наилучшей, на взгляд многих, вещи гениального Тихона Беса, поклявшегося, как писали музыкальные журналы, больше никогда не выкладывать музыку в Интернет, чтобы не связываться со всесильными боссами рекорд-студий, а транслировать свои опусы только по радио. Бесплатно.

— Кстати, да! — Плотоядно воскликнул Студеникин. — Я ж не предупредил! Слышь, правильный человек! У нас сегодня вечер зеленого вещества!

Но Таня уже шла по коридору, а Денис — за ней.

На кухне пришлось перешагивать через пакеты с едой: устраивая посиделки, даже такие, как сейчас — скромные, на четверых, — Глеб обязательно делал богатый стол.

Таня закурила. Не глядя на Дениса, спросила:

— Кофе хочешь?

— Хочу. Я ночь не спал.

— По-моему, из нас четверых ночью спала только я. Эти двое вообще пришли в полдень. Веселые оба. Видать, много заработали.

— Очень много, — сказал Денис. — Можешь не сомневаться. А вот меня с собой не взяли.

— Не переживай, — усмехнулась Таня. — Ты еще свое заработаешь. И с ними, и без них. Лучше — без них.

Она мне ровесница, подумал Денис, а разговаривает, как с ребенком. Наверное, она и вправду конченая сука.

— Расскажи что-нибудь, — тихо попросила Таня.

— Лучше ты.

— А мне нечего рассказывать. Сам все видишь. Он меня почти никуда не выпускает. Даже тампаксы сам покупает.

Денис кивнул. На месте Глеба он делал бы то же самое.

— Скажи ему, чтобы выбросил свою куртку. Она кошмарна.

Таня рассмеялась.

— Сам скажи.

— Меня он не послушает.

— Меня тоже. Он вообще никого не слушает.

— Все равно, — сказал Денис. — У него беда со вкусом. Повлияй на него. По-женски.

— Не буду, — сказала Таня. — Безвкусица меня возбуждает.

Она стала выкладывать еду на огромный — полированная гранитная плита — стол; все было готовое к употреблению, сдирай упаковки и действуй; Студеникин запрещал своей подруге стоять у плиты. «Женщина нужна мне в постели, а не на кухне» — так он ей сказал. А она процитировала Денису. После бегства на девятнадцатый этаж она упорно пыталась сохранить с бывшим бойфрендом некий контакт, что-то из серии «остаться друзьями», или, скорее, держала бывшего в резерве, на тот случай, если выгонит нынешний; дважды сидели в «Евроблинах», платила она, и Денис удостоился некоторых подробностей, включая самые интимные, но от третьего предложения встретиться и поболтать уклонился; статус подружки показался ему унизительным.

Пока Таня нажатием разнообразных кнопок раздвигала стену и перемещала в зал полностью сервированный стол, Денис сидел в углу кухни, на высоком барном табурете, и листал попавшийся под руку журнал — из тех, что раздают бесплатно: обложка ярчайшая, в середине реклама, в начале и в конце агитация. «Делай вещи, а не деньги». Плюс обязательный «проблемный материал», посвященный в данном случае самой больной столичной теме — теме сноса. Денис пытался вчитаться, но быстро понял, что автор сам никогда не работал на сносе, не махал кувалдой, обливаясь потом, и кусок бетона весом в пятнадцать килограммов ни разу не падал ему на ногу.

— Эй, Герц! — крикнул Глеб. — Присоединяйся к коллективу. Предлагаю хорошо посидеть, а потом в кино, на ночной сеанс. На третьего «Буслая».

— Я еще второго не посмотрел.

— И не смотри. Ерунда. Третий сильнее. Называется «Буслай и Ванька Пешеход». В иностранном прокате — Buslay and Jonnie Walker.

Денис сел за стол, долго думал, во что воткнуть вилку — то ли в буженину, то ли в осетрину, — в результате никуда не воткнул, налил себе водки, молча выпил, ни на кого не глядя.

— Сильный ход, — произнес Глеб, глядя ему в глаза. — Говорят, водка — наилучший аперитив.

— Кто говорит? — спросил Денис.

— Люди. Но ты меня не слушай, дружище. Ты делай, что хочешь. Ешь, пей, отдыхай, сегодня твой день. А мы с Хоботом выпьем — за тебя. И Таня, может, присоединится. Налей, Хобот. По полной. — Студеникин встал. — И выпью я вот за что. Сегодня ночью мы с тобой кое-где были, кое-что сделали и кое-каких денег подняли. Но перед тем как пойти с тобой сам знаешь куда, я сидел вот в этой комнате и морально готовился. Потому что каждый раз, когда я иду сами знаете куда, мне страшно. Всем страшно, и мне тоже.

Хоботов сделался серьезен и кивнул.

–…а вот она, — Студеникин показал на Таню, — сидела напротив и говорила мне, что я гад и тварь, потому что втягиваю Дениса в свое гнилое ремесло. А я на нее смотрел и думал: она права.

Таня сверкнула глазами.

— Я на самом деле гад и тварь, — спокойно продолжил Глеб, кланяясь Тане. — Это общеизвестный факт. Но я еще твой друг. — Тут он поклонился уже Денису. — Больше скажу: твой старший товарищ. И я позволил тебе взяться за рюкзак только после твоих многочисленных просьб. И только тогда, когда понял: деньги для тебя не цель, а средство. И нужны они для дела святого… Самым близким людям помочь… Вот что я тебе скажу, Денис: куда бы ты ни пошел, вверх, или вниз, или куда-то еще, оставайся таким, какой ты сейчас. Никого не слушай. Меня тоже не слушай. Даже ее, — Глеб вторично показал на Таню, — не слушай. Хотя она и умнее всех нас, вместе взятых. Только себя слушай. Мы разложенцы и уроды, а ты — цельный и чистый парень, будь собой и посылай в лифт любого, кто будет мешать тебе жить. За тебя!

— За тебя, — прошептала Таня и улыбнулась Денису так, как никогда не улыбалась.

— За тебя, — провозгласил Хоботов. — Ты красавчик у нас. Так и держись.

— Спасибо, Глеб, — сказал Денис.

— И еще одно, — добавил Студеникин. — Раз ты сегодня не хочешь есть, а хочешь пить, я предлагаю тебе кое-что интересное. Мы с Хоботом специально на другой конец города мотались…

Театральным жестом он снял крышку с одной из тарелок.

— О боже, — сказала Таня.

— Еле нашли, — гордо заявил Хоботов.

— Ты бери, сколько хочешь, — сказал Глеб, — а нам оставь по одной ложечке.

Денис покачал головой:

— Мне нельзя. Плохая наследственность.

Глеб и Хоботов рассмеялись.

— А у кого она хорошая? — спросил Глеб. — Ты что, Денис? Мы все в одной лодке. У всех мамки и папки жрали по полной программе. Что нам будет с сырой субстанции?

— Мой папаня в прошлом году все-таки раскололся, — сказал Хоботов. — Поведал про сладкие старые времена. По пьяному делу… Я, говорит, пятый номер вообще за номер не считал. Только седьмой и восьмой. Каждое утро — по таблеточке, и вперед.

— Слушайте, — тихо сказал Денис, — давайте просто напьемся. Ну ее в лифт, эту штуку. Она ж стоит в десять раз дороже кокаина.

— Ну, смотря какой кокаин, — небрежно сказал Глеб. — Не парься по этому поводу.

— Двести чириков за дознячок, — объявил Хоботов, глядя на Таню. — Со скидкой. Мы взяли пять дознячков. Денису две порции — и нам по одной. Кстати, я могу и обойтись. Мне бухать нравится, а стебель, если честно, — не мой кайф…

Пока развивалась дискуссия, Таня молча взяла чайную ложку, запустила в мутно-зеленый холодец, проглотила. Облизала. Пока облизывала — трое уже не дискутировали, смотрели только на нее.

— Умница, — похвалил Глеб.

— Стараюсь, — сказала Таня. — Говорят, ее теперь не достать.

Хобот ухмыльнулся.

— Правильно говорят. На всю Москву вылезает в год по пятьдесят — сто побегов, и с каждым годом все меньше. Нашел побег — считай, вышел в дамки. Травяные барыги тут же подруливают, в течение получаса, и отсчитывают премию, от трехсот тыщ до пятисот, червонцами, в зависимости от места. Но могут и башку отстрелить. Тут же. По-тихому. Это дешевле… Короче говоря, как повезет. Если место удачное — строят поверх стебелька какую-нибудь ерунду, пивной ларек, или закусочную, или что-то еще. И сидят тихо, пока стебелек вытянется хотя бы на два метра. Дальше не ждут — срезают. В старые времена она росла на глазах, а теперь грибница почти мертвая, побеги слабые, еле тянутся. Страшное это дело, не каждый выдержит. Надо год или полтора сидеть и ждать урожая, а если патруль узнает — никаких захватов, арестов, никаких спецопераций: прилетает вертушка, военная, бесшумная, и расстреливает все в радиусе ста метров гранатами с напалмом. У моего приятеля так брат сгорел. И с ним еще семеро. А хотели миллионерами стать…

Таня снова запустила ложечку в мякоть, но не для себя: потянулась к Денису, поднесла к его губам.

— Правильно, — похвалил Глеб, и его глаза сделались белые, колючие и блестящие, как два шарика фольги. — Ешь, Герц. Лично я из ее рук любой яд приму.

Денис обнял ложечку губами, раздавил языком комок слизи, проглотил. Таня поощрительно улыбнулась.

— Воды дай, — сказал Денис.

— Конечно, — нежно ответила Таня, наливая в стакан «Байкал-дабл-люкс». — Только я сама.

Подсела ближе, коснулась твердым бедром, подняла фужер к его носу, осторожно наклоняла, пока он втягивал в себя.

— Браво, — произнес Глеб. — И эта девочка говорила мне, что я испорчу хорошего парня Дениса Герца.

— Никто его не испортит, — сказал Хоботов, наливая себе водки. — Пока он сам не захочет. Кстати, Денис… я слышал, ты журналы собираешь?

— Не журналы, а журнал. «Самый-Самый».

— Я знаю малого, у него есть такой журнал.

— И сколько он хочет?

— Не знаю. Он обычный парнишка, не деловой. Типа правильный. Позвони ему, он, может, тебе за так отдаст. Или обменяет на что-нибудь…

— Короче, не разложенец.

— Абсолютно. Третий год на сломе работает, там и нашел.

— Что ж ты молчал?

— А ты не спрашивал… У кого телефон звонит?

— У меня, — пробормотал Студеникин и вышел из комнаты, вытирая руки салфеткой.

— Денис, — слабым голосом позвала Таня. — Пей воду. Надо сразу выпить два или три стакана.

— Знаю, — произнес Денис. — А мясо нельзя. И вообще, лучше ничего не есть.

— Хочешь, потанцуем?

— Нет.

Таня прилегла, положила голову на его колени, поднесла руку к глазам.

— Так смешно… Я чувствую, как ногти растут.

— Рад за тебя.

В проеме двери появился Студеникин, сделал Хоботову знак, — оба исчезли, с озабоченными выражениями красных от выпитого лиц.

Некоторое время Денис слушал, как скользят вдоль его хребта сигналы, превращаясь, по мере подъема по спине к шее и далее — к затылку, из простейших импульсов — в идеи, мысли, умозаключения; было понятно, что всякая мысль, от ничтожной до гениальной, есть не более чем слабый, затухающий остаток первородного энергетического всплеска, рожденного где-то в бесконечности и уловленного антенной позвоночного столба.

Таня закрыла глаза и стала почти бесшумно хихикать.

— Эй, — позвал Глеб, возвращаясь и шумно усаживаясь за стол. — Хватит вам уже. Ведете себя как конченые травоеды. Садитесь, поболтаем.

Не открывая глаз и не пошевелившись, Таня спросила:

— Хоботов ушел?

— Да. Заказ собирать.

— Опять в ночь пойдете?

— Да.

— Ты хочешь заработать все деньги?

— Не все, — ответил Глеб, грубо отъел от куска мякоти и стал запивать, огромными глотками, пока не опустошил литровую бутылку. — Только свои, малыш. Только свои.

— Сделай так, чтобы он больше сюда не ходил.

— Хобот?

— Да.

— Он хороший парень. За червонец горло перегрызет. Уважаю.

— А я нет, — сказала Таня.

Студеникин сложил на груди руки.

— Это потому, что ты с ним не работаешь. А только выпиваешь, изредка. А я с ним пять лет балабас таскаю. Девять раз в засаду попадал и три раза под патрульный обстрел. То есть ты поняла, да? Он монстр. Непобедимый.

— А ты не монстр? — спросила Таня.

— Не знаю. Тебе виднее.

— Хотя бы скажи ему, что волосы из ноздрей надо выдергивать.

— А тебе мешают волосы в его ноздрях?

— В общем, да.

— Буду знать, — ядовито сказал Глеб. — Но ему… Извини, малыш, не скажу. Мужчины такое друг другу не говорят. Пусть вон Герц скажет. А я не буду. Хобот — парень простой, он меня просто в лифт пошлет, и все.

— Пусть растет, — пробормотал Денис.

— Кто?

— Не кто, а что. Волос. Из ноздри… — Денис слабо засмеялся. — Он растет, я расту. Все растут… У одного волосы растут, у третьего сила прибавляется, или ум, или опыт… Или вот твоя женщина Таня, например. Как человек она в последнее время не очень выросла, а как сука конченая — продвинулась очень далеко…

— Ты имеешь в виду — в сексуальном плане? — спросила Таня, села и открыла глаза — вдруг очень глубокие, темные, влажные.

— Нет, не в сексуальном. В сучьем. Это не одно и то же.

Таня помолчала и вздохнула:

— Наверное, да. Еще недавно я была просто сучка. А сейчас — всесторонне развитая конченая сука. Это мой путь, и я по нему иду. У меня растет сексуальный аппетит. У Студеникина — самомнение. У тебя, — она погладила Дениса по предплечью, — растет чувство собственного достоинства. А у Хоботова — волосы из ноздрей. Так мы все растем, каждый в свою сторону. Как трава.

— А мы не говорим про траву. Мы про себя говорим.

Таня опять легла.

— А вы знаете, почему трава, когда растет, не повреждает человеческих построек?

— Этого никто не знает, — сказал Глеб.

— Она разумна, — сказала Таня. — Это единственное объяснение. Когда примешь дозу — сразу понимаешь, что трава умнее человека. Она, когда растет, не повреждает ни одного кирпичика. Но если ей помешать, когда рост уже в разгаре… Я фильм видела, по Нулевому каналу. Положили крышку стальную, а она эту крышку насквозь пробила, за три минуты. Никому не мешать, но и не позволять, чтоб тебе кто-то мешал… Это признак высшего разума. Человек так не может, а стебель может. Сначала выбрать свою дорогу в обход всех прочих дорог, а потом убирать со своей дороги любую преграду — люди так не умеют…

— Люди мало что умеют, — произнес Глеб. — И чем дальше — тем меньше они умеют. Тыщу лет назад они друг дружку саблями на фарш рубили, подыхали от чумы какой-нибудь, но при этом создавали книги, симфонии, скульптуры всякие… А сейчас с человеком носятся как с величайшей ценностью — а он ничего не умеет. Сидит на жопе и пережевывает пережеванное. Если ему надо кого-то убить, он посылает вместо себя машину. Андроида. Это нас всех погубит.

— Почему? — спросила Таня.

— Потому что если ты хочешь кого-то убить, надо просто пойти — и убить. Руками. Или тем, что можно в ладонь взять. Палкой, камнем. Только так. Самому. А не посылать вместо себя пулю, ракету или железного дебила.

— Знаете, — сказала Таня, — дайте мне наушники. Я музыку послушаю. А насчет кого-то убить — это вы как-нибудь меж собой, без меня…

Она украсила себя огромным обручем аудиотранслятора и тут же стала подергивать плечами и головой, в такт одной ей слышимым аккордам, но глаза не закрыла — смотрела то на Дениса, то на Глеба, серьезно, даже печально.

— Слышь, — произнес Глеб, — как самочувствие?

— Нормально, — сказал Денис. — Говорят, эта мякоть — лучше, чем та, которую жрали в старые времена, до искоренения. Тогда жрали взрослые стебли, а сейчас — побеги. Они нежнее, и вставляет от них… сильнее.

Студеникин небрежно отодвинул тарелки и рюмки, положил локти на стол, опустил плечи.

— Я статью читал. В английском журнале. У нас ее не переводили. Там пишут, что стебли росли всегда. От первого дня творения. Иногда гуще, иногда — реже. Иногда по триста метров вырастали, иногда — как сейчас, еле-еле в рост человека. Иногда в пустынях появлялись, или в горах, в труднодоступных местах, на диких островах, в джунглях. Иногда — наоборот, в крупнейших городах. Стебли появляются раз в сто — двести лет. Где, когда, насколько мощно прорастет грибница — невозможно проанализировать. Кто находит ее, тот рано или поздно пробует мякоть и засекречивает свою находку, а потом сходит с ума и уничтожает и себя, и траву. То есть ты понял, да? Так погибли одна за другой несколько древних цивилизаций. Атланты, потом майя. Следы грибницы нашли в Африке, в Австралии и на дне Атлантического океана. Якобы древние атланты культивировали стебли, растили и снимали урожай, но потом передрались из-за травы и сами погубили свою цивилизацию. Взорвали вместе с собой целый материк…

— Это ты не английскую статью прочел, — сказал Денис, — а какую-нибудь главу из зеленой книги. Типа «Священной тетради». В переводе с русского. До искоренения были люди, обожествлявшие траву, они создали свою религию и написали книги. Только это все ерунда.

— Почему ерунда?

— Потому что я лично знаю человека, который одну такую книгу написал. Он друг моей матери. Он сейчас под Куполом живет.

— У тебя есть знакомые под Куполом?

— Друг отца и матери. Гарри Годунов, писатель.

— Не читал. А почему он не переселит вас с матерью к себе? Под Купол?

— Мать не хочет.

— А ты?

— А мне тут нравится.

Глеб кивнул. Его лицо немного отекло.

— А кого бы ты этим угостил? — спросил он.

— Мякотью?

— Да. Если б тебе предложили выбрать любого человека из всех, кто когда-либо жил. От царя Соломона до Агафангела Рецкого. Кого бы угостил?

— Многих, — ответил Денис, сразу поняв вопрос. — Очень многих.

— Скажи. Кого, например?

— Гитлера. И Ницше. Вообще всех диктаторов и их духовных учителей. Чтоб их попустило.

— И Сталина?

— Нет, ему не положено. Его и так перло не по-детски. Вот Черчилля бы угостил, точно.

— Но он не был диктатором.

— Знаю. Но он был сибаритом, ему бы понравилось.

— А Бен Ладена?

— Может быть. Не знаю.

— Барака Обаму?

— Ни в коем случае. Президент США, Нобелевская премия — и еще его мякотью угощать? Обойдется. Вот де Голля — угостил бы.

— А еще?

— Генерала Белоглазова. За то, что приказал взорвать Курильские острова.

— Че Гевару?

— Конечно. Это не обсуждается. Полной ложкой. Посадил бы напротив и сказал: давай, брат, бери от души. И Фиделя, и Че, и Камило Сьенфуэгоса.

— Ага, — пробормотал Глеб. — Ладно, бог с ними, с политиками. Допустим, из музыкантов? Или актеров?

— Стинга. Мэрилин Монро. Чарли Буковского. Хантера Томпсона.

— Мэрилин Монро знаю, — пробормотал Студеникин. — Остальных не знаю. Кто такие?

— Долго рассказывать. Титаны далекого прошлого.

— А Элвиса угостил бы?

— Можно.

— Майкла Джексона?

— Чуть-чуть. За то, что правильно помер.

— Гришу Дно?

— Нет. Он разбогател при жизни, так у русских художников не принято.

— Леонардо?

— Ну, Леонардо, наверное, сам бы меня угостил.

— Согласен. Что скажешь насчет спортсменов?

— Третьяка и Зидана. Это из древних. А из новейшего времени — Сару Бейкер. Великая женщина. Сто четырнадцать побед, и все нокаутом.

— А этого, который… десятикратный чемпион по боям без правил в невесомости…

— Джо Уайт? Можно.

— Иван Крышоедов? Непобедимый геймер?

— Точно.

— Марадона?

— Он же кокаин нюхал. Его бы не вставило.

— Пеле?

— Нет. У него все было в порядке. Вот Гарринчу, умершего в нищете, угостил бы.

— А, например, Билла Гейтса?

— Никогда. Но вот Стива Джобса — обязательно.

— Калашникова?

— Накормил бы от пуза. Как лучшего оружейника за всю историю человечества.

— Гагарина?

— И Леонова.

— А Армстронга?

— А его за что?

— За то, что первым ступил на Луну.

— А он туда ступил?

— Но ведь место высадки нашли.

— Кто нашел? Американцы нашли?

— Ну… Да.

Денис криво усмехнулся.

— Вот то-то и оно.

— Принцессу Диану? — спросил Глеб.

— Вряд ли. Лучше — бабку. Елизавету. Крутая была бабка, слов нет.

— А, допустим, Фердинанда Порше?

— Тогда и Энцо Феррари.

— Доктор Элшаддай?

— Отец Андроидов? Согласен.

— Шварценеггер?

— Однозначно — нет. Малый за жизнь сделал три карьеры, зачем ему что-то еще?

— Симона Горского?

— Точно.

— Достоевского?

— Обязательно, от души.

— Ивана Грозного?

— Я же сказал: всех тиранов, кроме Сталина. Его мой дед ненавидел, потому что дед моего деда заживо сгнил, по приказу Сталина, в таком месте, где даже бактерии не живут.

— Ладно. Закончим про тиранов. Ван Гога?

— Да. Но до того, как он отрезал себе ухо.

— Пикассо?

— Нет. Лучше Модильяни.

— Он тоже рисовал?

— Да. Только Пикассо умер в шоколаде, а Модильяни — в нищете.

— Афоню Веретено?

— Нет. Меня его музыка не вставляет.

— Меня тоже, но он — гений.

— Какой же он гений, если не вставляет?

— Ладно, пусть. А Сальвадора Дали?

— Нет. Но Галу, его жену, — да, угостил бы.

— А, допустим, Ли Кьонг Минь?

— Да. Мужик нарисовал три тысячи фильмов, не выходя из дома.

— Да, это сила. А из поэтов?

— Высоцкого. Чтоб не мучился. И Бродского.

— Артема Переверзева?

— Нет. Я не верю в биомеханическую литературу. Книги не должны визжать и подпрыгивать.

— Джона Леннона?

— Да. Но без Йоко.

— Нет, ее тоже надо. Ее все ненавидели…

Студеникин усмехнулся, потер ладонью щеки и нос. Его лицо продолжало отекать, вся левая сторона съехала в нелепой ухмылке, глаза сделались стеклянными. Он сорвал крышку с очередной фляги, налил воды всем троим, протянул полный стакан Тане — она небрежно, даже брезгливо отмахнулась. То ли от стакана, то ли от Студеникина.

— Ты не выглядишь радостным, Глеб, — произнес Денис.

Студеникин посмотрел мрачно, оценивающе.

— Угадаешь, куда я ночью иду?

— К Постнику?

— Да.

— Я так понял, он твой главный клиент.

— Есть и другие, — сухо произнес Студеникин. — Хочешь знать, что заказал Постник?

Денис пожал плечами.

— Ничего, — сказал Глеб. — Приходи, говорит, пустой. Только обязательно один. И никому не говори, что ко мне пошел. Никто не должен знать. Ни друзья, ни коллеги по бизнесу. Если, говорит, кому-нибудь расскажешь, сам потом пожалеешь.

— Может, подстава?

— Может, и подстава.

— А зачем ты тогда Хобота…

Глеб ухмыльнулся.

— Хоботу я скажу, что заказ отменили. И Тане тоже так скажу. Она уснет, а я пойду тихо. А Хобота я отправил не для того, чтоб он поставку собирал.

— А для чего?

— Надоел.

Глеб встал, размял плечи, сделал несколько танцевальных движений. Танцевать он не умел.

Денис тоже не умел.

— Хобот — надежный пацан, — сказал Глеб. — Даже надежнее тебя. Помнишь старую поговорку насчет того, с кем в разведку идти? Вот бывает — смотришь на человека и понимаешь, что ходил бы с ним в разведку хоть каждый день. А сядешь за стол, выпьешь, — а вам говорить не о чем…

Таня расстегнула пуговицу на рукаве Дениса; он посмотрел осуждающе — она показала ему язык.

— А зачем ты тогда мне рассказал? Про Постника?

— Чтоб ты знал.

— Но он просил…

— Мало ли чего он просил, — сказал Глеб. — У него своя жизнь, у меня — своя.

Глава 5

Когда он пришел, мать смотрела телевизор. Это Вовочка приохотил ее к телевизору, с осуждением подумал Денис. Она вообще сильно опростилась в последнее время. Даже в баню стала ходить. Но с Вовочкой, наверное, ей все-таки лучше, чем без Вовочки.

Сам Вовочка, к счастью, отсутствовал. В ночь с воскресенья на понедельник он всегда ночевал у себя, на благопристойном шестом этаже. Чтоб ровно в восемь утра начать выполнять свои странные трудовые обязанности. Денис часто собирался спросить у бойфренда матери, в чем, собственно, заключается работа налогового инспектора в безналоговой зоне, но так ни разу и не спросил.

Мать сидела спиной к двери, в кресле, неподвижно — видимо, только что приняла цереброн. Дениса не заметила. Под цереброном она была сама не своя. Денис вспомнил, как однажды, примерно год назад, проглотил одну таблетку цереброна, из любопытства, и как потом мучился головной болью и тошнотой. Матери ничего не сказал, но стал жалеть и уважать, хотя она была сама виновата. Зачем принимала концентрат мякоти?

Впрочем, тогда, в старые времена, все жрали концентрат мякоти. И родители Дениса. И родители Тани. И родители Хоботова. Глеб Студеникин в одиннадцать лет остался без отца и матери, но точно знает, что они тоже жрали концентрат.

Теперь старшее поколение спасается цереброном. Лучше головные боли, чем расчеловечивание.

Экран переливался красками: общероссийский Нулевой канал вещал в отличном качестве. Давали вечерний блок актуальных интервью: гость студии — некто суровый, в грубо сшитом сюртучке — веско формулировал, делая простые выразительные жесты, а ведущий шоу кивал и поддакивал. Сюртучок гостя, правда, был самую малость слишком грубо сшит, а формулировки самую малость слишком веские, а жесты слишком простые, а визави кивал хоть и с умным видом, но тоже слишком истово.

— Очень просто, — излагал суровый, живописно набычившись. — Как только административная столица переместилась в Новую Москву, туда же переместилась и финансовая столица. Хотя финансистов никто под Купол не звал. Туда вообще никого не звали. Ни промышленников, ни торговцев, ни рестораторов, ни деятелей шоу-бизнеса. Заявлено было кратко и просто: администраторы едут в Азию, в Сибирь, бизнесмены остаются в Европе. Власти — отдельно, бизнес — отдельно, между ними четыре тысячи километров. Прекрасная идея (ведущий мелко тряс напомаженной головой, демонстрируя понимание). Но не вышло. Бизнесмены почему-то устремились вслед за администраторами. Остались деятели культуры, но им деваться было некуда, пришлось ехать вслед за бизнесом, ибо культура у нас привыкла быть либо при бизнесе, либо под бизнесом. Кроме того, трудно называть культурной столицей город, застроенный черными безжизненными башнями, в которых выше двадцатого этажа творится черт знает что…

Денис ухмыльнулся, бесшумно прошел к себе в комнату. Стянул через голову свитер, лег. Отягощавшая задний карман пачка червонцев мешала устроиться удобно — он вытащил, поигрался гибкими пластиковыми денежками, их количество умиротворяло. Бросил на пол.

Почему «черт знает что»? Там жизнь творится. И ниже двадцатого, и выше двадцатого. Люди добывают пищу, размножаются, спят и бодрствуют. Ссорятся и мирятся. Спасают друг друга или умерщвляют. При чем тут черт? Все они поминают черта, как только речь заходит про этажи выше двадцатого. Мы живем на третьем, и с нами бог, а все, что выше, — от лукавого.

Все телевизионные умники одинаковы. Профессионально передернуть — вот их задача.

Мама вошла почти бесшумно.

— Тебя весь день не было, — сказала она. — Ты ел?

Десны прилипли к внутренним поверхностям щек. Денис с трудом раскрыл рот. Щелкнув языком, отодрал сухой язык от неба; вспомнил Модеста: перед тем, как что-то сказать, зеленый человек издавал точно такой же звук.

— Да, ел. Два раза.

Мать увидела деньги и изменилась в лице:

— Это что?

Денис закинул руки за голову:

— Это деньги, мама. Это деньги.

Мама кивнула. Смотрела без тревоги или осуждения, но так внимательно, что сама эта внимательность содержала бесконечное количество тревоги и осуждения.

— Не смотри так, — попросил Денис. — Пожалуйста, не смотри так. Это всего лишь деньги.

— Я вижу не деньги, — сказала мама. — Я вижу кучу денег.

— У нас не было денег, а теперь есть.

Мать кивнула, оглянулась, ища стул. Села, не по-женски широко расставив колени.

— Я все ждала, когда это случится, — медленно произнесла она.

Денис улыбнулся:

— Ты ждала, когда я принесу кучу денег?

— Бог с ними, с деньгами. Я ждала, когда ты попробуешь мякоть стебля.

Денис испытал момент паники, сел, решил: лучше будет признаться.

— Мама, я давно попробовал мякоть стебля. Еще год назад.

— И как тебе? — спокойно спросила мама.

Сын подумал, развел руками:

— Трудно сказать.

— Понравилось?

— Не знаю.

— Не спеши, — мягко, едва не ласково сказала мать. — Подумай. Подбери слова. Мне важно знать твой ответ. Только точный. Расскажи подробно, что чувствуешь.

— Мне… — Денис смешался, с досадой понял, что глупо улыбается. — Понимаешь… Такие вещи надо… Ну… типа на свежую голову… А я спать хочу.

— Нет. Ты сейчас расскажи. Напряги ее. Голову. И расскажи. А я послушаю.

— Она… — Денис улыбнулся. — Она не напрягается.

— Вот именно.

Слава богу, подумал Денис, она не спрашивает, где я взял мякоть. И деньги. В последнее время она совсем перестала задавать вопросы.

Хорошо иметь умную мать. Особенно когда тебе двадцать лет.

— Знаешь, — сказала она, — я никогда не думала, что твой отец может убить человека. А он убил. Тот человек был настоящая сволочь, его надо было убить — и твой отец убил его. Тот человек взял в заложники двух женщин и захватил вертолет. Тебе было семь часов от роду. Вокруг — лес, колония травоедов, ни милиции, ни власти, только толпа испуганных женщин и зеленых полукретинов… Твой отец застрелил того человека. Из автомата. Попал точно в лоб. И ранил еще двоих. На том вертолете увезли меня и тебя. Савелий остался. Пилоту он обещал, что найдет и убьет его, в любой точке мира, если пилот не вернется за остальными. Мы стояли толпой, на площади, перед вертолетом, и пилот поклялся перед всеми, что вернется. И увез меня и тебя в Москву. Твой отец двое суток не выпускал из рук автомата, пока из поселка не вывезли всех женщин и всех больных. Вывезли даже тех, у кого была третья стадия… Вывезли все истории болезней, все научные материалы, рабочие записи и дневники доктора Смирнова. Потом вертолет прилетел за мужчинами, но отца уже не было… Он ушел. В лес. Зачем — я не знаю. Одни говорят, что он якобы хотел забрать тела своих друзей. Гоши Дегтя и Смирнова… Другие говорят, что он ушел мстить дикарям. Третьи говорят, что он собирался покончить с собой. Говорят, в лесу несколько дней слышали выстрелы. Но отца твоего больше никто не видел.

Мать помолчала.

— Вот так все закончилось, Денис. А начиналось — как сейчас у тебя. С ложечки мякоти. Попробовать. Из любопытства. Все жрут, все веселые, все бодрые — наверное, и мне стоит закинуться… И вот — ты закидываешься… Тебя вставляет, прет, колбасит, плющит…

Денис впервые слышал от матери жаргонные слова и ощутил стыд. Как будто не она, а он их произнес, в самом неподходящем месте, в самое неподходящее время.

— Я все это знаю, мама. И про отца, и про зеленую мякоть. Я все понимаю. Не бойся за меня. Я не буду ее жрать больше. Никогда. Обещаю.

— А сегодня зачем сожрал?

— Сегодня? — Он опять щелкнул сухим языком. — Сегодня мне было очень плохо.

— Из-за Татьяны?

Он не ответил.

Мать сунула руку в карман халата, достала сигареты. Дорогие, кстати. Из «Торгсина». Она никогда не курила в комнатах и Вовочке не позволяла; только на кухне, обязательно в раскрытое окно; а теперь — закурила, и Денису странно было вдыхать взрослый горький дым в той же комнате, где десять лет назад он играл в солдатиков.

— Не носи это в себе, — спокойно сказала мать. — Хуже будет. Женщины не любят, когда мужики забиваются в какой-нибудь угол и молча страдают. Пьют, жрут всякую дрянь, с ума сходят… Женщины не уважают страдальцев. Страдальцу можно сочувствовать, можно его жалеть, можно ему помогать — но уважать нельзя. Женщина хочет иметь счастливое потомство от счастливого мужчины. А если мужик страдает — значит, и дети его будут страдать. Страдальцы никому не нужны. Будешь страдать — твоя Таня никогда к тебе не придет.

— Она теперь к другому ходит.

Мать пренебрежительно махнула рукой.

— Ну и что? Пусть сходит. Пусть сравнит. Дай ей время. Она ведь теперь с этим, как его… С Глебом?

— Да.

— Он ведь старше тебя. И ее.

— Ему двадцать пять.

— Взрослый, — оценила мать.

— Он не просто взрослый.

Мать снова подняла ладонь и отодвинула от себя возражения.

— Ну да. Он крутой. Я видела, у него мышцы, как у буйвола. И сам орел. Нос крючком, глаза бешеные. Тореадор такой… И деньги есть. И ведет себя очень уверенно. Только это не главное.

— Конечно, не главное, — сказал Денис. — Главное, мама, что он очень умный. С ним страшно разговаривать. Начнешь спорить, а он улыбнется и пальцы загибать начинает: во-первых, во-вторых, в-третьих… Рассуждает, как будто обедает. Первое, второе, третье и компот…

Мама пожала плечами и крепко затянулась сигаретой. Курила по-мужски. Говорила, что все журналистки курят по-мужски.

— Подумаешь. Умный. В жизни ум — не главное. И потом, ты сам далеко не глупый парень. И твоя голова устроена лучше, чем его голова. «Во-первых», «во-вторых», «в-третьих», «в-десятых» — так думать трудно, Денис. Важно уметь быстро выделить первое, оно же — самое главное. А ты хочешь думать про Глеба так, как думает сам Глеб. Во-первых, он взрослее, во-вторых — сильнее, в-третьих — умнее… Это глупо, сын. Ты любишь девушку — это первое, оно же и последнее. И самое главное. Во-первых, ты ее любишь, во-вторых, ты ее любишь и в-третьих, ты ее любишь. Чего тут думать? Иди туда, куда тебя зовет сердце, и не думай. Дай ей сравнить тебя и его. А потом иди и забери ее себе.

— Она не пойдет ко мне.

— А ты не думай, пойдет или не пойдет, — сказала мама. — Таких тореадоров, как этот Глеб, я хорошо знаю. Они себя преподносят как подарок. Твоя Таня к нему прибежала, а он плечами пожал: оставайся, если хочешь. Потом она к тебе вернется, а тореадор опять плечами пожмет: иди, если хочешь. Я ж самый крутой, думает он. Одна ушла, другая придет. Всегда очередь стоит. Мы ж в Москве живем, здесь всегда полно девок. Так было триста лет назад, и сейчас так есть…

Конец ознакомительного фрагмента.