Птица

Анна Аркатова, 2021

В сборник «Птица» популярного поэта Анны Аркатовой вошли рассказы реалистичные, жизненные и близкие современному читателю. У каждого из персонажей – будь то подруги, родственники, одноклассники автора или просто знакомые – своя, особенная судьба, которая далеко не всегда развивается «по сценарию». Жизнь полна неожиданных поворотов, надежд и разочарований, бытовых трудностей и маленьких радостей. Но через ткань быта просвечивает солнечная основа существования – ведь проза Аркатовой насквозь поэтична, избегает мрачной тяжести, безнадежности и духоты. Напротив, в ней много воздуха и разомкнутого пространства: местом действия оказываются и современная Москва, и Рига из советского прошлого, и неповторимые европейские города. Под проницательным взглядом автора герои могут вступать в отношения, удивляться, переживать, путешествовать или просто помечтать вместе с читателем о маленькой итальянской ферме с живописными виноградниками или о «звенящем безвременье над кардиограммой Швейцарских Альп».

© Аркатова А., текст, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Птица

Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? Ирой Кузнецовой или мальчиком. Мальчиком или Ирой Кузнецовой. Вот еще! Каким таким мальчиком? Далась тебе эта Ира Кузнецова! Ты у нас сама красивая, каких не бывает! Красивая? Да? А это что? Ноги? Да? Зубы? Да? Прекрати сейчас же, вырастешь — все пройдет! Что пройдет, ноги с зубами?

Это отрочество. Утро в нем начиналось с того, что я открывала рот и заклеивала пластилином щербинку между передними зубами. Полдня — я училась во вторую смену — я чувствовала себя полноценным человеком с правильным прикусом и смущала дьявольской улыбкой все зеркала, какие были в квартире. Но в школе я, конечно, отдавала себе отчет в том, что, кроме общей эрудиции, крыть мне нечем. Мне не удавалось даже отрастить длинные волосы, одновременно мне почему-то было категорически запрещено носить челку. Позднее в список запрещенных вещей вошли тушь для ресниц, накрашенные ногти и школьная юбка тревожной длины (стандарт был раз и навсегда установлен мамой). В общем, все то немногое, что могло хоть как-то приблизить меня к желанному идеалу. В роли идеала выступала моя одноклассница и лучшая подруга Ира Кузнецова по прозвищу Птица. Птица, правда, как раз ничем таким не злоупотребляла — это ей было ни к чему. Она была натуральная блондинка с ровными зубами — что еще нужно человеку для счастья. И это счастье валилось на нее со всех сторон.

В десятом классе, например, Птица показала мне свои портреты. Это были глянцевые черно-белые снимки. До этого я такие видела только в специальных фотожурналах. На снимках Птица смотрела из космической черноты, а ее белые волосы, как крылья театральной чайки, трагически ломались на плечах. Помню, что я поискала и не обнаружила в себе абсолютно никакой зависти — настолько органичной казалась мне Ирка в образе чьей-то музы. Кого же еще снимать, если не ее? Опомнилась я только тогда, когда узнала, что автором фотографий был одноклассник Вова — моя долгожданная, трудная и, как ни странно, взаимная симпатия. По большому счету, такое не прощают. Но я решила, что жизнь все же справедливее, чем мы о ней думаем. И в самом деле — кого я могу вдохновить как модель? Никого, включая Вову. Правда, как-то раз на автобусной остановке один молодой мужчина подошел ко мне и сказал — знаете, девушка, я хочу вас нарисовать… Я бежала так долго и быстро, как учила меня мама все мои первые шестнадцать лет жизни именно на этот случай.

Сданный без боя Вова даже не раздружил меня с Птицей. Переоценки ценностей не последовало. А последовало удвоенное обожание и терзания собственным несовершенством.

Собрав все пряники, которые только могла испечь юность, Ирка-Птица отправилась в свое скандально раннее замужество буквально пешком — в авто ее мучил токсикоз. Мне в это время как раз разрешили красить губы гигиенической помадой. Но это было позже.

Фотолюбитель Вова не стал Птицыной судьбой — у нас бы это сочли пошлым. Судьбой стал курсант летного училища Сережа. Все девочки, мало-мальски знающие себе цену, выходили у нас замуж за курсантов летного училища. Это не считалось пошлым, а считалось удачным выбором. Чтобы выйти замуж за курсанта летного училища, нужно было три-четыре раза сходить на танцы в их летный клуб. Однажды мне тоже разрешили сделать это. С утра я накрутила волосы на бигуди, а мама вывесила на балкон проветрить свой импортный кримпленовый сарафан на пуговицах. В него мне предстояло облачиться. Я приняла ванну и надела чистое белье. Такое впечатление, что я шла не на танцы, а прямо в загс. Краситься мне по традиции в мягкой форме не рекомендовали, чтобы выглядеть естественно. И мне это удалось. В летном клубе в тот вечер не было никого естественнее меня. Меня, конечно, никто не провожал, зато многие встречали. Мама, папа и соседка Валентина с собакой, которая как раз вышла на прогулку. Будущее как-то само по себе утрачивало романтизм и хоть какую-то привлекательность.

Тем временем Птица гуляла с женихом Сережей под ручку и приходила домой поздно. Но ее никто не отчитывал, потому что у нее опять же было счастливое и таинственное заболевание щитовидной железы, при котором ей ни в коем случае нельзя было волноваться. Чтобы не волновать Птицу, ей позволяли даже время от времени оставлять этого Сережу на ночь. И утром я наблюдала (мы жили напротив), как он встрепанный и довольный бежит на свои летные занятия, то и дело оглядываясь на Птицын балкон, придерживая рукой синюю фуражку. А умиротворенная Птица сонно глядит на него из окна своей комнаты. Надо сказать, что даже бытовые радости, которые судьба без труда могла бы распределить по справедливости между жителями нашего микрорайона, достались беззаботной Птице. Из всех нас только у нее, к примеру, была своя комната. Благодаря удачному разводу родителей и справедливому разделу имущества.

Иногда мне разрешали у нее переночевать. Это были сладчайшие часы проникновения в святая святых — тайну ее манер. Я жадно запоминала, как, что и в каком порядке она делает. Вот так она достает книгу, так убирает волосы за уши, так постукивает длинными пальцами по мутному оргстеклу письменного стола, так запахивает халатик, так снимает перед сном костяные бусики и волшебным жестом, как венок — двумя невесомыми руками, — водружает их на специальную отлакированную корягу, вбитую в стенной шкаф. Коряга появилась у меня незамедлительно, и я отрабатывала это движение на кожаном шнурке с нехитрой бирюлькой, которую я носила поверх свитера. Утро… Утром она умывалась, затем смазывала щеки детским кремом «Малыш» — я помню его апельсиновый запах, — губы вазелином, а руки кремом «Елочка». Потом мы шли завтракать, садились друг против друга, она опять убирала волосы за уши, протягивала руку за хлебом, я вдыхала «Елочку» и была на грани постижения истины.

Однажды Птица остригла челку. Густую, начинавшуюся от макушки, сразу сделавшую ее похожей на немецкую куклу Габи, которая сидела у меня на диване.

Это был запрещенный прием. Потому что челку, как я уже говорила, моя мама не санкционировала бы никогда. Челка была для мамы каким-то особым болезненным грехоподобным символом, о котором она даже просила не напоминать ей перед сном, чтобы не нервничать. Я до сих пор не понимаю этой куафюрной интриги. Зато я точно знаю, что роди я в деcятом классе или отрежь челку — реакция мамы была бы примерно одинаковой.

Но я вышла из положения. Длинную прядь волос я складывала пополам на лбу, а концы прятала под шапку. Издалека казалось, что я действительно подстриглась. Птица мне сочувствовала. Ей, божественной, даже не приходило в голову иронизировать по поводу моих потуг. Совершенство удерживало ее на достойной высоте, и это спасало наши отношения.

Что бы я ни делала — признавалась я себе вечерами, — заранее обречено. Ибо все это лишь жалкая копия яркого оригинала. Начиная с ловко связанной шапочки и заканчивая карандашными рисунками, в которых Птица успешно упражнялась в свободное время. Мои шапочки переделывались из маминых меховых колпаков путем надвязывания тесемок — чтобы в уши не дуло. Таким образом, до шестнадцати лет на уши я не жаловалась.

Я вообще не помню, чтобы я на что-то жаловалась, не исключая прискорбное отсутствие талантов. Само собой, я пыталась рисовать. Было очевидно, что секрет — в наклоне карандаша, который Птица укладывала в гамачок сухих бескровных пальчиков почти параллельно столу. Этот градус я вычислила практически сразу — мой кумир развил во мне наблюдательность до немыслимых пределов, но беда была в том, что именно в этом положении мою руку, до того неплохо справлявшуюся, например, с черчением, буквально сводило. Лишенные всяческих пропорций человеческие фигуры авангардистскими отрядами расползались по стенам нашей квартиры, свирепые профили (считалось, что профили мне удаются) клевали поля моих тетрадей по всем предметам. Птицыны жанровые зарисовки скромно украшали читальный зал школьной библиотеки. Ира Кузнецова. Во дворе. Бумага, карандаш.

Однажды нас с Птицей отправили отдыхать на Черное море. Нас было пять девочек и одна чья-то мама. Мы замечательно проводили время, пользуясь легковесным и небезопасным успехом у местной загорелой публики с ярко выраженными охотничьими инстинктами. По ночам мы до изнеможения обсуждали эти приключения, давясь от смеха и борясь с икотой. Красивая, бронзово загоревшая Ирка была единодушно признана самой удачливой по части собирания красноречивых взглядов и намеков, коими, кстати, наши приключения в основном и ограничивались. Правда, в последний день прямо на пляже и мне сделал предложение какой-то отставной матрос, предварительно осушив свое матросское тело ветхим детским полотенцем. Я согласия не дала, но обещала писать письма в залог нашей дружбы. «Не дружбы, а любви», — поправил опытный матрос. А для любви письмо не залог. А что залог? Прекрасная южная ночь! Потому что буквально завтра он уйдет в море — и должны же у него остаться хоть какие-то воспоминания. Я сказала, что конечно и что подумаю. Весь вечер мы с Птицей думали — что бы это значило? А когда, задыхаясь и прыская в кулак, наконец додумались, матрос уже стоял на пороге нашей палатки, помахивая прозрачным пакетом с мокрым полотенцем.

Мы сначала затихли, потом завизжали, а потом пришла наша единственная мама и сказала, что вызовет милицию. Всю ночь меня трясло и распирало от гордости. Пусть так, пусть по-идиотски, но ведь только я, я, я оказалась востребована этой заветной взрослой технологией желаний, ответов, обоюдных конструкций! Я, и никто из них. Даже Птица. Только глазки строила, а толком ни с кем и не познакомилась.

«Какой дурак! Какой идиот! Чего захотел! Да они там все такие — ханыги!» — перебивали мы друг друга еще три дня, пока не приехали домой. А как приехали, я тут же написала матросу письмо, где подробно извинялась за то, что не смогла оправдать его матримониальных надежд. Подписала «Все-таки ваша О.». Слово «все-таки» на всякий случай проверила по словарю.

Через три месяца я поняла, что ответа не будет. Скорее всего, матрос ушел в кругосветное плавание. Хорошо, что Птица не знает про письмо, а знает только, что меня замуж звали. И в этот же день пришла Птица с большим конвертом. В конверте лежал журнал «Музыкальная жизнь», а в журнале фотография виолончелиста со смешной фамилией Востриков. Вокруг этого Вострикова рябила солидная статья. «Кто тебе этот Востриков?» — заранее не удивилась я. В рамках Иркиной планиды у нее запросто мог оказаться, например, двоюродный брат — гений. Как — кто? Я же с ним на море познакомилась. Ах, на море… Ты же говорила, там одни ханыги. Я говорила — в основном. А в частности попался Востриков, письма пишет, вот журнал прислал, ждет меня следующим летом.

Все стало на свои места. Выяснилось, что жизнь своей программы менять не собирается. И будет так. Мне — фиктивные матросы, ей — натуральные виолончелисты. Мне — циничные предложения, ей — вдохновенные прелюдии. Мне — обветренный край, ей — полнокровная мякоть. Ей — все лучшее и с первой попытки, мне — потом и кровью на пятый раз.

По итогам конкурса мужем был признан курсант Сережа, а Птица поступила в политехнический, хотя никогда до этого не интересовалась математикой. В этот же год аист ей принес дочь. Аист, потому что родами это назвать нельзя. Ну, хоть с дочерью она могла бы помучиться? Как я спустя десять лет двое суток на родильном столе? Как бы не так. Полгода она регулярно присылала мне свои пузатые фотографии — вот я в счастливом ожидании. И я животом чувствовала, как адреналиновый поршень курсировал сквозь мои внутренности от созерцания Птицыной гармонии. Тем более что Птица ждала ребенка беспечно, как бывалая многодетная труженица села. То есть врачей в глаза не видела, анализы не сдавала, срок вычислила по учебнику анатомии.

Но тогда в магазинах без справки из поликлиники не продавали пеленок. Вот незадача! Пришлось в конце концов пойти в женскую консультацию. Ну, давайте посмотрим, женщина. Ложитесь. Так-так. Боже мой, какая справка, да у вас же роды начались! Правда? Что вы говорите? А я ничего не чувствую… Приехала «Скорая». Куда ее — в шестую? Нет, в тринадцатую. В первый, в первый! Там мест нет! Птица позвонила маме, попросила сходить за пеленками. В роддоме ее уложили в палату. Сердобольная нянечка принесла тарелку с едой — кушай, детка, тебе еще ой как лихо придется! Птица поела. Заглянула в тумбочку, обнаружила там журнал «Работница». Прочитала статью про то, как женщину бросил муж. Бывает же такое… Пришла сестричка, сделала стимулирующий укол. Готовьтесь, сказала, сейчас начнется активная родовая деятельность. Птица прочитала еще одну статью о том, как другая женщина вылечила мужа от алкоголизма. Где они их только находят, мужей таких? После чего она заснула. Через полчаса родилась Катька.

Пошли фотографии с Катькой. Я в это время училась, наконец, в университете, переписывалась с мальчиком из Полтавы по имени Саша Сало, который в письмах страницами цитировал роман Дюма «Три мушкетера», а сам подписывался д’Артаньян. Я плевала на Дюма и очень переживала из-за Сашиной фамилии. На что можно рассчитывать с такой фамилией? А это кто? Это ее муж. Сало. А это — Сало-младшенький. Кошмар какой-то! Вот у Птицы, естественно, муж Тополевский. И похож он на Жерара Филипа, но об этом можно и не говорить, это и так всем понятно.

* * *

На пятилетней Катьке письма прекратились. Птица жила в городе Харькове, куда распределили ее Жерара Филипа. Общение съежилось до рядовых новогодних открыток. Радости тебе, удачи, оптимизма, а главное, здоровья! Здоровье — главное. Плюс оптимизм. И будешь как Птица. Все слышали? В одну из генеральных уборок я рассовала Птицыны фотографии по кармашкам удобного альбомчика и поставила его на книжную полку. Коричневый альбомчик тут же мимикрировал под одиннадцатый томик собрания сочинений А.С. Пушкина издательства Академии наук.

Я вздохнула, как будто закопала ядерный реактор, и покатила свою собственную автономную жизнь. Диплом, аспирантура. Год, еще год. Наконец меня взяли в приличное издательство — третье по счету. Коллектив приятный, хотя пьющий. Зато бабы независтливые, а может, просто интеллигентные. Первый, второй муж выпали в процессе трудоустройства, как молочные зубы, уступив место прочному, гладкому чувству осмысленной благодарности за понимание и посильную заботу. Так на счет «три» появился Алик. Когда он заезжал за мной на работу, ждал в коридоре у предусмотрительно заблокированного лифта, бабы одобрительно кивали. Хорошо, мол, удобно. Потом смотрели на меня вопросительно: а что он еще умеет, кроме как лифт вызывать? О! Алик умеет многое! Например, он знает толк в тонированных зеркалах, встроенной технике и треснувшем фарфоровом утиле, оставшемся от бабушки. Короче говоря, чудом совпавший с литературой химик Алик оказался предприимчивым, щедрым и мыслящим одновременно. Моя летучая безалаберность его искренне умиляла. Зато ты красивая, каких не бывает!.. С этим я старалась не спорить.

* * *

Я уже начала было забывать мою Птицу, как вдруг она появилась на пороге нашей квартиры душным московским утром. Господи! — двенадцать лет! Брось — десять! Какие десять? Катьке-то сколько… Да… тринадцатый год. А моему уже три! Мальчик? Мальчик! Сейчас на юге с мамой. Ты-то откуда? Из Харькова, конечно. Отпуск? Отпуск! Птичка моя, воробушек. Сколько радости, сколько радости — я даже не ожидала, что буду так рада увидеть ее. А что ожидала? Может, он вообще отмер у тебя давно, твой адреналиновый поршень о двух концах — зависти и преклонения?

Только ночью я подобрала среди житейских метафор подходящую этому событию картинку. Так сжимается сердце, когда достаешь в декабре с антресолей обувную коробку с елочными игрушками. Как они там? Живы? Живы, сонно ответствуют стекляшечки, слепенько бликуя. Ах, ну конечно, вот зайчик с отбитым ушком, у Деда Мороза по-прежнему не держится в рукавице проволочный посох, нужно спросить у папы изоленту. А эти веселые парные шарики — изумрудный, рубиновый, серебряный, в симметричных когда-то снежинках. Теперь снежинки остались кое-где, но все равно очень красиво. Сейчас-сейчас будут колокольчики. Вот один, второй, третьего нет… Вот же он, в мишуре! И пестик — осторожно — внутри же пестик! Оп! Дзинь! Живой. Невероятно. От елки-то ждешь только цвета и запаха, а тут еще звук!

Вот о чем я подумала, когда увидела Ирку-Птицу у себя дома. Я подумала так, потому что она странно не изменилась… И что это было не хорошо и не плохо. Когда говорят «время вспять» — это означает, помолодела или прибавила в своей богоданной стати. Когда говорят «время беспощадно» — значит, все, неужели и с тобой то же самое? Но про Птицу время как будто забыло, вернее, забыло дать ей руководящие указания — взрослеть ли, стариться ли, хорошеть ли… И она, потоптавшись, осталась в точности такой же, какой была на выпускном вечере. Все было как будто прежним — льняные волосы, только теперь они казались как-то некстати распущенными, хрупкость, еще выигрывающая у сутулости, смешная походка внимательной цапли — такая трогательная в классных проходах и такая непрактичная для облюбованных ею теперь каблуков. Но основные цвета Птицыного флага были уже безвозвратно стерты. Едва уловимая сумеречность затихла в ее непомерно объемных нарядах, которых она навезла полный чемодан. Все они были сшиты Птицей самостоятельно, с художественной, я бы сказала, выдумкой, и все как один делали Птицу необратимо провинциальной.

Ну ты даешь! Тихо говорила она, запуская сухую длинную ладошку в мою только что подстриженную свежевыкрашенную шевелюру — последние годы я полюбила возиться с волосами.

— Рисуешь?

— Рисую. Ага. Санитарный бюллетень в детском садике. Но мне нравится. Сама посуди, какой из меня инженер…

Отпуск, как у работника детского садика, у Птицы был месяц. Как выяснилось, весь этот месяц она собирается провести в Москве. Катька у мамы, Сережа — да ну его, Сережу этого. Списали его с небес-то, сама понимаешь за что. Помнишь Вову-фотографа? Представляешь, из-за меня в Харьков переехал. С женой, конечно. Как дурак, ходит ко мне. Толстый стал. Я тут списалась кое с кем. Позвонить можно? Я дам твой телефон — не возражаешь?

Звони, о чем речь. Вот это да, думаю, неужели, виолончелист? Нет, оказывается, артист театра и кино. Какого театра-то? Не помнит. Какого-то на «дэ». На дэ знаю только Театр Дурова. Может, и Дурова — какая разница? В общем-то никакой, лишь бы ходил на двух ногах.

Птица вела себя бесшумно. Спала на раскладушке. По утрам медленно расчесывала волосы в прихожей, каждый раз внимательно разглядывая истончившиеся концы. Близоруко подносила их к глазам, зажав пучок в хрупком кулаке. Потом, как будто сделав соответствующие выводы, решительно забрасывала их за спину. Ела мало, много курила, растерянно приставляя сигарету к детскому лицу. Как-то за ужином я поймала себя на том, что как завороженная слежу за этой родной бестелесной рукой, для которой и сигарета казалась непосильной ношей.

Мы с Аликом уезжали на работу. Птица улетала по магазинам, вечерами ходила в кино со своим артистом. Артиста звали Арсен. Арсен подарил ей темные очки, французскую пудру и цветочный дезодорант. Все это Птица тут же отдала мне. Она, лапочка, так и не удосужилась вырастить в себе претензии к собственной внешности! И вот в этот момент передарения я отметила знакомое движение где-то под ребром, ближе к солнечному сплетению. Знакомый валик ревности сонно начал подзабытое движение. Помню, я закашлялась, приложив ладонь к груди. Птица метнулась к чайнику с водой.

О чем это я? У нас ведь теперь всего поровну, правда? Красоты, мужчин, довольства. У меня прибавилось, у тебя чуть-чуть убыло — самую малость, заметную лишь в столичных масштабах, не сердись — зато по справедливости! Я принимала снотворное и на рассвете засыпала. Алик меня жалел. Про Птицу говорил смешно. Еще говорил, что все пройдет. Где-то я это уже слышала.

В последний вечер пошли в ресторан. Я подарила Птице красивую оливковую блузу, купленную у знакомого фарцовщика. Она тут же благодарно примерила. В треугольный вырез испуганно глянули беззащитные ключицы. Блуза очень шла к ее матовой коже и волосам, конечно. Птица пожелала нас угостить. Но Алик не дал. Алик заплатил за все, купил у разносчицы для Птицы шикарный букет и оставил на чай столько, что у Птицы открылся рот. Когда мы завалились в такси и поехали еще куда-то, стало понятно, что его щедрость окончательно вышла из-под контроля. Водитель балагурил, глядя на нас. Птица хохотала как сумасшедшая. И всем было нестерпимо хорошо.

Утром Алик отвез Птицу в аэропорт. Я поехать не могла, у меня было назначено интервью. Мы расцеловались с Птицей в коридоре. Я ткнулась носом в ее пахнущую все тем же детским кремом шейку, и в самом деле похожую на птичью. Внутри у меня было просторно, светло и гулко, как в только что отремонтированной квартире. Я поздравила себя с этой победой. Я призналась Птице, что люблю ее. И это было правдой.

Через две недели Алик сказал, что ему подвернулась командировка в Харьков. А кто у нас в Харькове? Кто-кто, наши партнеры — я разве тебе не говорил?