Когда мой папа надевает шляпу

Анна Вербовская, 2019

У папы героини повести Анны Вербовской удивительная шляпа. В ней собрано множество забавных историй и небывалых приключений. Когда он её надевает, мир расцвечивается новыми красками, ботинки поют песни, цирковые слоны пускаются в пляс, само варится варенье и все болезни излечиваются моментально. И пусть папа так и не стал лётчиком, не сумел выиграть битву с домашним котом, а в детстве его исключали из школы. Зато у него есть настоящий, самый преданный друг. И ещё он знает всё на свете. Почти всё. Повесть «Когда мой папа надевает шляпу» вошла в длинный список литературного конкурса имени Сергея Михалкова.

Как папа не стал лётчиком

— Когда я был маленький… — говорит мой папа.

Папа очень любит так говорить. Мол, когда он был маленький, всё было не так, как теперь. Гораздо лучше всё было в стародавние времена его детства. Речки глубже. Вода в них чище и теплее. Зима белее и морознее. Трава зеленее. Небо голубее. И облака на нём — в сто раз кучерявее. Сахар слаще. Про мороженое и говорить не приходится.

— Ты такого никогда и не пробовала! — смакует воспоминания папа. — С орехами! Всё облито шоколадом! М-м-м! Теперь такого уже не делают.

И докторской колбасы такой не делают. И сгущёнки, которую было принято варить вместе с банкой в большой эмалированной кастрюле. И конфет.

— Были в наше время такие леденцы, — рассказывает папа, — в коробочке. Монпансье назывались. Так вот, мы с ребятами…

Ребят, какие были тогда, теперь уж тоже нигде не сыщешь. Нет таких ребят на всём белом свете. Чтобы так умели дружить. И друг за друга горой. А учиться любили — ужас! В школу бежали наперегонки. Никогда не болели. А если вдруг заболеют, то тут же выздоравливали. Особенно если на носу контрольная.

— На контрольную приходили все, — объясняет папа. — Даже с температурой сорок градусов.

Пропустить физкультуру или лыжный забег для них было хуже самого страшного наказания. А уж читали… запоем! Всё подряд по программе и даже то, что не по программе… в общем, за уши не оторвать!

Да! Папе можно только позавидовать — так хорошо всё было, когда он был маленький.

Только я в это не верю. Вообще. Ну в то, что когда-то мой папа был маленький. На него посмотришь — сразу скажешь, что не может этого быть.

— Ну вот же, гляди!

Папа достаёт из шкафа большую картонную коробку, в которой у нас хранятся семейные фотографии. Вываливает целую кучу на диван.

— Вот же я! Вот! Не узнаёшь?

На фотографии тощий ушастый мальчик сидит на коленках в море. За его спиной стоит дядька в трусах и соломенной шляпе. Он держит мальчика двумя руками за его лопоухие уши и даже слегка оттягивает их в стороны, чтобы они казались ещё больше и красивее. Во всю дядькину грудь нарисован огромный орёл. Одно крыло орла слегка опущено вниз, к дядькиной подмышке. Другое задрано кверху, к самому плечу. Как будто этот орёл вот-вот оттолкнётся лапами, взмахнёт могучими крылами и улетит в голубое бездонное небо.

— Это я, — тычет в мальчика пальцем папа. — Это мой папа. Твой дедушка.

На самом деле фотография размером чуть больше почтовой марки. Вся потрескавшаяся и какая-то жёлтая. Толком разглядеть ничего невозможно. Какой-то мальчик… какие-то уши… полустёртый орёл…

— Ошибка молодости, — объясняет про орла папа. — Отец татуировку сделал… потом всю жизнь жалел…

А по-моему, красиво.

Жалко, что у моего папы такого орла нет. И вообще никаких татуировок. Зато у него есть усы. И лысина в полголовы. Он её ужасно стесняется.

И ещё у папы уши. Большие и слегка заострённые кверху, как у эльфов и всяких прочих гоблинов. Я сравниваю папины уши с ушами на фотографии. Вроде похоже… а может, не совсем…

— Вот ещё, смотри.

Папа протягивает мне следующую фотографию. На ней другой мальчик, но с такими же ушами, как у первого. Он уже не в трусах, а в мышиного цвета школьной форме. Держит в руках модель корабля — то ли фрегата, то ли авианосца. Я в них вообще не разбираюсь, в этих плавучих средствах.

— Когда я был маленький, — объясняет папа, — я мечтал стать моряком.

Про это он тоже любит рассказывать. Как он кем-то мечтал стать. А потом, конечно, не стал. Обстоятельства помешали.

Например, сначала он хотел поступать в морское училище, но передумал.

— А если бы на подводную лодку откомандировали? А? То-то!

Папа очень боится замкнутых пространств. Даже в лифте ездит с опаской.

Потом он чуть не стал космонавтом. Только в космическом корабле пространства не больше, чем в лифте. И папа решил пойти в геологи.

— У геологов такая интересная жизнь! Такие открытые пространства! — захлёбывается от восторга папа. — Они всё время ходят в поле. Ищут там железную руду, нефть, лучистый колчедан.

— В поле же рожь, — удивляюсь я. — И ещё сорняки. При чём тут…

— Ну не знаю, — чешет затылок папа. — У них, наверное, какое-то другое поле…

Геологом он тоже не стал. Потому что его друг Славка Дерябин вдруг решил пойти в артисты.

— А куда мне было деваться? — спрашивает папа. — Пришлось за компанию идти в театральный кружок. Мы ж тогда знаешь как дружили! Не разлей вода!

Папа до сих пор вспоминает какого-то то ли бедного, то ли бледного Йорика. Хотя вообще-то этот Йорик, как оказалось, на самом деле был черепом. И вот мой папа чуть что, сразу хватает со стола сахарницу (настоящего-то черепа у нас нет и отродясь не бывало) и обращается к ней торжественно и печально: «Быть иль не быть, вот в чём вопрос». Они тогда очень Шекспиром увлекались. Целый месяц «Гамлета» репетировали.

А потом Славка кружок бросил, потому что захотел стать лётчиком. Папа решил не отставать.

— Вот, смотри!

На фотографии третий ушастый мальчик, чуть постарше первых двух, сидит на огромном стогу сена и смотрит из-под ладони в небо. Рядом сидит другой мальчик, весь конопатый, в закатанных по колено штанах.

— А-а-а… при чём тут лётчик… где же самолёт?

— Улетел, — вздыхает папа.

Папа садится поудобнее, обнимает меня за плечи и начинает рассказывать.

— То лето я провёл в деревне, — голосом древнерусского сказителя заводит свою песнь папа. — Деревни тогда были…

Деревни, конечно, были не чета нынешним. Дома в них были огромные, как дворцы. Печные трубы упирались в небо. Клубника вырастала размером с кулак. Яблоки, те вообще были как арбуз. Коровы по деревне ходили, словно бронетранспортёры. Молока давали — зараз тонну. И жирность у него девяносто пять процентов. С половиной.

— И завёлся у меня там дружок, — продолжает папа. — Колькой звали. Ивановым. Механизатором хотел стать. Точнее говоря, комбайнёром.

— Комбайнёром, это, наверное, хорошо? — спрашиваю я.

— Вот и Колька так думал, — ухмыляется папа в усы. — Он же про самолёты ничего почти и не знал.

И стал мой папа (который в то время никаким, конечно, папой не был) этого Кольку просвещать. Про фюзеляжи там всякие, лонжероны и что там ещё у них есть, у самолётов.

— Подумаешь! — говорил Колька. — Лонжероны! Ты хоть раз в жизни на настоящей телеге катался?

— На телеге? — удивлялся папа.

— Ну с оглоблями и лошадью впереди.

Папа тогда и знать не знал, что такое оглобли. Про лошадь-то он, конечно, что-то слышал.

— У меня дядя бригадиром в колхозе работает, — сказал тогда Колька. — Хочешь, смотаемся к нему завтра?

…В поле пахло скошенной травой. Тут и там торчали островерхие стога. Стога были огромные, как Альпийские горы. Вокруг стогов суетились люди, перекладывали сено на телеги исполинскими вилами, кричали «но!», «тпру!», «куда пошла, дурында!».

— Вот оглобли.

Колька показал на две торчащие из телеги палки.

— Вот Чалый.

Между оглоблями лениво помахивал хвостом серый, с проседью, конь.

— Вот мой дядя. Василием Степанычем звать.

Василий Степаныч оказался весёлый и весь покрытый неровным загаром. Лицо и шея у него были тёмно-коричневые, а руки и грудь — молочной, какой-то даже детской белизны. Одет он был в засаленные штаны и видавшую виды кепку, лихо сдвинутую на затылок.

— Здорово, племяш! — сверкнул зубами Василий Степаныч. — С другом пришёл? Как звать-то?

— Минькой. Дядь Вась, он на телеге никогда не катался.

— Во дела-а-а… — почесал в затылке дядя Вася. — Что ж прикажешь делать?

— Прокати, дядь Вась…

— А что мне за прок? — усмехнулся дядя Вася. — Что мне с того будет?

— Мы тебе за это большое спасибо скажем!

— Спасибо — это хорошо, — согласился Василий Степаныч.

В те счастливые времена вообще всё делали за спасибо и счётов никто ни с кем не водил.

— Ну, полезайте! — скомандовал бригадир. — Вон, Федька сейчас поедет…

— Пошли, пока не передумал, — шепнул Колька папе… в смысле Миньке… в смысле… ну, в общем, вы поняли.

И они наперегонки бросились к телеге, на которой уже выросла куча сена размером с Казбек. Колька едва успел крикнуть «спасибо», как они уже были на самой вершине этого Казбека, под облаками.

Тут-то Василий Степаныч достал из кармана свой старенький «ФЭД» и щёлкнул.

— А фотографии-то когда будут? — крикнул сверху Колька.

— Н-н-но! — причмокнул Федька и взмахнул поводьями.

— И-и-и! — согласилась лошадь.

Телега дёрнулась. Казбек покачнулся. Они поехали.

Чалый шёл не спеша, как будто боялся расплескать свою ношу. Телега ровно, усыпляюще подрагивала. Сено кололо босые ноги, лезло за шиворот и в рукава.

— Всё-таки комбайнёром быть хорошо! — сказал Колька и откинулся на спину.

— А лётчиком лучше!

Мой папа тоже улёгся на сено, рядом с Колькой. Сверху на него смотрели ватные облака. Под облаками шныряли, перечёркивая небо, юркие ласточки. Высоко-высоко оставил белую полосу еле различимый с земли самолёт…

…Папа задумывается, смотрит в окно, как будто ищет там тот самый след от самолёта.

— Ну самолёт. Ну и что?

— И вот я кричу ему с телеги: выпустить закрылки! штурвал на себя! проверить крейсерскую скорость!

— А он?

— Что он?

— Ну выпустил закрылки-то?

— Да шут его знает. Может, и выпустил. Снизу-то не разглядишь.

— Ну и что?

— Что?

— Дальше-то что?

Папа перебирает старые фотографии.

— Дальше? Дальше проехали поле, потом перелесок, потом через речку по мосту.

— Ну а дальше-то… дальше!

— Дальше… ну, слушай…

…Мимо папы с Колькой проплывали облака, верхушки деревьев, печные трубы и крыши домов. Въехали в деревню.

— Самолёты красивее, — говорил Кольке папа. — Они такие стремительные, серебристые.

— Зато комбайны нужнее, — спорил Колька. — Они зерно собирают. Как без хлеба-то?

— Ага! — горячился папа. — А как ты без самолёта на Северный полюс попадёшь?

— А зачем мне туда?

— Эх ты, комбайнёр…

— Скоро на месте будем, — раздался снизу сиплый Федькин голос.

Они и не заметили, как добрались. Так хорошо было ехать в телеге, развалившись на мягком сене, — мечтать, спорить про комбайны и самолёты, смотреть в голубое небо, на облака.

И так они на эти облака засмотрелись, что…

Никто сразу и не понял, как это произошло…

В общем, ехали они себе, ехали, тряслись на неспешной телеге. И вдруг…

— Там при подъезде к этому сараю… ну куда сено свозили… — объясняет мне папа, энергично размахивая руками. — Так вот, там забор был. И ворота. По бокам два столба. А между ними, сверху, перекладина. И вот об эту перекладину…

…Стог оказался слишком высоким. Гораздо выше этой самой перекладины. Только почему-то никто этого сразу не заметил.

— Н-н-но-о-о! — хлестнул Чалого Федька.

— И-и-и! — обрадовался Чалый.

Почувствовав близкое избавление от тяжёлой ноши, конь рванул вперёд.

Стог сена подпрыгнул на телеге и рванул вслед за Чалым.

Верхушку стога срезало перекладиной подчистую. Раз — и нету её. Как будто и вовсе не бывало.

— Летели мы долго, — вспоминает папа. — Минут пять. Ну ладно, четыре. В общем, вся жизнь перед глазами… небо… фюзеляж… бедный Йорик…

Шлёпнулись они метров за пятьдесят от ворот и телеги. Все сразу набежали. Особенно Федька переживал:

— Как же это я? Что ж это? Не расшиблись?

Было почти не больно. Они ж прям на сене и летели. На нём, собственно говоря, и приземлились.

Колька на папу всё ворчал:

— Фюзеляжи… лонжероны… долетались! Я ж говорил, комбайны лучше. Ближе к земле.

В деревне их так и прозвали. Лётчиками.

— Эй, лётчик! — кричали папе. — Самолёт свой где потерял?

Папа тогда страшно обиделся и лётчиком становиться передумал. Комбайнёром он, правда, тоже не стал. Да и кому нужны в городе комбайнёры?

Зато мой папа окончил институт и стал инженером. А что? Хорошая профессия. Не хуже лётчика, между прочим.

А от той папиной мечты только фотография и осталась. Ну где он сидит на стогу и смотрит в небо. Это ему Василий Степаныч подарил. Добрый человек был. В те времена все были как-то добрее.