Проделки куриного бога

Анна Яковлевна Яковлева, 2015

Михалине Трацевской тридцать семь. «Ну и что, что красота и молодость прошли? – уверяет она себя. – Зато у меня теперь есть нечто гораздо более ценное: ясность мировоззрения, мудрость, вера в Бога и сыновья. И бесстрастие. Вот мое военное преимущество. Женщина моих лет – настоящая твердыня, способная противиться искушениям». После двадцати лет брака развод представляется ей убийственной процедурой, придуманной фарисеями и чернокнижниками, и вдруг, в вагоне-ресторане, уносящем ее на запад, под стук колес, после бокала вина слово заиграло совсем другими красками, совсем другими… Твердыня рушится при встрече с тем самым единственным мужчиной, который создан для нее и только для нее.

Глава 5

… К тому времени, как Михалина с Чарнецким появились в вагоне-ресторане, Катька уже уписывала салат из грибов и говяжьего языка и делала вид, что пустая рюмка (явно из-под водки) никакого отношения к ней не имеет. Завидев соседей по купе, она помахала когтистой лапкой, как давним знакомым.

— Есть хочу, не могу, — доверительно сообщила она, как только Чарнецкий, пропустив Михасю к окну, расположился на диванчике. — С утра во рту ни крошки.

— Вы, наверное, на рынке работаете? — придав голосу сочувствие, спросила Михалина.

Спросила из вредности, рассчитывая открыть господину Чарнецкому глаза на их соседку.

— Да, — неохотно открыла карты Катька. — Челночничаю.

Михалина бросила торжествующий взгляд на Чарнецкого. Публицист не поддался на ухищрения:

— Никогда бы не подумал, — со сладкой улыбкой молвил он.

Тут подошла официантка, и разговор перекинулся на еду.

Скрепя сердце Михася заказала бокал красного и такой же, как у Катьки, салат — с языком и грибами. Публицист попросил сто пятьдесят коньяка, оливки и мясо с картофелем фри, а Катька — двести водки и оливье.

Путешествие продолжалось.

Первыми официантка принесла, как водится, выпивку и оливки. Подождав, пока девушка расставит все в соответствии с пожеланиями, Чарнецкий произнес тост:

— Дорогие дамы, я путешественник со стажем, и у меня есть примета: если везет с попутчиками — повезет в поездке. Мне повезло оказаться в столь приятном обществе (публицист каждую осчастливил улыбкой), так что я теперь не сомневаюсь: командировка получится незабываемой, может быть, даже потрясающей. Выпьем за удачное начало. Оно, как известно, всему голова.

Лет двадцать назад Михалина, пожалуй, поверила бы в примету Чарнецкого, но сейчас она ничего, кроме скепсиса не вызвала. «Нельзя так долго жить», — сказала себе Михася.

К тому же пока она тут шикует на последние, Суслика целуют «куда захотят» — не очень романтический фон для путешествий.

— Угощайтесь, — Чарнецкий подвинул оливки на середину столика.

Михася сделала экономный глоток вина, а Чарнецкий с Катькой хлопнули по пятьдесят.

Жеманно отставив мизинец, девица двумя пальцами взяла оливку и поставила локти на край столика. Наглые глазенки утюжили господина публициста.

В Михалине тут же подняла голову обманутая жена. С неприязнью глядя на девушку, она вдруг уверовала, что Митяя соблазнила вот такая же шельма.

Михалина тихонько вздохнула о забытых четках.

Чарнецкий смотрел на Катькины экзерсисы мужским тяжелым взглядом в упор, в лице проступило что-то животное…

— Ну, рассказывайте, — потребовала шельма.

— Что бы вы хотели услышать? — прохрипел публицист.

— О чем вы пишете? — Катька, дрянь, поводила оливкой по нижней губе, потом по верхней, потом лизнула ее, потом принялась посасывать…

Краевед разволновался.

Катька и Борис сидели друг напротив друга, и не требовалось большого ума или изощренного воображения, чтобы представить, как Катькины колени легонько касаются колен публициста. Или оказались между ними… А может, Катькина ступня с педикюром уже обвилась вокруг брутальной волосатой лодыжки…

Михася не знала, куда деваться. Она бы поднялась и ушла, и эти двое даже не заметили бы ее исчезновения. А если и заметили, не испытали бы по этому поводу никакого раскаяния. Но выход загораживал публицист… Михалине стало обидно.

Обида и — главное! — нетронутый салат придали ей решимости.

Ну, уж нет.

В отместку попыталась проделать с оливкой тот же фокус, но подлая оливка выскользнула из пальцев и укатилась, причем все стали заглядывать под стол, будто собирались достать ее и вернуть Михалине на тарелку.

— Я пишу на исторические темы. — Поправив очочки, публицист кашлянул в кулак. — Увлекаюсь краеведением. В общем, дамам это не интересно.

— Вам не везет с женщинами? — тоном злобной фурии поинтересовалась Михалина.

Чертова кукла ехидно прыснула, а Чарнецкий, напустив на себя простодушный вид, сознался:

— Я женат в третий раз — не знаю, это везение или неудача?

Катька залилась визгливым смехом, и Михася со свирепым видом переключилась на нее:

— А вы, Катя, замужем?

Бестия оказалась прирожденной соблазнительницей.

— А давайте выпьем, — ловко ушла от ответа она.

Возражений предложение не встретило, Борис налил себе и Катке, все подняли бокалы и выпили за успешное продолжение путешествия. Сделав глоток, Михалина повторила вопрос:

— Так что, Катя, вы замужем?

— До чего ж ты любопытная! — после второй Катька отбросила церемонии.

— С кем поведешься. — О сладостном бесстрастии Михалина благополучно забыла. Катьку она уже тихо ненавидела.

— Ты похожа на мою мамашку.

Обмен любезностями был прерван появлением официантки с закусками. За столом произошло понятное оживление, и это дало Михалине фору. С ответом она нашлась, только когда официантка отошла:

— Слава богу, у меня нет дочери.

— У тебя сын? — Не дожидаясь тоста, Катька опрокинула очередные наркомовские. Ее развозило на глазах.

— Два сына, — буркнула Михася и принялась за салат.

— Да вы что? Никогда бы не подумал! — воскликнул Чарнецкий, и Михася сразу же все простила журналисту.

— Да ладно, Борюсик. — Язык у Катьки уже слегка заплетался. — У нее же на лбу написано: мать и верная жена. Брак — один на всю жизнь, дети — смысл жизни. Ни одной интрижки, ни одного поцелуя на стороне. Пояс верности на тебе?

Михалина слушала и ощущала, как кровь приливает к голове. Пальцы нервно обвились вокруг ножки бокала. Выпить вино или выплеснуть нахалке в физиономию, — колебалась она.

— Завидуешь? — Михасе удалось сдержаться. Она сделала еще один глоток, уже не такой экономный.

— Девочки, — расстроился краевед-публицист. — Ну, зачем же вы так? Женщин должно быть много и разных. Одному одни нравятся, другому другие.

— Да ради бога, — противно ухмыльнулась бестия. — Просто от нее скукой разит, как от нашего сантехника пивом: за версту.

— Интересно. А вам какие нравятся? — Михалина повернула лицо к Чарнецкому, натолкнулась на снисходительный взгляд и почувствовала себя серой, провинциальной, стареющей дурой. Она уже жалела о том, что пошла в ресторан. Лучше бы осталась в купе со стриженым бедуином.

— Признаюсь, я не однолюб, и идеальным мужем меня назвать нельзя, — с подкупающей самоиронией сообщил господин Чарнецкий. — И в разном возрасте мне нравились разные женщины. В юности — такие, на которых можно положиться: серьезные, ответственные, домовитые. Такие, как вы, — господин Чарнецкий изобразил легкий поклон в сторону Михалины. — Потом…

— Потом такие, как я, — ввернула Катька.

— Да, — не стал запираться Чарнецкий. — Вы угадали. Вторая моя жена была на вас похожа. Такая же отчаянная любительница ресторанов и компаний.

— А третья? — раздраженно спросила Михалина.

— А третья…

Чарнецкий не успел завершить сравнительную характеристику жен — у Катьки зазвонил телефон.

— Да? — Видно было, что звонок не доставил удовольствия бестии. Она отложила вилку и поднялась с места, но тут же плюхнулась обратно.

Со второй попытки выдре удалось встать, и, пошатываясь, она удалилась в тамбур.

Оставшись вдвоем с Чарнецким, Михася поняла, насколько же одичала за Небитюхом!

Проведя в браке двадцать лет, она совершенно разучилась вести себя в обществе посторонних мужчин. Ее сковало напряжение, она не знала, о чем говорить, как сесть, куда девать руки. Секунды превращались в минуты, а она не могла заставить себя оторвать взгляд от окна. Это было смешно: окно занавесила тьма египетская.

Глядя на проносившиеся в отдалении редкие огоньки, Михася вспомнила дом, свою семью.

Неожиданно на ум пришло сравнение с маминым прадедом, бежавшим с пересылки в Сибири, и необыкновенное чувство освобождения охватило ее, и даже мелькнула шальная мысль: побеги у них, Трацевских, в крови.

Страшно — да, было, но еще сильнее страха было любопытство. Что там, за колючей проволокой?

Изменения приобретали лавинообразный характер: Михалина не заметила, как осушила бокал.

Минуту назад развод представлялся ей черным пятном на биографии, убийственной процедурой, придуманной фарисеями и чернокнижниками как месть за Евин грех. И вдруг в вагоне-ресторане, уносящем ее на запад, под стук колес, после бокала вина слово заиграло совсем иными красками, совсем…

Страх и любопытство — не эти ли чувства испытывала Ева перед грехопадением? Конечно, мужчины свалили всю вину на прародительницу, но Адам! Адам ведь мог и отказаться! Может, в этом и состоит истинное предназначение женщины — проверять мужчин на вшивость?

Михалина поняла, что улыбается.