Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции.

Антология, 2021

Книга заслуженного деятеля науки РФ академика РАЕН В.В.Агеносова является первым в России собранием избранных произведений писателей послевоенной эмиграции и тех русских литераторов послеоктябрьской эмиграции, кто оказался после 1945 года лицами без гражданства (Ди-Пи – Displaced Persons). Все они в своей трудной судьбе сохранили любовь к России, к русскому человеку, веру в будущее своей родины. Ученому удалось дать краткие, но достаточно репрезентативные характеристики включенных в Антологию авторов, выбрать из обширного литературного наследия писателей Ди-Пи и второй волны эмиграции наиболее характерные произведения (или фрагменты больших романов и повестей) дающие представление о творческой индивидуальности каждого художника. Значительная часть авторов до сих пор неизвестна на родине. Антология В.В. Агеносова восполняет существенный пробел в истории русской литературы XX столетия. Книга рассчитана на любителей отечественной словесности, студентов и преподавателей гуманитарных вузов, исследователей культуры и литературы русской послевоенной диаспоры.

Боброва (урожд. Рунг, по второму мужу Боброва-Цукерт) Элла Ивановна

(род. 1911) — поэтесса, переводчик, критик-литературовед

Родилась в Николаеве (Украина), выросла и работала в Ворошиловграде (Луганске). Училась в музыкальной школе (фортепьяно), но в консерваторию не стала поступать: после ареста в 1937 г. отца, техника-приемшика паровозостроительного завода, и брата перешла на работу в кооперативно-финансовую контору. В октябре 1941 г. мать и сестра поэтессы и были высланы в Казахстан. Ее первый муж Н.Ф. Бобров вместе со всем мужским населением Луганска был вывезен из города за три дня до вступления немецких войск. Сама Э. Боброва переехала в Днепропетровск, затем в Кривой Рог.

В 1943 г. оказалась на Западе: сначала в Чехословакии, затем в Германии.

В 1945 г. она попала в американскую оккупационную зону в Баварии, прошла через лагеря ди-пи, а в октябре 1950 г. переехала в Канаду. Некоторое время работала на швейной фабрике, затем в конторе одной из канадских фирм. Там вторично вышла замуж за композитора Л. Цукерта, положившего ряд ее стихов на музыку.

Стихи начала писать в Баварии, но публиковаться стала в 60-е годы в журнале «Современник», в создании и редактировании которого принимала участие с 1960 по 1976 гг. Печаталась также в «Новом журнале» и в «Возрождении». Пишет на русском, английском и немецком языках. Автор 6-ти книг (стихи, легенды, переводы, сказки, монография). Перу Бобровой принадлежит эпическая повесть в стихах «Ирина Истомина» («Современник», 1967. № 16).

С 1971 по 1979 гг. участвовала в русских передачах Радио Канады.

За более чем сто лет жизни Э. Боброва не растратила интереса к жизни, хотя жизнь ее долго не баловала. Даже в автобиографической поэме «Ирина Истомина», состоящей из 2-х частей («1937 год» и «На Западе») лирическая героиня сохраняет оптимизм и веру в чудо. Типично для Бобровой построено стихотворении «Встреча» о вымышлением свидании лирической героини с мужем уже после войны в Крыму. «А эти речи / и у изменчивого моря встречу / я в ночь тревожную изобрела — / в Крыму с тобой, увы, / я не была». Но сама возможность представить такую встречу позволяет поэтессе утверждать: «Кто вам сказал, что сказок не бывает, / что юности годам возврата нет / и что любовь в разлуке угасает?».

Тема женской любви и переживаний составляет существенную часть поэзии Э. Бобровой. Не случайно ей принадлежит превосходное стихотворение «На смерть Анны Ахматовой» («Современник», 1966. № 13) Боброва пишет о разлуке («Апрель…», «Перрон») и о встрече («В последний раз…»), о тревоге за любимого и ревности к нему («Нет вести…»), о драме охлаждения: «Лишь дверь меж нами в темноте ночной, / А днем — Китайская стена / молчанья» («Спокойной ночи!..»).

Ценитель поэзии Серебряного века, Боброва посвятила ряд стихотворений изложению своего видения поэзии. Поэт, по ее мнению, сочетает в себе «Боязливость ребенка. / Бесстрашие льва / и святого прозренье». А в стихотворении посвященном Д. Кленовскому пишет:

Первый крик… Долгий вздох. Миг рождения, умиранья.

Жизнь и вечность — на всем

неразгаданных тайн печать.

Но прибой? Но сирень? Но любовь?.. Черепки мирозданья,

Их находит поэт и — о чудо! — легким касаньем

он умеет разрозненное

в одно связать.

(«Зарождались стихи»)

А о себе Э. Боброва сказала: «Я тайно подписала с жизнью пакт / и радуюсь цветам, / закату, / Маю». И в другом стихотворении: «Пусть тонут тени без возврата — / Ни туч теперь, мой друг, / ни ночи нет».

Критика отмечала и мастерство поэтессы как пейзажного лирика.

Э.И. Боброва переводила на английский язык стихи Ирины Одоевцевой, Ивана Елагина, Татьяны Фесенко, Клавдии Пестрово и других, на русский — эскимосские легенды.

Как критик-литературовед написала монографию «Ирина Одоевцева. Поэт. Прозаик и мемуарист» (1995), первую о творчестве этой писательницы; выступала со статьями об А. Радищеве, Д. Кленовском, В. Савине, Э. Золя, с рецензиями книг И. Сабуровой, И. Чиннова, Г. Свирского, Л. Чуковской и др.

С 1991 года печатается и на родине.

Живет в Торонто.

Сочинения

Сказка о том, как смелые снежинки помогли девочке Маринке — Торонто, 1961.

Ирина Истомина. Повесть в стихах — Торонто, 1967.

Я чуда жду — Торонто, 1970.

Янтарный сок. Стихи, легенды, переводы. — Торонто, 1977.

Autumnal Cadenza. — Oakville, 1985.

Ирина Одоевцева: Поэт, прозаик, мемуарист: Литературный портрет. — М.: Наследие, 1995.

Публикации

«Без оглядки бегут часы…» // Совр. 1974. №№ 26/27.

В лучах Северного сияния. // Совр. 1976. №№ 30/31.

В разлуке. Сонет VI. // Совр. 1962. № 5.

«Вдруг поворот…»// Совр. 1966. № 13.

Вулкан. // Совр. 1976. № 32.

«Давно…» // Совр. 1975. №№ 28 / 29.

Другу. // Совр. 1960. № 2.

«Зарождались стихи…» // Совр. 1977. №№ 33 / 34.

Ирина Истомина. // Совр. 1967. № 16.

Лада Николенко. // Совр. 1974. №№ 26 / 27.

«Лечу…» // Совр. 1967. №№ 14 / 15.

«На лужах лед…» // Совр. 1968. №№ 17 / 18.

«На острове необитаемом…» // Совр. 1964. № 10.

На смерть Анны Ахматовой. // Совр. 1966. № 13.

Не верю. // Совр. 1960. № 2.

О радости. // Совр. 1961. № 4.

Один в толпе. // Совр. 1962. № 5.

«Однажды в ночь дождливую, осеннюю…» // Совр. 1964. № 9.

«Осенний ветер, старый Казанова…» // Совр. 1964. № 10.

Оттепель. // Совр. 1960. № 2.

Песнь старика-индейца. // Совр. 1977. №№ 33 / 34.

Последний луч. // Совр. 1962. № 6.

«Предо мной необычный портрет…» // Совр. 1976. №№ 30 / 31.

«С неба звездного быстрой кометой…» //Возр. 1969. № 214.

«Синеет небо. Розы на окне…» // Совр. 1963. № 8.

Стихи //Возр. 1971. № 229.

Стихи //Встречи. 1983, 1985, 1997.

Стихотворения //Возр. 1969. № 214.

Судьба наследия Золя. // Совр. 1976. №№ 30/31.

«Считаю я часы…» // Совр. 1961. № 3.

«Тебя я не хоронила…» // Совр. 1973. № 25.

Три стихотворения. — Нов. ж., 1966. № 82.

«Ты болен…» // Совр. 1963. № 7.

«Ты никогда…»//Возр. 1968. № 204.

«Ты с каждым днем все дальше ускользаешь…» // Совр. 1965. № 12.

«Ушла…»// Совр. 1965. № 12.

«Шесть лет прошло. И вдруг по телефону…» // Совр. 1964. № 9.

Статьи

Александр Николаевич Радищев. К 225-ти летию со дня рождения. // Совр. 1974. №№ 26 / 27.

Аркадий Викторович Белинков. // Совр. 1975. №№ 28 / 29.

Д.И. Кленовский//НЖ 1980. № 138.

«Здесь…»

Татьяне Фесенко

Здесь

не печальная осень вдовица:

ветру, видавшему виды, пришлось

встретить не часто тщеславней девицу —

как ведь умеет

и любит рядиться!

Редко заметны следы ее слез.

Там в волосах еще молодо пышных,

бант завязала — ну, чистый кармин!

Здесь же подол свой пытается вышить

охрой умело — посмотришь, и вышел

наилегкомысленный

кринолин!

Тучи, влюбленные в осень, ревниво

мстят от солнца красавицу скрыть.

Солнце сильнее: лучами игриво

вдруг рассмешит и поникшую иву!

Может ли осень его не любить?

Может ли

грустною быть?..

«В последний раз…»

В последний раз

мы расставались вечером —

отцвел внезапно почему-то май.

Вот год прошел…

Вновь день встает навстречу нам

и первый утренний звенит трамвай;

шел ночью дождь

и смыл он с неба синего

все пятна туч —

я знаю почему:

и улицы, и тротуары вымыл он —

все, милый друг,

к приезду твоему.

С вокзала возвратимся

не в трамвае мы:

поток автомашин нас понесет…

Шофер такси

улыбку, нескрываемо —

лукавую, нам в зеркальце пошлет…

И позади останется вокзал —

ты словно

никогда

не уезжал

«Спокойной ночи!..»

— Спокойной ночи! —

Слышу на прощанье.

И ночь пришла.

Но где мне взять покой?

Лишь дверь меж нами в темноте ночной,

А днем — Китайская стена

молчанья.

Надеюсь.

Жду признания.

Страшусь…

И за тобою тайно наблюдая,

То вдруг ревнивых мыслей я стыжусь,

То новым подозреньем загораюсь.

Спокойна ты.

Но вижу я не раз:

Рука с иглой застынет на коленях…

Улыбка — отсвет мысли — на мгновенье

Мелькнет

и оживит взгляд темных глаз…

Вновь вечер.

Ровное «Спокойной ночи».

Но знаю:

ночь

покоя

не пророчит.

Встреча

Кто вам сказал, что сказок не бывает,

что юности годам возврата нет

и что любовь в разлуке угасает?

Исчезли вдруг при встрече

двадцать лет!

В Крыму вдвоем… И, с морем состязаясь,

твои глаза меняют цвет, живут…

Разлуки нет, но как часы бегут!

И я комок тоски с трудом глотаю.

Стараясь обещание сдержать —

о будущем ни слова — мы шутили,

дразня друг друга; или фронта-тыла

события пытались вспоминать.

— А помнишь? —

с губ срывалось то и дело, — налет!

Бежать в подвал я не хотела,

и мне ты делал «страшные» глаза:

«Ты не ребенок… рисковать нельзя…»

Потом в Тюрингии:

дочь на коленях

в убежище дремала у меня;

просил рассказов сын под вой сирены

(не испытали, к счастью, мы огня),

и «месть» была (неслись мы с ним в Диканьку,

и голос мой таинствен был и тих)

страшнее бомб, не все ль равно каких,

немецких, русских иль американских?

Отбой!

А сын все просит: «Расскажи,

колдун был в самом деле пан Данило?

Я не усну… скажи, что дальше было?»

Убежище покинуть не спешим.

Был слушатель наш сын неугомонный;

скажу: — Рассказов нет… — А он:

— Ну, вспомни

о том, как папу в играх брал я в плен… —

Ты был одной из наших «вечных» тем.

А помнишь, как тебя я провожала?

На Дон!

Согнувшись, все вы шли пешком

с узлами: ведь машин не оказалось

в поникшем городе полупустом.

Всего три дня прошло. Еще дымились

пожарища: то патриотов рать,

приказу следуя «Уничтожать!» —

в развалины заводы превратила.

Смотрели мы, глотая гнев и боль.

Окопы? Враг их просто не заметил.

В молчании врага наш город встретил,

посыпались стаккато

«Хальт!»,

«Яволь!»

Ждала. В плену? Ушел ли на погибель?

Я помню, как страдальческим изгибом

на лбу твоем морщина залегла.

Ее разгладить лишь теперь смогла:

— Я, помнишь, арией всегда дразнила

тебя «Зачем вы посетили нас?..»

— «Письмо Татьяны» потому любил я,

мне слышался твой голос каждый раз.

— А помнишь, отпуск в мае в Ленинграде?

Смеялся ты над жадностью моей:

«По счастью, вечером закрыт музей,

в Александрийском — Юрьев в “Маскараде”…» —

Спешим!

Вот Ласточкино ждет гнездо…

Сюда мы собирались в Сорок Первом.

Ты говорил: «На этот раз — наверно!»

Разрушен первой бомбой был наш дом.

И все разрушено.

А эти речи

и у изменчивого моря встречу

я в ночь тревожную изобрела —

в Крыму с тобой, увы,

я не была.

В больнице

Синее небо.

Розы на окне.

Жизнь за окном. Я слышу шум трамвая.

Лечусь, хоть жить уже недолго мне —

все думают, я ничего не знаю.

Нет! Не хочу из жизни я уйти

теперь… теперь, когда я так богата,

когда со мною неразлучно ты —

а пред тобою так я виновата!

Я тайно подписала с жизнью пакт

и радуюсь цветам,

закату,

Маю.

Коль жизнь игра, ее последний акт

я для тебя… по-своему сыграю.

«Мне говорят: плакучей ивой, плаксой…»

Юрию Терапиано

Мне говорят: плакучей ивой, плаксой

слыла я в детстве;

в школе же не раз

за взрывы смеха «выйдите из класса!»,

я помню, строгий слышала приказ —

смеялась так, что весь смеялся класс.

Дразнили «хроматическою гаммой»

за неудержный звуковой каскад.

Как выстрел,

окрик оглушил нежданно.

Надолго всхлипом стал мой смехопад —

в класс не вернулась больше я назад.

Покрыло зрячий лоб слепое темя;

куда-то вглубь ушли и плач, и смех…

И я теперь с сутулым поколеньем,

неся слов гнева

нерожденных

бремя,

расплачиваюсь за молчанья грех.

«Боязливость ребенка. Бесстрашие льва…»

Надежде Мандельштам

И блаженных жен родные руки

Легкий пепел соберут.

Осип Мандельштам

Боязливость ребенка. Бесстрашие льва

и святого прозренье, —

в светлой раме является мне обновленный портрет.

Кистью друга воссоздан для будущих он поколений.

Мир узнал, вопреки искаженьям судей,

их запретам презренным:

Был в России двадцатого века затравлен поэт.

Не умел семенить за судьей. Отрекаться.

Челом бить с повинной.

Как герой из Ламанча копье, поднимал голос свой.

(А Россия теряла в бессилии сына за сыном.)

О грузине всевластном сказал:

«Что ни казнь для него, то малина…»

Волки приняли вызов: был злобен их скрежет и вой.

Слежка. Обыск. Вот груда стихов на полу.

На сонете Петрарки

дописал перевод каблуком полицейский сапог.

За окном где-то ворон привычно-пророчески каркнул,

и поэта, подвластного злейшей

в истории всех олигархий,

увели за порог майской ночи, за жизни порог.

Друг-жена и свидетельница

долгих с Музою споров поэта

в память сердца сумела подслушанное заключить.

Защитив от Серпа и от Свастики черных наветов,

пронесла она клад свой бесценный,

чтоб снова отдать его

свету —

низко хочется голову мне перед нею склонить.

О «Портрете в рифмованной раме»

Ирине Одоевцевой

Предо мной необычный портрет

в светящейся «лунной» раме.

Акварелью?

Маслом? О, нет!

Написал свой портрет

в красках слова поэт.

Ну, а я (вдруг у вас его нет…)

опишу его здесь

стихами.

Полотно соткано

из улыбок,

отчаянья,

любви к жизни, раскаянья…

Сколько, сколько в нем красок,

тонкой кистью начертанных масок!

Вот глаза голубые:

то кокетливо-нежно-живые,

то вдруг темные, мỳкой залитые,

горем, горем убитые…

Но всегда умно-добрые

и лучистые, звездоподобные.

Лишь порой — гневно-бешено-гордые.

Искрометен в «Портрете» смех

и невинно-беспечен «грех».

Своенравная мысль — царица:

лунной нитью засеребрится

и… спешит в легкой шутке

скрыться.

(«Во всем виноват верблюд,

Отдать верблюда под суд!»)

А каноны,

предначертанные законы —

для других!

Вольным-волен в «Портрете» стих.

Разностопны ямбы? Так что же?

Краски радуги — в слово!

Оно

все может!

(«В лунном свете блекнет повилика,

В лунатичности серебряного лика

Воскрешает призрачно и дико

Прошлое на новый лад…»)

Вы осудите: много цитат…

А ведь стих здесь — оттенок цвета.

Упущу — не будет портрета.

Но каким же я вижу поэта

На «Портрете»?..

Грусть и радость

живут в нем, как сестры,

рядом,

а слеза дуновенью веселья рада.

(«Как мне грустно, как весело мне!

Я левкоем цвету на окне,

Я стекаю дождем по стеклу,

Колыхаюсь тенью в углу…»)

Светлой верностью

дружба озарена;

а любовь — сердцем-памятью сохранена.

Чувствую молодость в новом портрете

(как в виденном прежде, в мягком берете).

И нового века вижу черты

в лице прежней

«невской» красоты.

(«Лейте, лейте, херувимы,

как на розы Хирошимы,

райский ужас между слов!..»)

В «Портрете» — ни Пиренеев, ни Сены:

есть свет петербургских

ночей весенних.

«Пушкин…»

Памяти Юрия Галанскова

Пушкин.

Лермонтов.

Лорка.

Сколько в самом расцвете

(вспомнить страшно и горько)

сгублено было поэтов.

Взяли в слуги мы

атом.

Смерти пыл укротили.

Им — безоружным солдатам —

песни одной не простили.

Потьма. Хмурый край света.

Маска.

Ланцет «хирурга».

Снова в нашем столетье

люди лишились друга,

Музы — поэта.

Январь 1973