Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции.

Антология, 2021

Книга заслуженного деятеля науки РФ академика РАЕН В.В.Агеносова является первым в России собранием избранных произведений писателей послевоенной эмиграции и тех русских литераторов послеоктябрьской эмиграции, кто оказался после 1945 года лицами без гражданства (Ди-Пи – Displaced Persons). Все они в своей трудной судьбе сохранили любовь к России, к русскому человеку, веру в будущее своей родины. Ученому удалось дать краткие, но достаточно репрезентативные характеристики включенных в Антологию авторов, выбрать из обширного литературного наследия писателей Ди-Пи и второй волны эмиграции наиболее характерные произведения (или фрагменты больших романов и повестей) дающие представление о творческой индивидуальности каждого художника. Значительная часть авторов до сих пор неизвестна на родине. Антология В.В. Агеносова восполняет существенный пробел в истории русской литературы XX столетия. Книга рассчитана на любителей отечественной словесности, студентов и преподавателей гуманитарных вузов, исследователей культуры и литературы русской послевоенной диаспоры.

Бонгард Сергей Романович

(1918–1985) — художник, поэт, педагог

Родился в семье юриста в Киеве, который он, по воспоминаниям В. Синкевич, называл «самым красивым городом в мире». С детства проявлял способность рисовать, учился живописи в Киеве и Праге, позже — в Вене и Мюнхине. Его первым учителем был М.М. Яровой.

В 1943 году в потоке беженцев попал в Германию, прошел через лагеря Ди-Пи в американской зоне и в 1948 году эмигрировал в США, где преподавал живопись, позже открыл собственную школу живописи в Санта Монике (штат Калифорния), пользовавшуюся известностью у американских деятелей театра, кино и музыки, и филиал этой школы в Рексбурге (штат Айдахо), по природным условиям напоминавшем родные края. Этой школе Бонгард дал название «Киевщина».

Стихи писал с юности. Его поэтическим наставником и другом с киевских времен был Иван Елагин. Тесная дружба связывала его и однокурсником Киевского художественного училища поэтом и художником Владимиром Шаталовым. Оба они удостоились чести стать членами Национальной академии художеств (Нью-Йорк). Именно Бонгард оформил обложку первого серьезного сборника поэтов Ди-Пи «Стихи» (Мюнхен, 1947), куда вошли и 9 его стихотворений: «Актрисе», «Пора расстаться нам», «Когда из этой жизни прочь», «Зима», «Отплытие», «Нет, поступить иначе я не мог», «Сегодня день так сумрачен и мглист», «Шторм», «Ей». Почти все они обращены к Галине Нечи, с которой автор расстался. Позже, как вспоминает В. Синкевич, Нечи объяснила этот разрыв кратко и выразительно: «Оба мы были артистами». Лирический герой сравнивает прежние чувства с бушующем от восторга театральным залом. Тем горче осознание ушедшей любви, когда

на сердце щемящая жалость

Обманувшей когда-то мечты…

И, как память о прошлом, осталось

Между нами ненужное «ты».

И грусть разлуки соединяется с осознанием своей вины перед «стройной девушкой и ласковой женой», «которую я так нелепо бросил», и пониманием, что «что жизнь моя по швам / Разлезлась, как пиджак потертый / и помятый», а «для жизни искалеченной протезов / Еще никто не мог изобрести».

Характерно, что цикл завершается стихами, связывающими любимую и родину:

И годы скитаний, и суетность дней

Горячую память во мне не осилят

О той, что не знала России моей,

Но столько напомнила мне о России.

Россия для Бонгарда неразделима с Украиной («Детство мое тихое. / Тын, да хата с мальвами»), с залитым дождем Киевом.

В более поздних стихах поэта появляется Волга, «Невы зеленое игорное сукно», купол Исакия, темный петербургский двор Раскольникова, «душистый стог и сеновал», березы.

Ностальгия неизменно присутствует в стихах поэта. Но никогда не принимает трагического характера, хотя порой и вырываются строки вроде: «Все ушло навсегда и не жди» или «Горько мне, что не сложились жизни / Так как надо — даже у берез!».

Но поэт мужественно переживает такие мгновения, жизнь привлекает его во всех ипостасях

В поэзии Бонгарда можно найти восхищение стихийными силами природы («Начало бури», «Вздымались и рушились тучи…»), не похожей на олеографические открытки. Характерно, что ветер, месящий волны, сравнивается со скульптором, мнущим глину; «бешеный круговорот» воды — с рвущимся на свободу рабом Микеланджело Буанароти, а «крутые бугры» волн — с торсами Огюста Родена.

Есть у Бонгарда и другая природа, родственная человеку, придающая людской жизни радость существования и позволяющая сказать: «Не знаю, как там на Олимпе, / Но тут — божественно у нас!» («Дождь в засуху», «У океана», «Осень в горах»).

Художественным образом, воплощающим красоту мира стала у Бонгарда сирень:

Сады бушуют, рвутся в небо, даже

Его просторы стали им тесны,

И улицы кипят в ажиотаже

От ливня, от сирени, от весны…

Не случайно, Иван Елагин в стихотворении «Памяти Сергея Бонгарта» написал:

Мы выросли в годы таких потрясений,

Что целые страны сметало с пути,

А ты нам оставил букеты сирени,

Которым цвести, и цвести, и цвести…

Любовь к жизни отчетливо проявилась в стихах поэта о смерти:

С курносой смертью ежели

Я встречусь наяву,

Немногие пережили —

Но я переживу.

И вновь мысль художника обращается в родине:

Пес идет умирать из дома —

Человек возвращается в дом.

Не с того ли я вижу всё чаще

Крест с рябиной, где к небу лицом,

В самой гуще кладбищенской чащи

Похоронены мать с отцом?

Уже будучи тяжело больным он мужественно говорил о своем конце: «Мне последнее время труднее уснуть, / Уже меньше надежд, и желаний, и планов. / Знать, пора собираться в положенный путь, / В путь, в который с собой не берут чемоданов».

Художник по профессии, С. Бонгард удивительно живописен в стихах. Цвета, тона, оттенки моря, дождя, городского пейзажа или гор, даже запахи поражают своей точностью (в шторм у моря «черное лоно», «лиловая вода», «зеленая вода»; «полынный запах солнечного луга»; «молочная завеса» тумана; «птица сонная»; «кривые вербы»).

Удачны и метафоры поэта («космы небес», «сосняк на скале, как гребенка», «как рубанком стругает с утра океан, / Вьются белые стружки у желтого берега»; «солнце кажется гонгом лучистым»; «дубы, величавые бонзы / Над ущельем стоят каменистым»; горы «горбят спину»; «туман-иллюзионист»; «ветряная мельница / Неустанно крестится»).

Публикации

Память //Грани. 1946. № 2.

Стихи // Стихи. — Мюнхен, 1947

Стихи //Встречи, 1979, 1980, 1981, 1982, 1983, 1984, 1985.

Стихи // Встречи. 1983–1985.

Стихи // Перекрестки, 1979–1982. №№ 3–6.

Актрисе

Г. В. Н.

Это было, но память упорно

Сохранит, как недавнюю близь,

Этот сумрак актерских уборных,

Этот приторный запах кулис.

Помню: зал до краев переполнен,

В дымном воздухе гулкая дрожь —

Это плещутся звуки, как волны,

У кильватерной линии лож.

Ты поешь. В нарастающей крепи

Голос к люстрам взлетел и упал.

Длится миг… И как будто бы с цепи,

Обезумев, срывается зал.

Бьет крылами, как дикая стая,

Стонут ярусы гудом перил,

Хлынет к рампе, бушует — и, стая,

Снова рушится всплесками крыл!

Вьется занавес в буре оваций,

Я смотрю на тебя, не дыша —

И цветами душистых акаций

Осыпается в счастьи душа.

…Это было. Прошло, как проходит

Все. Как ты, моя жизнь, отгоришь.

Лишь висят в театральном проходе

Пожелтевшие клочья афиш,

Да на сердце щемящая жалость

Обманувшей когда-то мечты…

И, как память о прошлом, осталось

Между нами ненужное «ты».

«Пора расстаться нам. Давай рассудим…»

Г. В. Н.

Пора расстаться нам. Давай рассудим

трезво.

Напрасно мы себя надеждой льстим.

Для жизни искалеченной протезов

Еще никто не мог изобрести.

Как объяснить тебе, чтоб поняла ты четко,

Что мы не можем!.. Незачем — вдвоем!

Как не сдаваться, если дрогнет нотка

В усталом голосе твоем?

Сложить бы вещи и скорей — на поезд!

Письмо короткое тебе оставить здесь,

Чтоб на вторые сутки, успокоясь,

В свою работу по уши залезть!

Чтоб лгать друзьям о легкости разлуки,

А возвратясь домой в свою пустую клеть,

Присесть к огню и стынущие руки

Теплом искусственным стараться обогреть.

Чтоб поздней осенью, под веток

черствый скрежет

И тусклый свет ущербленной луны,

Грустить о той, с которой я пережил

Три страшных года мировой войны.

«Когда из этой жизни прочь…»

Когда из этой жизни прочь

Я отойду в пределы ада —

Все будет так же. Та же ночь

Придет сюда в окно из сада.

И не изменится ничто,

Ни эта ложь, ни эти бредни,

И будет также здесь пальто

Висеть на вешалке в передней.

Как и теперь, сухой листок

Уронит тихо ветка клена,

И так же поезд на восток

В два сорок отойдет с перрона.

На темной насыпи кусты

Мелькнут за поворотом снова,

И так же, так же будешь ты,

Как и меня, любить другого.

Зима

Воют вьюги по неделям, —

Видно, норов их таков,

И хребты ломает елям

Непосильный груз снегов.

Убегу — тогда ищи-ка!

Из-за ветл зовет река.

Будет мною лед исчиркан

Беглым почерком конька.

За рекой чернеют срубы,

Я с тобою встречусь там.

Приморозит «ветер губы

К ярким девичьим губам.

Приморозит, не отпустит!

Он шутить не любит зря!

Я вернусь, когда за устьем

Будет снег топить заря.

Отплытие

Уже качнулся серый борт,

Уже толпой гудят причалы!

Передо мной туманный порт

И дышит море за плечами.

Я отплываю на восток.

Скрипят расшатанные реи.

Прощальный белый твой платок

Там над землей, как чайка, реет.

Пускай не порвана тесьма

Соединившего нас горя,

Но ты мне не пришлешь письма,

Когда меж нами ляжет море.

Когда я стану одинок,

Разлукой нерушимой ранен…

Плывем. А белый твой платок,

Как чайка, мечется в тумане.

«Нет, поступить иначе я не мог…»

Г. В. Н.

Нет, поступить иначе я не мог.

Теперь ничто меня с тобой не свяжет

И память о тебе, как вечное клеймо,

Морщиной темной над бровями ляжет.

У чьих-то бедер жадных и тугих

Пойду мутить назойливую память,

Но в сердце вновь возникнет горький стих

И буду жечь, упорствовать и плавить.

Однообразные, ненужные года!..

Ничто не исцелит от тяжкого недуга,

Но слово “родина”, быть может, мне тогда

Придет на ум, как имя друга.

И я вернусь. Угрюмый паровоз

Уволочет меня от тления и сплина,

И осень каплями тяжелых грустных слез,

Как мать, оплачет возвращенье сына.

Там будет все, как будто бы вчера:

Весь город мой в людском немолчном гуде,

И те же дни, и те же вечера…

Но только там одной тебя не будет.

И где-нибудь, не знаю точно — где,

Мой любопытный друг меня расспросит

О стройной девушке, о ласковой жене,

Которую я так нелепо бросил.

«Сегодня день так сумрачен и мглист…»

Сегодня день так сумрачен и мглист,

В холодном небе затерялась просинь…

Я так любил, когда шуршащий лист

Мне на плечо клала спокойно осень.

Когда, от сутолоки дней устав,

Наполненный тоской однообразных будней,

Уходишь за город, и блеклый цвет листа

Воспоминанья потихоньку будит.

Так было раньше. Но сегодня — нет!

Пускай не опадают листья!

Они во мне шевелят только бред

Твоих волос туманно-золотистых.

Куда итти, куда бежать теперь?

Мне не найти покоя в желтых ветвях.

Вернусь домой… Ехидно скрипнет дверь,

Вползая в комнату на заржавелых петлях.

Потом безвольно брошусь на кровать,

Линялым пледом с головой укроюсь,

И в сотый раз попробую понять

Свою беспутную, мучительную повесть.

И буду медленно, но нагло по пятам

Преследовать события и даты,

И, наконец, пойму, что жизнь моя по швам

Разлезлась, как пиджак потертый

и помятый.

Шторм

Косая молния стегнула горизонт

И подала сигнал к началу боя.

И гром скомандовал. И дрогнул гарнизон,

И ветер двинул тучи за собою.

В открытом море, огибая мол,

Построившись у крепостного форта,

Побатальонно цепи черных волн

Неутомимо шли на приступ порта.

И взяли порт. Они прорвались там,

Где берег был песчанее и ниже.

А ветер мчал за ними по пятам

И вел их в бой на штурм рыбачьих хижин.

Всю ночь сопротивлялись берега

И медлило сдаваться плоскогорье.

А на рассвете, с жадностью врага

Собрав трофеи, отступило море.

Ей

Мы встретимся снова на этом углу…

Все снова и снова, и так до разлуки.

Но в памяти я навсегда сберегу

Твои обнаженные нервные руки,

Бездонную глубь твоих ласковых глаз,

Такой необычный изысканный профиль —

Я все постараюсь запомнить сейчас,

Я их зазубрю, как любимые строфы!

Потом мы простимся. Расстанемся, — пусть

Но я тебя всю в ореоле былого,

Как эти стихи, буду знать наизусть

От рифмы до рифмы, от слова до слова.

И годы скитаний, и суетность дней

Горячую память во мне не осилят

О той, что не знала России моей,

Но столько напомнила мне о России.

«Вздымались и рушились тучи…»

Вздымались и рушились тучи,

А в сердце вползала тоска мне.

Все море как будто в падучей

Ревело и билось о камни.

И ветер, бросаясь в пучину —

Шипящее, черное лоно,

Как скульптор буграстую глину

Месил и месил исступленно.

Плащом запахнувшись потуже,

Кляня ураган то и дело,

Я шел по камням неуклюже

Туда, где оно сатанело.

Как будто в неслыханных пытках

Был стон его глух и неистов;

Не то что на этих открытках

Для легковерных туристов.

Не то что на этих шедеврах,

Написанных бойким мазилой,

Ревело, играло на нервах

И целому миру грозило.

Оно наливалось валами,

Шипела лиловая пена,

Ярилось крутыми буграми.

Как торсы Огюста Родена.

И в бешеном круговороте.

Швыряя зеленую воду,

Рвалось словно раб Буонаротти

Из массы своей на свободу.

«Ты помнишь, у нашей калитки…»

Ты помнишь, у нашей калитки

Сияющим утром, лениво,

Прибой разворачивал свитки

И клал их к покромке залива.

Там крейсер стоял на причале

И высился серою глыбой,

Отчаянно чайки кричали,

Кидаясь в пучину за рыбой.

И соль на губах от прибоя,

Клочок облюбованный суши,

И ветер и море. И двое

Влюбленных друг в друга по уши.

«Детство мое тихое…»

Детство мое тихое.

Тын, да хата с мальвами.

Я не знал о них тогда.

Океанах с пальмами.

За кривыми вербами,

У болотной ямы,

Мне лягушки первыми

Были кобзарями.

Сумрак дымкой ладана.

Вился над бурьяном,

И в копилку падало

Солнце за курганом.

Вечер в поле стелется,

Тихий свет от месяца.

Ветряная мельница

Неустанно крестится.

Звездными миражами

Пруд сиял у берега,

И не снилась даже мне

Та страна Америка.

«С курносой смертью ежели…»

С курносой смертью ежели

Я встречусь наяву,

Немногие пережили —

Но я переживу.

Скажу ей — нету в мире

Для жизнелюбов мест,

И яма-то не вырыта,

И не сколочен крест.

Иди к соседу — пьяница.

Ленив, завистлив, слаб.

Он сам к тебе потянется,

До смерти любит баб.

Ей-Богу, парень стоющий,

Спьяна на все готов;

А мне б, картин хоть сто

Да книжечку стихов.

Дождь в засуху

Дождя все ждали долго, долго,

А он все набирался сил,

И вдруг залил мой сад, как Волга

Мой дом как баржу накренил.

Шумят, кипят деревьев кроны.

Летит поток с мансарды вниз,

И тучам рукоплещут клены —

Еще дождя! Дождя! на бис.

«Присела птица сонная…»

Присела птица сонная

На черное окно.

Внизу Невы зеленое.

Игорное сукно.

Всю ночь знаменья всякие,

Да шорохи окрест.

На куполе Исакия

Как туз трефовый крест.

Дорогами окольными.

Бочком как будто вор.

Вновь месяц как Раскольников

Проходит в темный двор.

Опять при мертвом свете том

Ползет по этажам,

Уже почти столетие

Кого-то ищет там.

Обрывки фраз до Невского

Доносит шепотком,

«Вам, сударь, Достоевского? —

Пошел в игорный дом».

Русский Парнас в рассеянии

Там в этой книжной лавке,

Где букинист рассеянный

Чахнет на старом прилавке.

Русский Парнас в рассеянии.

Книги стоят рядами

В темном углу скучая.

Нетронутые годами

Возле халвы и чая.

Непроданная поныне

Горечь русской души —

Этот рыдал в Берлине,

Тот голосил в Виши.

Этот поэт без звания,

Тот — титулованный князь;

У князя давно графомания

В скитаниях развелась.

Тлеют давно страницы.

Выцвело имя поэта,

Лирик скончался в Ницце,

Трагик в Бельгии где-то.

Слава их редко тешила,

Статуи им не высила,

На шеи наград не вешала.

Не клала венков на лысины.

Жили с мечтой о чуде —

Хоть в виршах восстать из мертвых!

Только стихи как люди —

Мало стихов бессмертных.

Многих уже не стало

В майской звенящей сини.

На кладбищах полыхала

Сирень, как тогда в России.

Спит букинист у кассы,

Похрапывает глухо,

В стаканчике из пластмассы

Чай и дохлая муха.

Робко через оконце,

Грязную раму минуя,

Входит мутное солнце

В эту тоску земную.

Спит букинист, не слышит,

Как обкарнав сатирика.

Трагика съели мыши

И доедают лирика.

Новогоднее

В декабре вспоминается май,

Вспоминается юность все чаще.

Мокрый Киев, веселый трамвай

На зеленую площадь летящий.

Там в саду за кривой мостовой

В синих блестках и ливня и мая.

Ты стоишь под сиренью густой.

На свиданье меня поджидая.

Мы по площади старой пойдем,

Мы еще не предвидим разлуку,

Как чудесно под этим дождем!

Как волшебно держать твою руку!

Я совсем еще юноша, я

Нерешительный и неуклюжий,

И в глаза твои жадно глядя,

Попадаю ботинками в лужи.

Как привольно, как радостно тут

По проулкам шататься без цели!

Водосточные трубы поют

И грачи от весны оголтели.

Счастье жизни — хмельное вино,

Город так по-весеннему светел…

Боже мой! Как все это давно!

Как давно это было на свете!

Тридцать первое декабря.

Шторы окон опущены низко.

Неуверенный свет фонаря

Освещает клочок Сан-Франциско.

Шум кварталов к полночи иссяк.

Тротуары пустынны и сизы,

Лишь стоит охмелевший босяк

На углу, словно башня из Пизы.

Я в гостинице этой опять,

Я давно уже маюсь по свету.

То же кресло и та же кровать

И уюта по-прежнему нету.

Где-то там за домами луна.

Стих мой дом, заварю себе чаю.

Вот дошел до чего! Без вина

Новогодние ночи встречаю!

Без вина, без подруги моей,

Без веселой пирушки — куда уж!

Растерял я по свету друзей,

Всех подруг своих выдал я замуж.

Был я молод и ветрен тогда,

К тем остыл, эти бросили сами.

Не сыскать их уже никогда.

Устарел мой блокнот с адресами.

Все ушло навсегда и не жди.

Унесло как плоты по теченью,

И трамвай, и весну, и дожди,

Что проходят над русской сиренью.

И косматый обрыв у реки,

Где от вязов корявые тени,

И касание милой руки

С ароматом дождя и сирени.

«Опять октябрь листвой сверкая…»

Опять октябрь листвой сверкая

На землю по садам пустым.

Как Зевс когда-то на Данаю,

Пролился ливнем золотым.

Шуршит, звенит листва повсюду,

Как будто музыка сама.

Поэты благодарны чуду,

Художники сошли с ума.

Я сам хмельной в саду у липы.

Вином встречаю этот час.

Не знаю, как там на Олимпе,

Но тут — божественно у нас!!

Forest Lawn

(Самое известное кладбище в Лос-Анджелесе)

Forest Lawn — говоря попроще —

Место проводов, слез и бед.

Место, где покупают жилплощадь

С перспективой на тот свет.

Выбор есть: вот участки двухспальные,

Это, если клиент женат —

Даже с видом на улицу с пальмами.

Подороже — на нежный закат.

Наглый агент — с беспечной небрежностью

Объясняет опять и опять.

Как по низкой расценке с вечностью

Вы смогли бы легко переспать.

Не пугает он вас преисподней,

Рай сулит и воркует о том,

Что в могилу — хотя бы сегодня,

А платить — даже можно потом.

Торгаши промышляют идеями.

Но доходнейшая из идей:

Чтоб при жизни еще сумели вы

Погрустить над могилкой своей…

Чужды мне эти склоны с полянами

Без крестов, без оград и без роз

На земле не дружившей с бурьянами,

Не обласканной шумом берез.

В Калифорнии — осень как в Киеве,

Если б только не этот прибой.

Что ж поделаешь, — видно такие мы

Напоследок нас тянет домой.

Всё живущее — по-иному

Смерть встречает, не зная о том —

Пес идет умирать из дома —

Человек возвращается в дом.

Не с того ли я вижу всё чаще

Крест с рябиной, где к небу лицом,

В самой гуще кладбищенской чащи

Похоронены мать с отцом?

Туман

Уже опал последний лист.

И с той горы, что горбит спину,

Туман-иллюзионист,

Спустился медленно в долину.

И вот пополз во все края,

Укрыв молочною завесой

Шоссе, конюшни, тополя,

Аэропорт за дальним лесом.

Шагая к дому наугад

Под всё густеющею дымкой,

Я вижу, как бледнеет сад.

Как елка стала невидимкой.

Как все теряет плоть и вес,

Становится бесцветно, мглисто.

О Боже, даже дом исчез

По воле иллюзиониста!

Исчез, и не ищи — ведь зря!

Он был — и нет. Он канул в бездну,

Как горы и как тополя,

Как я когда-нибудь исчезну.

Вот даже самый ближний куст

Передо мной растаял сразу.

И мир, знакомый наизусть

Уж недоступен больше глазу.

Береза

У шоссе — за первым километром.

Где дорога круто рвется вниз,

Извиваясь под осенним ветром,

Исполняет дерево стриптиз.

Сбросив наземь все свои одежки —

Всё дотла, не сыщешь и листок.

Лишь остался на точеной ножке

Белый ослепительный чулок.

Как в тяжелом приступе психоза,

В голубом бензиновом дыму —

Пляшет обнаженная береза

У машин проезжих на виду.

Плавен выгиб тоненького стана,

Нежен веток дымчатый плюмаж;

Ей бы на холсте у Левитана

Украшать какой-нибудь пейзаж.

Или в русской выситься деревне,

Где растут поэты от сохи,

Где березы, стройные издревле,

Попадали в песни и стихи.

Я стою, как будто бы на тризне

У шоссе, где смрад и визг колес…

Горько мне, что не сложились жизни

Так как надо — даже у берез!

Влюбленные лошади

Глубокий дол, и словно пламя всполохи, —

Хвосты и гривы рыжие полощутся,

И нежно, наклонив нечесанные головы,

Стоят под ветром две влюбленных лошади.

Над ними небо — лучезарным куполом.

Полынный запах солнечного луга;

Ну, а они — так влюблены по-глупому.

Вот в этот мир цветущий и друг в друга.

А ветер дует, ковыли обшаривая,

И никого вокруг, их только двое —

Замкнутые в два дивных полушария:

Одно зеленое, другое голубое.

Замкнутые в два дивных полушария.

Осень в горах

Осень — вылитая из бронзы.

Солнце кажется гонгом лучистым,

И дубы, величавые бонзы,

Над ущельем стоят каменистым.

Тихо все, у песчаной запруды,

Спят рыбешки на каменном донце;

Валуны, ожиревшие Будды,

Животы согревают на солнце.

Облака над вершинами низко

Проползают всё мимо и мимо,

И как будто бы в храме буддийском

Аромат горьковатого дыма.

У океана

For Patricia Le Grande

Ветер дует и дует, — напорист и рьян,

Пальмы гнет и пылит у курортного скверика.

Как рубанком стругает с утра океан,

Вьются белые стружки у желтого берега.

Распирает под ветром опять паруса

И веселое солнце на запад катится.

Золотит берега, розовит небеса

И на каждой волне, расколовшись, дробится.

Вот в сверкающих брызгах волны поперек,

Под шального прибоя размерные залпы,

С оснеженной вершины скользит паренек

И тотчас же взлетает на новые Альпы.

И девчонка бежит по песку босиком,

А за нею собаки, — отчаянно лают,

Пахнет рыбой, смолою и мокрым песком

И три тысячи чаек кричат и летают.

То кидаются в небо, над пляжем паря,

То в прибой окунутся — высокий и хлесткий;

Белый парус до самой волны накреня,

Кто-то ловит ладонью слепящие блестки.

А девчонка бежит вдоль шипящей межи,

Мимо мокрых камней в голубой крутоверти.

И повсюду грохочет и буйствует жизнь, —

Жизнь чистейшего сплава, — без примеси смерти!

«Не зачерствей как пень с годами…»

Не зачерствей как пень с годами,

Окаменеть не торопись,

Опять вишневыми садами

В далекой памяти пройдись.

Мимо давно знакомой хаты

Перешагни за перелаз,

Где рыжий клен, как пес кудлатый.

Тебя облизывал не раз.

Где с детства были сердцу любы

Душистый стог и сеновал.

Где частокол, оскаля зубы,

Крапиву в зарослях жевал.

Пройди к ручью, где вечность не был.

Где в зной, чтобы набраться сил.

Ты, над водой склонившись, небо,

Хватая пригоршнями, пил.

Остановись у той же липы,

К земле колени приклони

И из ручья, как прежде, выпей,

Вновь неба русского хлебни.

Потом в густой траве укроясь,

Приляг и сквозь завесу трав

Смотри, как вытянется поезд,

Лиловым дымом степь застлав.

Как поравнявшись с лесом вскоре,

Переползет через поля,

И в небо — голубей, чем море —

Уйдет, как молодость твоя.

Уйдет, как жизнь, неповторимо!

Зови и плачь — не возвратишь!

Побед и поражений мимо —

В ночную синь, в ночную тишь.

Начало бури

Откатится, вновь наплывает,

Швыряет зловещей волной,

Голову разбивает

Об острые камни прибой.

Ударит то глухо, то звонко,

То рушится в полный свой вес.

Сосняк на скале, как гребенка,

Запутался в космах небес.

Такой удручающей хмури

Давно этот край не видал.

Вот первый, изваянный бурей,

Взметнулся чудовищный вал.

Теперь уж пойдет! Начинай-ка,

Нахлынь все кроша и круша, —

И падает белая чайка,

Как в адскую бездну душа.

Мастерство

Ивану Елагину

Читая стихи твои снова,

Я просто поверить не ног,

Как ловко упрямое слово

В бараний ты скручивал рог.

И мне оставалось дивиться,

Как смог ты в ловушку увлечь,

И как укротить эту львицу —

Строптивую русскую речь.

Она меня лапой стегнула

И клык обнажила, как нож,

А ты без хлыста и без стула

К ней в клетку так запросто вхож.

И шаг твой почуя спросонок,

Она встрепенется и вот —

К тебе подбежит, как котенок,

И мастеру руку лизнет.