Дети Вольного Бога. Последний Белый Волк. Книга вторая

Ариадна Павликовская (2024)

Мы подставляем спины под плети. Смешная штука — человеческое тело. Кожа — бумага, рвется неровными полосами, а склеишь — шрам останется. Мышцы — тугие нити. Возьми ножницы и режь себе, сколько влезет. О чем думали Создатели, когда даровали нам уязвимость? Мы делим боль. Мы вообще-то все теперь делим, и никак на это не повлиять. Гордись, что справляешься не один.

Мам, каждое движение — полевое.

Каждый шаг важен. Каждый — необходим. Этому научила меня ты. И я хочу показать, как правдивы твои слова.

Люблю тебя.

Пролог

Мы подставляем спины под плети. Смешная штука — человеческое тело. Кожа — бумага, рвется неровными полосами, а склеишь — шрам останется. Мышцы — тугие нити. Возьми ножницы и режь себе, сколько влезет. О чем думали Создатели, когда даровали нам уязвимость?

Мы делим боль.

Мы вообще-то все теперь делим, и никак на это не повлиять. Гордись, что справляешься не один.

— Ты, наверное, меня за это ненавидишь? — спрашивает, а в уголках глаз — смеющиеся морщинки.

Темные кудри разбрасывает северный ветер. Подошвы ботинок сбивают пыль с мостовой. Солнце облизывает пушистые облака, раскрашивает небо масляными лимонными мазками, неспешно поднимается с Востока. Будь он проклят, Восток этот.

Путь наш пролегает через спящий город, в воздухе — обрывки чужих сновидений. Главное — в них не заблудиться.

Временами мне кажется, что я на самом деле способен запустить в воздух пальцы, зацепиться за призрачную золотую дымку, притянуть к себе и раствориться. Стать частью мира, осколком чужой души.

Временами я даже забываю, что когда-то этого боялся.

— Нет. Я не смогу тебя возненавидеть, чтобы ты ни сделал. Нужно учиться принимать свои стороны, самые гадкие в том числе. Верно? — Улыбаюсь. Оказывается, это приятно, когда уголки губ сами по себе подпрыгивают вверх, а скулы ноют от напряжения.

В глазах его плещутся волны. Мы выпили слишком много. Клянусь, никогда больше не буду сбегать от своих проблем в спиртное. Откуда оно вообще взялось? Уж не от Нее ли? Да… Скорее всего.

Как долго мы связаны? Когда все сломалось и собралось в нечто совершенно не похожее на мою прежнюю жизнь?

Ходр плясал теплыми огнями, отбрасывал тень величия на Фелабелль, заливался золотом, сверкал, подобно яркому самоцвету.

И тень столицы меня не пугала. Будь проклята тьма.

— Это хорошо, но, будь на твоем месте, я бы не стал разбрасываться такими словами, — он смеется. Хохот разносится эхом в городских переулках. Интересный у него смех, напоминает журчание лесной реки. — Я, знаешь, и убить могу.

— Знаю. Но не верю. Тебе вообще верить нельзя. Такого лжеца на всех континентах не сыскать.

— Значит, тебе повезло. Я — редкость.

— Не болит уже? — задаю вопрос, которым терзаюсь весь вечер. Чувство вины — такая себе штука.

— Ты же знаешь.

— И все равно спрашиваю из уважения. Порадуйся, Редкость. Я мог бы совсем твоим самочувствием не интересоваться. Живи себе, как хочешь.

Он пожимает плечами. Меня поражает его сдержанность и его способность терпеть физическую боль. Как удается этому нахалу носить в себе столько тяжелого опыта и при этом находить силы на улыбку и звонкий, искренний смех? Человек-трагедия.

— Я боли не чувствую. Отбитый, видимо, совсем. Такая у меня способность.

— Так не бывает.

— Бывает, — спорит. Спотыкается на пьяных ногах и чуть не летит в стену чужого дома, прижатого к мостовой. Приходится схватить дурака за плечо и дернуть обратно на дорогу. — Я научился терпеть.

Хмыкаю. Может, и научился, но я-то видел, куда новые раны возвращают его сознание. Все видел. К такому — не привыкнешь.

— Ветра теплеют, — замечает он, стараясь отпугнуть мои размышления.

— С юга идут.

— Значит, весна пришла. Поохотимся как-нибудь?

— Обязательно.