Я просто Пушкин. Эпизоды из жизни величайшего гения российской национальной словесности

Аркадий Застырец

«Современный цинизм, а лучше будет — кинизм, или даже неокинизм представляет собой уже развивающуюся и далеко продвинувшуюся в своих разнообразных культурных проявлениях реакцию на предсмертное торжество рационализма и прагматизма. Я причисляю себя к неокиникам. А поскольку считаю романтизм эпохи Пушкина первым сполохом неокинизма, определенная связь здесь налицо».(А. Застырец)

Кавказ подо мною

Так и не отыскав саранчи ни в Бесарабии, ни в Одессе, ни в калмыцких унылых пустошах, Пушкин продвигался все далее на юг-юго-восток. Но вовсе не любопытство естествоиспытателя, как могло показаться неискушенному в пушкинских повадках прохожему, подгоняло его в дорогу. Или, если и любопытство, если и естествоиспытателя, то уж во всяком случае испытывающего естество каким-то особенным способом и с непонятного науке боку. В доказательство достаточно перелистать томик стихов Александра Сергеича. Там, ежели поглядеть свежим глазом, непременно натыкаешься на изящную элегию, рожденную именно в ту нелегкую пору. Вот она, извольте. Чтоб вам не тратиться на поиски.

Прощай, любезная калмычка,

Слезинки грязные утри.

Моя помчится дальше бричка…

Пусти штанину, не дури!

Да, ты по-своему красива

И соблазнительна, а всё ж

Совсем иная перспектива

Тебе положена. Ты ждёшь,

Что позабыв происхожденье

И кофе с трубкой по утрам,

Я разделю твоё влеченье

К колючкам пыльным и пескам?

Напрасно, милая дикарка!

Твой час когда-нибудь пробьёт —

Джигит тебя полюбит жарко

И поперёк седла швырнёт.

В свою потёртую кибитку

Свезя насильно, как овцу,

В твою иголку вденет нитку,

Невинность приведя к концу.

Глядишь, в кибитке разведутся —

Потом, со временем, не враз —

Мальцы с мордашками, как блюдца,

И щёлками наместо глаз.

А я… Что по себе оставлю,

Помимо гробовой трухи?

Тебя ли разве что прославлю,

Вот эти посвятив стихи

Твоим грудям тугим и ляжкам,

И тайным искоркам в глазах,

И тем бесчисленным поблажкам,

Что несмотря на стыд и страх…

Но полно, тут я умолкаю,

Прости, голубушка, прощай

И всё, что ныне предрекаю,

Приять смиренно обещай.

Итак, засим, простившись с соблазнительной калмычкой, пересек удрученный своим изгнанием Александр Сергеевич бескрайние степи и не особенно вскоре, но все ж таки не через до бесконечности долгий срок заехал в края, откуда виднеется невероятная в своей страшноватой красе кавказская гряда.

И точно, горы Пушкина едва ли не напугали, буквально придавив к почве возвышенным совершенством, увенчанным шапками вечных снегов. Так что он даже онемел, в смысле стихотворчества, на неопределенное время и оттого безнадежно впал в некий пароксизм тоски и самокопания, наподобие аглицкого сплина.

Меж тем несущая поэта бричка постепенно пошла в гору, медленно, но неизбежно приближая его к русской крепости Кудук-хала близ Железноводска. В пятидесяти верстах от этой последней ввиду чеченской границы цитадели славного нашего воинства пришлось ему пересесть в тряскую арбу, доверившись белобоким волам с пологими рогами местного происхождения. Волы свою службу знали, и лучше них здесь не было силы, способной тащить любые грузы по ленточке опасной горной дороги.

Полсотни верст по перевалам — не то, что по ровному месту: в час не переедешь. И Пушкин, ерзая задом по скудной соломе, ничуть не повеселел за время этого пути, то утыкаясь носом в отвесную скалу, то с оторопью ахая над пропастью, грозившей затянуть его вместе с арбой и волами в бездонную свою глубину.

Однако, стоило показаться из-за хребта бастионам Кудук-халы, как сделалось легче на сердце: там ждала его встреча со старыми знакомцами, сулившая наверняка приятные минуты, каковыми не может не отличаться время, проводимое добрыми русскими людьми в застолье и теплых дружеских беседах.

И предчувствие не обмануло поэта. У самых ворот крепости встретил его бывший некогда флигель-адъютантом самого генерал-аншефа Маевского, но за острый язык сосланный сюда с разжалованьем до капитанского чина Петр Петрович Хламидов. Человеком он слыл несколько заносчивым, но Пушкина, с коим познакомился и встречался в Москве и Петербурге, привечал, чтобы не сказать любил как родного.

— Александр Сергеич, наконец-то! Поверишь ли, с утра тебя дожидаюсь! — с неподдельной радостью выдохнул Хламидов и заключил Пушкина в крепкие солдатские объятья. — Пойдем, брат, скорее. Все уж для тебя приготовили — и стол, и постель, и помыться с дороги.

Не успел Пушкин и слово вымолвить в ответ, как откуда-то налетел на него невеликого росту лысоватый господин в сапогах на босую ногу. Подбегая, он успел на ходу запахнуть мундир, но позабыл о цветастых помочах, свисавших из-под оного и тем непоправимо выдававших рассеянность своего хозяина. По бокам его аккуратной лысины развевались незачесанные соль с перцем пряди, и уже по ним одним можно было узнать в забавном господине подполковника Василия Семеновича Арестова. Вот уж был по общему признанию замечательный человек! Знатный специалист по флешам, редутам, форсам и контрфорсам и всяческим прочим полевым и крепостным укреплениям, Василий Семенович отличался приветливостью, подкупавшей всех его знакомых.

— Саша! Родной ты мой человек! — поборов одышку, кричал он, хлопая Пушкина по плечам и спине. — А что бы загодя-то, загодя-то сообщить! Только третьего дня вестовой письмецо твое доставил. А то бы мы бычка завалили!

— Пустяки, Василий Семенович, — не без слезы усмехнулся Пушкин. — Корочку хлеба да плошку воды, а более мне, опальному, и не положено!

— Не-по-ло-же-но?! — возопил Арестов, совершенно всерьез приняв пушкинский сарказм. — Это что еще за выдумки, не положено? Мы тут, брат ты мой, от начальства далеко, так не изволь беспокоиться, напоим и накормим так, что до постели без подмоги не дойдешь!

Вскоре, помывшись и испив целебной водицы, прославившей здешние места на всю Россию, Пушкин убедился в том, что Василий Семенович не шутил по поводу крепостной хлебосольности. Наевшегося, что называется, от пуза, его повели в экскурсию по всем кудук-халинским достопримечательностям. Показывали с гордостью все, что ни попадало на глаза, — и склад с провиантом, и лошадей с собаками, и чеченских девок, усердно занимавшихся ковроткачеством в особом сарае.

— Это как же? — изумился Пушкин, отлично знавший чеченские ревнивые обычаи обращения с женским полом. — Откуда вы разжились этими красавицами?

— А это, Саша, наше новое оружие, — с наслаждением пощипывая сивый ус, разъяснил Арестов. — В генералитете, вишь, изобрели — и тотчас нам секретный приказ: при каждой удобной оказии красть у чечни баб и девок.

— Так ведь они же… Для них же…

— Именно, брат! Позор несмываемый. Так через это мы и ожидаем, что в отчаянии чеченцы со дня на день с переговорами к нам придут, миру запросят. А мы им, вестимо, наши кондиции: соблюдите, мол, и живите со своими бабами покойно…

— Ну и дела! — поводил Пушкин носом, а глаза между тем скосил на примеченную им в толпе ткачих особливо хорошенькую чеченку.

День этот за всеми хлопотами и толпою новых впечатлений быстро завернул к закату. Как и бывает в горах, темнота спустилась незапно, так что Пушкин, отвлеченный к тому же довольно шумным пиршеством, сумерек и не приметил.

Все уж изрядно, по-русски говоря, назюзюкались, Хламидов откуда-то притащил гитару с гвардейским этаким бантом, и в свежем высокогорном воздухе звонко разлился романтический струнный перебор. Тут же поднял хмельную голову поручик Охлобыстин, слывший здешним Фаринелли, о чем Арестов горячо прошептал Пушкину на ухо, — и поверх струнного звона раскатился его волнующий тенор: «Ой, да не вечер, да не ве-ечер!»

— Пойдем, Саша, до ветру, — пробормотал Василий Семенович и подцепил Пушкина под локоток.

С хохотом и прибаутками помочились они с самого высокого бастиона. И тут Арестов неожиданно подтолкнул Пушкина в бок:

— А что, брат? По-прежнему ли ты охоч до женского полу?

— Не жалуюсь, Василий Семенович, — пробормотал тот. — Да к чему ты спрашиваешь?

— А к тому, брат, что давеча, я приметил, ты глаз-то на одну чеченочку положил.

— Да полно вам шутки шутить! — увернулся было в смущении Пушкин.

— Положил, положил! Не отпирайся! — настаивал Арестов и снова, хохотнув, подтолкнул его в бок. — Так ведь это можно устроить!

— Не совестно вам, Василий Семенович! За кого вы меня принимаете? Как могли вы хотя на минуту допустить, что честь моя мне позволит девушку силой взять, на правах, так сказать, победителя?

— Нет, это ты меня обижаешь, Александр Сергеевич! — насупился Арестов. — разве ж я говорил, силою?

— А то как же?

— А так… Я к тебе ее вызову. Ты у ней согласия испроси, как благородному человеку подобает. И уж если не согласится, пеняй, брат, на себя! Не такой уж ты, значит, гений русской словесности, как молва о тебе говорит.

— Ну, если так, — улыбнулся Пушкин, — то изволь, я согласен. Да только понимает ли она по-русски?

— Десятка полтора слов знает… Но ведь на то ты гений, чтобы и двумя словами в чувствах своих девицу убедить!

***

Нечего и добавить к этой истории, поскольку об остальном не сохранилось достоверных свидетельств. Однако известно, что после того и до конца своей долгой жизни Василий Семенович непререкаемо чтил Пушкина как наипервейшее светило словесности российской, что и завещал своим детям и внукам вместе с полным собранием сочинений Александра Сергеевича издания сорок второго года, с золотым обрезом и в телячьей коже с богатейшей инкрустацией. А сам Пушкин по прошествии волшебной ночи, послужившей прекрасным довершением доброго дня, совершенно приободрился и встретил рассвет следующего утра, стоя в одном исподнем на том самом, высочайшем, бастионе Кудук-халы, с коего в полночной тьме справляли они с Арестовым малую нужду, и с только что исписанного им клочка бумаги оглашал изумленные кавказские горы и долы бессмертными строками:

— Кавказ подо мною, Кавказ надо мной…

Весь мир от Кавказа лежит до Кавказа.

Свобода, небесного свода зараза,

Царит сокровенно в юдоли земной.

Орёл ли, Кура ли, морская ль волна,

Горянка ль с кувшином сбегает по склону —

Бескрайняя воля мне всюду видна,

Конец и граница любому закону.

И даже, скалу растопырив, кристалл

Свободен в своём проявленьи верховном,

И солнце в его полыхании ровном

И жарком, покуда ледник не настал.

И звёзды иные, столпившись в туман

Для нашего влажного смертного глаза,

Хотя под собой и не чуют Кавказа,

В неволе орбит прозревают обман.