Красный Дом

Аррен Кода

Красный Дом находится на пересечении вечностей, и у его обитателей есть достаточно времени на то, чтобы обдумать свою жизнь. Здесь люди ходят бок о бок с существами из другого мира и ведут борьбу со смертью, которая приходит сюда в разных обличьях. По мере того как тьма сгущается за древними стенами, перед каждым из героев встает нелегкий выбор…

Козырев

Если скажут они — ну и что, что погаснет один

Огонек в небесах с миллионами звезд?

Он мерцает, мерцает, но есть ли

Кому из нас дело до чьих-то сочтенных часов,

Если все мы — лишь миг, или меньше

Заметит ли кто, что погаснет один огонек?

Я замечу.

(Linkin Park, «One more light»)²

Операционная. Светло-бежевые стены и белые, до зеркального блеска начищенные плитки пола. Для Атлантов, вечных обитателей Красного Дома, эта комната — святилище и точка сосредоточения. Если для всех остальных хирург приходит сюда, чтобы спасти больного, то для самого себя Атлант в операционной очищает собственную душу, оставляя за створками дверей всю тяжесть, тянущую к земле его усталое сердце. Именно здесь находятся Вторые Врата, еще один порог, который человек пересекает, оказавшись на затянутом голубой клеенкой столе. Первые Врата находятся в приемном отделении, и проход сквозь них означает лишь неприятности и легкое сумасшествие. Пройдя Вторые Врата, пациент либо умирает, либо навсегда уносит с собой метку Красного Дома, потеряв часть себя и обретя взамен что-то более ценное. В любом случае, именно через эту комнату люди покидают больницу, только одни еще долго топчутся в коридорах, а другие нет.

Для каждого хирурга операционная выглядит по-своему, ибо каждый приносит в нее собственную атмосферу. После тщательной стерилизации и кварцевания помещение полностью нейтрально, но стоит открыться белым створчатым дверям с круглыми окошками-иллюминаторами — и вот она заполняется людьми в разноцветных форменных робах. Открываются окна, впуская резкий запах скошенной поутру травы и дорожной пыли с парковки. Включается радио. Каждый врач выбирает свою волну. Козырев оперирует под звуки старого рок-н-ролла, Тесарь — под современный джаз, Тарасов — под русский рок, Вахрушин — в полной тишине и с закрытым окном (отчего вся бригада успевает вспотеть еще в начале операции). Когда хирург широким шагом заходит в комнату, держа перед собой руки, его настрой тут же передается остальным. И это — результат постоянного глубокого сосредоточения, в котором он находится даже во время сна, годами выработанное искусственное состояние, которое служит щитом и поддержкой в работе для него самого и для всех, кто рядом. Идя в операционную, Тесарь будто бы рассеян и замкнут, Тарасов — будто бы слегка разозлен, Вахрушин — расслаблен и весел.

Козырев всегда собран. Есть много способов настроиться на предстоящую тяжелую работу — пожалуй, столько же, сколько хирургов в этой клинике. За долгие годы Козырев железно выработал для себя один безотказный: представлять в своей голове яркий белый свет, обступающий со всех сторон, отсекающий все лишнее. В этом свете сгорают сомнения и страхи, остается лишь голая суть вещей, и тогда уже ничто не заслоняет старшему Атланту его истинное зрение. Он видит всю операционную, как единое целое, и его задача — сделать так, чтобы работа слаженного механизма не сбилась и не застопорилась.

Сегодня оперирует Алексей Тарасов. На столе тяжелый больной, настолько, что в этот раз даже радио играет еле-еле. В такой ситуации важно все, даже движение воздуха, поэтому сестры стараются дышать в сторонку, чтобы не отвлечь хирурга от задачи. Производится удаление левого легкого. Нужно наложить лигатуру на крупные сосуды и пересечь их так, чтобы лишний раз не задеть сердце больного, которое судорожно бьется в широком разрезе. Сама по себе техника обработки сосудов у Тарасова отработана блестяще, но есть другая трудность. Невидимые взгляду непосвященных, в открытой ране копошатся целых три черных нори. Одна из них плотно присосалась к корню легкого, и с ней, пожалуй, проще всего; а вот две другие решили захватить аорту и верхний левый бронх. Это мешает быстро обезопасить операционное поле от кровопотери, а ведь времени терять нельзя: сердце у больного работает с перебоями, давление постепенно понижается, и пусть анестезиолог и медсестры то и дело вводят в катетер новые порции крови и укрепляющие средства, надо спешить.

Отделить от живой ткани организма злобную нори, напитавшуюся его соками, — все равно, что удалить небольшую опухоль. Скользкое черное существо, по сути, состоящее из слизи и пучка нервов, образующих что-то вроде спинного мозга, плотно присасывается к органам наподобие пиявки. Изрезать ее скальпелем — значит, заразить ядовитой черной слизью весь организм. Идеальный выход — пересечь ее мозговой центр, напоминающий вареную горошину. В этом случае нори будет парализована, и ее можно будет полностью вытащить простым зажимом.

Первую Тарасов вылавливает сразу и брезгливо бросает в подготовленный пакет, который тут же завязывают тугим узлом. Берет новый стерильный зажим — старым в рану лезть уже опасно — и медленно подбирается к центральной артерии, расширив отверстие еще на пару сантиметров. Щупальца нори уходят вглубь организма, и нельзя с уверенностью сказать, насколько они длинные. У средней нори ложноножки могут быть размером с палец, а могут быть и с руку взрослого человека. Их количество постоянно меняется, и отдирать их — все равно, что отрубать голову мифическому змею: на ее месте тут же вырастут еще две. Бригада заметно нервничает, и лишь хирург сохраняет внешнее боевое спокойствие. Доктор Тарасов очень точен в расчетах, Козырев всегда отмечал это. Про таких говорят — руки золотые, но, применительно к Атланту, вернее другое: чувства очень острые. Пальцы — часть его разума, дополнительные глаза, которые куда острее обычных. Короткое движение скальпеля — и вот еще одна тварь с отвратительным писком бьется между браншами зажима. Но тут же появляется новая опасность: один из сосудов поврежден, и больной теряет кровь. Тарасов успевает ухватить его пальцами левой руки, а правой, стараясь двигаться как можно меньше, отправляет нори в пакет. Крупные капли пота блестят у него на лбу.

— Оставь, Леша, — мягко говорит Козырев, пережимая сосуд чуть выше и подкладывая в рану свежие тампоны. Тарасов немного распрямляется и несколько секунд переводит дух. Короткий взгляд на шефа, сдержанное молчаливое спасибо. Медсестра вытирает ему лоб. И снова — в бой.

Третью нори Атлант решает пока не трогать — ее можно будет извлечь вместе с легким уже в конце. Начинается долгая процедура отделения. Между органом и полостью множество спаек, которые нужно убрать. Ситуацию осложняет все ухудшающееся состояние пациента, поэтому чрезмерная торопливость может стоить ему жизни, но и лишнее промедление — тоже. Каким-то, не шестым даже, чувством нужно понять, в какой момент действовать. Козырев подстраховывает своего молодого коллегу, выполняя грубую работу, чтобы не отвлекать его от главного. Тарасов тихонько напевает, и его ассистенты приободряются, решив, что раз доктор в хорошем настроении, то дело идет на лад. Однако Козырев знает, что на самом деле в такие моменты Тарасову по-настоящему трудно, и он пытается сильнее сосредоточиться. Операция длится уже третий час, а сделать нужно еще так много. Тарасов досадливо шипит сквозь зубы: все-таки, оставить нори у самого корня легкого было большой ошибкой: существо сдвинулось, и теперь, чтобы подобраться к сосудам, придется сначала его обезвредить. Вероятность промаха очень велика, ведь расстояние измеряется какими-то миллиметрами. Тарасов ненавидит проигрывать, но сил у него уже не так много. Сейчас все его нервы напряжены до предела, и вся выдержка направлена на то, чтобы пальцы не дрогнули.

И у него получается. Совместными усилиями зараженное легкое извлекают из организма, операционная сестра очищает поле от лишней крови. Ее даже не так много. Козырев тщательно осматривает рану, проверяя, не осталось ли там следов от нори. Затем кивает коллеге: можно зашивать.

Вообще, с этим прекрасно могут справиться его ассистенты, но Тарасов всегда шьет сам. Другие врачи в шутку зовут его белошвейкой, поскольку его швы — самые ровные и крепкие, недаром еще в институте у него были все пятерки по этому предмету. Аккуратно, слой за слоем смыкается плоть, и вот, наконец, затягивается последний узел. Теперь хирург имеет право покинуть операционную и перевести дух, но Тарасов не торопится. Медленно подходит к изголовью стола и пристально смотрит на бледное лицо спящего пациента, затем — на показания приборов. Пульс еще слабый, хотя уже постепенно выравнивается, анестезиолог вводит в капельницу все новые лекарства. Карие глаза Атланта в узкой щели над маской ловят взгляд Козырева, и тот быстро подходит, понимая, что сейчас как никогда нужна его помощь.

Ибо в груди больного по-прежнему пусто, и хоть сейчас он подключен к различным аппаратам, жизнь его все еще в большой опасности. Таково разрушительное действие нори: долго живя в человеческом теле, они оставляют после себя бездонную черную дыру, которую не зашить никакими нитками. Почти никакое событие в жизни не способно впустить в нее достаточно света, чтобы эта дыра исчезла, поэтому ее обладатели часто умирают спустя несколько лет после излечения — без видимой на то причины. Если долг хирурга — вырезать пораженную ткань, то долг Атланта — сделать так, чтобы болезнь никогда не вернулась назад. А для этого нужно принести жертву.

Тарасов извлекает из своей груди невесомый и неосязаемый шар света размером с теннисный мяч. Он светится неярко, но ровно, его силы вполне хватит на то, чтобы полностью закрыть дыру в груди пациента. Вот только тогда от него ничего не останется. Тарасов совершенно спокоен — он сделал свое дело и готов рискнуть. Он считает себя сильным и может работать даже когда его солнце на исходе. Не будь сейчас в операционной его начальника, он сделал бы это без промедления. Но Козырев знает, чем может обернуться для Атланта отсутствие солнца, поэтому он мягко берет широкую ладонь Тарасова в свои, глубоко вздыхает и дует на теплый мерцающий шар, который от его дыхания вспыхивает ослепительным золотом. Слабость и равнодушие тут же накатывают на него самого, ноги слабеют в коленях, но Козырев лишь удовлетворенно улыбается и отступает на шаг. Тарасов осторожно разделяет солнце на две части и большую из них с огромной осторожностью дает вдохнуть больному, а оставшуюся вдыхает сам. Вот теперь все.

Солнце Атланта… Козырев так до конца и не понял, откуда оно берется, хоть и проработал здесь уже более двадцати лет. Все, что он знает, пришлось постигать самому с самых первых дней, когда он, еще будучи молодым, впервые переступил порог этой клиники и узнал от старших, что Красный Дом не просто больница…

Никто из них не знал, что за сила таится в отсыревших кирпичных стенах, почему она дает особое зрение и сверхъестественные способности тем, кого выбирает. И кого именно выбирает? За минувшие годы в клинике проработали сотни специалистов, и из них далеко не все были способны увидеть нори. В основном это были обычные люди самых разных интересов и менталитетов, объединенные профессионализмом и любовью к медицине. Как разглядеть в себе особый дар и вспомнить, откуда происходишь на самом деле? Каждый Атлант приходил к этому по-своему. Быть может, дело было в мгновенной привязанности к месту — так объяснял это Козырев самому себе — когда Красный Дом с первого взгляда становился домом, прибежищем, храмом и крепостью. Все знакомые ему Атланты жили здесь большую часть времени; у себя дома они только ночевали, в городе — развлекались, но рано утром, поднимаясь в свое отделение, они по-настоящему возвращались домой. Некоторые работали здесь до глубокой старости — как, к примеру, его друг и учитель, профессор Баранов, который застал свой столетний юбилей в операционной. Только закончив сложнейшую операцию по резекции нескольких сегментов легкого, он позволил себе выпить чаю с пирогами, которые испекла для него старшая медсестра. Свой уход на пенсию профессор встретил безрадостно, но мужественно, поддавшись на уговоры коллег, переживавших за него. А уже через пару месяцев он скончался, и Козырев знал: не из-за преклонного возраста, а из-за солнца, покинувшего его. Баранов уходил на пенсию рослым крепким мужчиной, а в гроб клали высохшего старика…

У Атлантов нет законов. Все, что они должны делать официально, прописано в клятве Гиппократа и Кодексе врачебной этики. Неофициальная же часть больше напоминает духовное учение и является неотъемлемой частью их жизни. Первое и главное правило — блюсти себя в форме, то есть, тренировать свое тело, хорошо питаться, дышать свежим воздухом и вовремя ложиться спать. Второе — держать свой дух в чистоте, то есть, не думать о возможных неудачах, не предаваться унынию и не иметь вредных привычек. Третье — любить жизнь во всех ее проявлениях, любить ее в себе и других и радоваться ей. Четвертое — побеждать, невзирая на усталость и боль, но помнить при этом, что не бывает плохих побед. Пятое — никогда ничего не забывать — оно может пригодиться в любой момент. Шестое — никогда ничего не бояться. Седьмое — уметь ждать и терпеть. И ко всему этому добавляется простая человеческая мудрость: Атлант не был бы Атлантом, если бы никогда не нарушал этих правил.

Глава Третьей хирургии Эдгар Таллинский был, пожалуй, лучшим хирургом во всей клинике. Всегда бодрый и жизнерадостный, он появлялся на работе первым и уходил последним. Весь его рабочий день был наполнен операциями, обходами и осмотрами и бесконечными разговорами с пациентами, которых доктор Таллинский действительно любил. Козырев всегда поражался этому: за свою долгую врачебную практику он сам приучился дистанцироваться от вверенных ему больных, прекрасно понимая, сколько сил может забрать личная привязанность к кому-то из них, сильно вредя работе. Дистанции он также учил своих молодых коллег. Однако Таллинский был из тех, кто нарушал неписаное правило. Он был одним из Атлантов, с огромным горячим солнцем в груди, которое он щедро раздавал своим пациентам без остатка. Столько прозрачных нитей выходило из его тела, привязывая к тем, кто был под его присмотром, и тем, кто давно ушел, что казалось, будто он вот-вот увязнет в этой паутине. Ему звонили и писали письма, и он даже завел себе страницы в соцсетях, чтобы отвечать всем. Казалось, у доктора Таллинского есть глаза и уши по всей стране: так сильно он интересовался судьбой каждого своего пациента. Любовь к ним и преданность долгу питали его, наполняя огромной силой; в свои пятьдесят два он едва выглядел на сорок. Но, как это часто случается с теми, кто дает слишком много, в один прекрасный день Эдгар Таллинский сгорел.

Этому дню предшествовали недели тяжелейших дежурств в соседней клинике, где Таллинский принимал больных по «скорой». Он не давал себе отдых до тех пор, пока лично не убедился в том, что все сделано по высшему разряду. Вернувшись рано утром в ординаторскую, он свалился без сил на дежурный диван. Очнулся уже с высокой температурой и чудовищной слабостью во всем теле. Профессор Лисенко, тогдашний главврач, чуть ли не пинками отправил его на больничный, с которого Таллинский вернулся уже через три дня и тут же вышел на дежурство, а ранним утром — в операционную. Там, рядом с больным, который был буквально изъеден кровожадными нори, и выяснилось: у Атланта погасло солнце. Точнее, даже не погасло: он просто раздал его, не оставив себе ни одной искорки, которая могла бы разгореться заново. Пока он работал, игнорируя тревожные симптомы, нори захватили его тело, и поделать что-либо было уже невозможно: Атлант умирал.

Конечно, доктор Таллинский сдался не сразу. Он продолжал работать, делал обходы, разговаривал с больными. Но все это уже не вызывало у него прежней радости. Апатия и усталость брали верх. Лисенко отстранил его от операций, и теперь Таллинскому оставались только изнурительные дежурства, от которых ему становилось только хуже.

Козырев пытался помочь ему. Когда у Таллинского диагностировали очаговый туберкулез в поздней стадии, Козырев явился к нему и заставил вдохнуть часть своего собственного солнца, надеясь, что это сработает так же, как и с больными. Однако ничего не вышло, Атлант уже был настолько равнодушен ко всему, что искра жизни так и не прижилась у него в груди, несмотря на все отчаянные попытки раздуть ее. Как только Козырев увидел это, он заставил себя отступиться и заняться другими делами. Перераспределил операции Таллинского на себя, часть отдал доктору Тарасову. В атмосфере всеобщей подавленности из-за состояния их старшего коллеги нагрузка оказалась такой серьезной, что Тарасов сам потерял солнце после череды бессонных ночей. В тот раз Козырев испытал, пожалуй, самое сильное потрясение в жизни, испугавшись, что по своей вине потеряет молодого ассистента. Но все обошлось: Козыркв повторил процедуру с солнцем, и на этот раз она удалась. После пары отгулов Тарасов вернулся в строй бодрым и полным сил.

Таллинский угас всего за несколько месяцев. Хоронили его всем коллективом, на церемонию прощания пришли все ходячие больные, а также ученики и даже зарубежные коллеги-хирурги. Профессор Лисенко читал долгую надгробную речь, чахоточные бабушки плакали в задних рядах, молодые врачи шумно спорили, кто из них займет должность покойного. Атланты молчали, и Козырев чувствовал, что у каждого из них в тот день погасла частица их солнца — точно так же, как гаснут звезды, когда солнце скрывается за облаком пыли.

Все посвященные знали: доктор Таллинский покинул Красный Дом полностью. Лунной ночью его бесплотный дух сел в длинную невесомую лодку, и безмолвный Лоцман отвез его в открытое море. Впрочем, возможно, это было лишь видение…

Примечания

2

Пер. Авт.