Смоляной дневник

Артур Постинин (2024)

Главный герой Том работает над сценарием к компьютерной игре, основанной на романе Г.Ф. Лавкрафта «Случай Чарльза Декстера Варда». Погруженный в тему оккультизма, он сталкивается с сомнениями в своих способностях и переживает творческий кризис. В поисках вдохновения Том начинает изучать оригинальные гримуары — книги о черной магии. Его исследования привлекают внимание тайной организации. Один из её членов, Мартин, устанавливает контакт с Томом и посвящает его в историю и философию организации. Для Тома это становится важным событием, наполняющим его жизнь новым смыслом. Но он даже не догадывается, что у организации на него свои планы.

09/05

Девять часов на автобусе мы скользили по влажным горам, просачивались сквозь тесные ущелья и мрачные леса. По ленивым дорогам, сквозь безлюдные пространства зеленой пустыни. Если дикая природа — это ад, то Босния и Герцеговина — его святилище.

Спустя девять часов я очутился в Сараево. В расстрелянном городе, где по ночам холмы открывают свои горящие глаза с ресницами белых могильных столбиков и молча наблюдают за копошениями попавшего в ловушку путника. Сараево — город, хранящий на своем лице оспины от снайперских пуль. Где дома в любой момент готовы сбросить на прохожего свои ветхие фасады.

Я разместился в прокуренном влажном хостеле и лег на кровать смотреть телевизор. Был вечер, мои спутники утомились и один за другим уснули. Мне не спалось, после нескольких дней бурного пьянства меня знобило от холодных волн тревоги.

Какого черта я здесь делаю? Где я? Мы так легко оставили себя на произвол судьбы — в чужом городе, на милость незнакомых нам людей. Я видел, как они угрюмо шептались, курили, поглядывали на нас исподлобья и деловито обсуждали. Сараево — город с посттравматическим синдромом, безжалостный и лютый как жертва. Неистовый и невинный. Колыбель мировой войны. Место, где людей разбирали на части не любознательности ради.

Наш хостел располагался в старом городе, возле базара. Я решил вырваться из сырой клети номера и прогуляться. На улице уже было темно, но базар все еще работал, и я отправился бродить по его лабиринтам. Это успокаивало, как и любое навязчивое, монотонное действие. Базар пах мясными пирогами и рубленным луком. На всем свете нет места более уютного и убаюкивающего. Мне кажется, я бы мог стать уличным псом и поселиться здесь жить, чтобы денно и нощно слоняться по закоулкам и греть грязное брюхо на солнце. Горы обнимают город, от чего даже с чипом в ухе ты ощущаешь себя в полной безопасности. Будто ты лежишь в уютном гробу оклеенным внутри бархатным сукном.

Я хочу быть сараевским псом, я не хочу быть человеком! Это великая несправедливость, что у человека нет возможности трансмутировать в животное. Мы животные, но не до конца. Мы животные, которым не положено быть животными. Мы обязаны заправлять свою животность, чтобы она не болталась, прикрывать ее как срам. Человек наделен всякими свободами и естественными правами, кроме права быть бродячим псом. Питаться с земли печеным тестом, жареным мясом и луком.

Я знал, что насочинял уже достаточно, и скоро мне неизбежно придется вернуться к своей обыденной жизни, в которой я не чувствую себя в безопасности. Эта жизнь — ядовитый топи, гнилые болота, где сквозь разломы в корке льды сочатся газы разложения, сводящие с ума и парализующий дыхательные мышцы.

С этими мыслями я случайно набрел на бар “Вавилон”, и тут же решил погрузиться в его алое, жаркое чрево, чтобы как можно скорее налакаться алкоголем.

Сходу выпив рюмку сливовой ракии, я заказал стакан пива и остался сидеть за барной стойкой. Заведение в этот час пустовало, я был здесь единственным клиентом. Немного отпоив себя пивом, я заказал еще одну рюмку ракии. Тревога робко покидает меня, на смену ей приходит тупое удовлетворение. Я опускаюсь под воду, воздух становиться жидким, трепыхающийся мир отступает, глухо причитая. Я начинаю непроизвольно раскачиваться в такт играющего блюз-рока, подобно водоросли в подводном течении. Мои губы растянулись в глупой улыбке от мысли, что я оказался черт знает где, и я здесь совершенно один. Ни это место, ни я не ожидали, что когда-либо встретимся. Нам будто не суждено было сойтись вовсе. Но мы скоро расстанемся, и я вряд ли еще хоть раз вернусь сюда. Все встанет на свои места и порядок снова восторжествует. Но прямо сейчас мне хорошо, и бару тоже хорошо, и, кажется, что хорошо всему Сараево…

Откуда-то из глубины помещения — то ли из туалета, то ли из кухни — вышел человек и сел за барную стойку рядом с мной. Кажется, я все же не был единственным посетителем. Оглянувшись, я увидел черный плащ на вешалке у входа. Вероятно, он был здесь до моего прихода. Я перевел взгляд на человека за стойкой, он заметил это, улыбнулся и приветственно кивнул

Это был пожилой господин в черной костюме, белой рубашке с черным галстуком. Немного старомодный наряд сидел на нем безупречно. Могу поспорить, он был сшит вручную искусным портным, знавшим толк в изысканных тканях.

Старик был тощ как смерть. Его редкие, прозрачные волосы были старательно зачесаны назад. Безупречно выбритое лицо было изрыто глубокими бороздами морщины, а под с обвисшей серой кожей пролегали бледно-голубые сосуды.

Он производил приятное впечатление — респектабельный господин — все еще при деле. Вероятно, приехал в Сараево по работе, возможно, бизнесмен или чиновник. Таких как он можно встретить на конференциях, выставках и форумах, они завсегдатаи переговорных комнат, залов для совещаний, массивных кабинетов и классических ресторанов. Они никогда не пропустят включенный в счет номера завтрак, затем обязательно перекусят на деловом обеде, а позже — наедятся вдоволь во время званого ужина. Вечером же эти люди выбираются из своих тоскливых, однообразных номеров в облюбованные туристами бары, чтобы приобщиться к “настоящей” ночной жизни города. Кто знает, куда сегодня занесет, скорее всего, в хрустящую гостиничную постель перед жужжащем на неведомых языках телевизором. Но остается призрачный шанс, что ночная жизнь все же скрывает в себе приключения, романтические встречи или, как минимум, терпеливого слушателя, на которого можно нещадно вывалить истории из жизни — жизни столь длинной, что чем дольше ее проживаешь, тем более чужой она кажется, — жизни нескольких людей, по странной прихоти судьбы случайно совпавших в пространстве, занимавших по очереди, незаметно сменяя друг друга, одно тело, пока в конце концов не остался ветхий человек в дорогом старомодном костюме.

— Я вижу, как напряженно вы сейчас мыслите, — вкрадчиво заговорил пожилой господин.

— В столь поздний час… Почему?

Я был удивлен и возмущен тем, что он обратился ко мне пугающе неожиданно. Более того, я терпеть не могу завязывающиеся в барах бесед, поскольку очень дорожу своей приватностью. Кем возомнил себя это старик? Как посмел меня тревожить? Какая наглость, ему, видите ли, скучно, и он решил поразвлечь себя бессодержательной трескотней с незнакомцем. Я не буду его игрушкой! Не для того я сюда пришел, чтобы меня использовали для собственных увеселений. И я смущенно промолвил:

— Я не могу иначе. Есть у меня такая скверная привычка…

Почувствовав вкус свежей крови, господин оживился. Он был нескрываемо рад тому, что я сходу не свернул нашу беседу.

— Все так, все так… — задумчиво продолжил господин. — Я и сам страдал этим недугом, когда был молод. Но время излечило меня от многих заблуждений. Мне кажется, в вашей жизни не хватает волшебства.

Он загадочно выпучил глаза и засмеялся.

— Покорнейше прошу меня простить, — продолжал он, учтиво склонив лысовантую голову. — Я не представился, меня зовут Корнелий. Я счел, что мой опыт может вам помочь, поэтому и осмелился вас потревожить. Но скажите лишь слово, и я тут же захлопну свой рот.

Его манеры подавляли мое самолюбие — в этом, возможно, и есть их главное предназначение. Меня подкупал его мягкий, полный самоиронии тон. И все что я мог ему ответить, было:

— Ну что вы, продолжайте. Мне интересно, что вы же во мне такое разглядели и как, по-вашему, мне можно помочь. Признаюсь, заинтригован.

Это была чистая правда, мне стало страшно интересно, что с высот своего почтенного возраста мне поведает этот старец. Чем старше я становлюсь, тем отчетливее понимаю, что возраст — не просто цифра, а общение с незнакомцами, хоть и изредка, но все же привносит неожиданный взгляд на вещи.

— Большую часть своей жизни я занимался тем, что продавал философию, торговал идеями, обменивал мудрость на деньги. А, что такое деньги — лишь посредник, абстрактное воплощение ценности. Иными словами — та же идея.

Корнелий засмеялся. На миг мне показалось, что я слушаю монолог безумца. Он самозабвенно продолжал:

— Однако, эта идея столь успешно включена в процессы хозяйствования и обмена, что кажется, будто она и есть самая его суть. Но это не так, во всяком случае для человека, который имел в своей жизни дело приличным количеством денег.

На этих словах Корнелий стал предельно серьезен — весь его дзен вмиг испарился.

— Проблема в том, что в случае с деньгами количественный фактор не играет вообще никакой роли. Придет время, и вы сами поймете это — большее количество денег не дает лучшего понимания процессов, в которых сами деньги лишь средство обмена.

Искривленные губы Корнелия светились озорством. И где-то в глубине, за сухими экранами глаз, мерцали искры иронии.

— Возможно, вам доводилось встречать богатых людей, которые понятия не имели, как им удалось насобирать столько денег? — с едва уловимой усмешкой сказал он. — Или финансовых экспертов, чьи прогнозы не точнее предсказаний гадалки. Иными словами, деньги — просто средство, которое служит одной лишь утилитарной цели, и ничего большего за ними не стоит. Сами по себе они не говорят ничего о своем пользователе, еще менее они свидетельствую о талантах, силе интеллекта или воображении человека, который вовлечен в интенсивный обмен крупными суммами. Деньги даже по-настоящему не принадлежат человеку. Хуже того, они неизбежно отвлекают от самого главного — понимания. А ведь понимать гораздо приятнее, чем покупать и продавать.

На его лице засияла умиротворенная улыбка.

— Я не вполне понимаю, что вы пытаетесь сказать, — насторожился я.

— Ох, простите меня, молодой человек, — одернул себя Корнелий. — Я недостаточно хорошо постарался быть понятым.

Он говорил смущенно, будто стесняясь своей мечтательной отстраненности. Было странно наблюдать смущение пожилого человека. Это смущение обезоруживало.

— Я хотел сказать, что когда-то я мыслил за деньги, размышлял денег ради или, если угодно, мыслил деньгами. И все мое мышление попало под зависимость от этой идеи. Этот абстрактный посредник подчинил себе мое мышление. Я начинал думать, лишь когда мог обналичить мысли. Если деньгами не пахло, я даже не затруднял себя размышлениями. Но затем в мою жизнь пришло волшебство.

Его лицо светилось.

— И я освободил свое мышление. Так сказать, выпустил на свободу мысли.

Корнелий секунду помолчал, будто собираясь с мыслями. Беглые мысли, кажется, более не подвластны ему, и загнать их назад в голову дряхлому старику было уже не под силу.

— Может быть, я заблуждаюсь, — продолжал он вкрадчиво. — Но мне показалось, будто вы сейчас очень неспокойны, погружены в мутные воды размышлений, а заботы ваши связаны с необходимостью обменивать продукты вашего ума на деньги.

— Боюсь показаться невежливым, — вмешался я, — но это описание подходит буквально каждому. Сейчас все мы пролетарии интеллектуального труда. Но я далек от хипповских мантр о расширении сознания и ментальном освобождении.

Я был слегка раздражен его банальными обобщениями, проговариваемыми с интонацией миссионера.

— Я рад, что вы познали смысл жизни, — сказал я с горчинкой сарказма в голосе. — И, возможно, нашли лазейку, через которую вырвались из капиталистический сансары. Спасибо, но я не могу принять от вас эти советы, так как с трудом представляю себе как можно свести концы с концами и платить по счетам, имея ваш образ мысли.

— Конечно же, вы, безусловно, правы, — виновато забубни Корнелий, опустив глаза. — Я мыслил точно так же! И ни в коем случае не прошу вас слепо верить в то, что говорю. Я далек от религиозности и еще дальше от сектантства. В моих намерениях не было высокомерно учить вас жизни. Нет, многие вещи просто невозможно объяснить… Их можно лишь познать на собственном опыте.

В его морщинах читалось напряжение. Кажется, Корнелий пытался подобрать предельно точную формулировку.

— Я не прошу вас верить мне на слово, — заговорил он тихо, почти шепотом. — Вот, возьмите эту книгу, прочтите ее дважды. И, возможно, вы почерпнете из нее нечто, что поможет вам изменить вашу жизнь.

— Что это за книга? — брезгливо спросил я.

Мне совершенно не хотелось брать в руки чужой, засаленный хлам.

— Это гримуар, — проговорил он торжественно и в то же время настороженно, будто открывал мне опасную тайну. — Оккультные тексты, успешно ускользнувшие от вездесущего ока Священной Инквизиции. Это не просто книга, это игра, она потребует от вас определенных усилий, но чем глубже вы в нее погрузитесь, тем больше начнет изменяться окружающая вас реальность. Перемены будут знаком того, что вы верно ее понимаете и играете по правилам. Эта книга больше, чем сама реальность! Реальность вторична, эти записи — первичны.

Корнелий засмеялся и закивал как заведенный. Он походил на одержимого.

— Я думаю, мне эти тексты больше не понадобиться, — отрезал он. — Пришло время передать их дальше. И, мне кажется, вы самый подходящий кандидат на владение ими.

Он протянул мне книгу в мятой обложке из черной кожи. Я не задумываясь повиновался и взял ее в руки. Сейчас мне кажется, что Корнелий вынудил меня сделать это. Своими интонациями, словами, паузами, взглядами, архитектурой морщин — он мастерски выстроил общение таким образом, чтобы предопределить мое поведение. Он знал, что я отвечу, как буду возражать, но также и знал, что я не смогу отказать ему и возьму из его рук с тонкими, хрупкими запястьями эту черную книгу.

Конец ознакомительного фрагмента.