Человек как философская проблема

А. С. Чупров (2024)

В монографии д.ф.н., проф. А. С. Чупрова «Человек как философская проблема» исследуется единство целостности бытия и многообразия форм существования человека, обозначены основные подходы в понимании природы и сущности человека в европейской философской традиции с античности до наших дней, анализируются основные телесно-духовные формы и атрибуты существования человека как «вещи-среди-вещей», индивида, субъекта социальных отношений и личности. Для профессионалов и любителей философской антропологии. В формате А4 PDF сохранён издательский макет.

Глава 2. Рассказанная история как память, наука и миф о человеке

Человек — это не только homo sapience или ζώον πολιτικον (политическое животное, наделенное разумом), как определял его Аристотель^[38]. Человек — это еще и homo historicus, поскольку сам способ его бытия носит исторический характер. Человек — единственное живое существо на земле, у которого есть не только природная эволюция, но еще и история. Сохраняя память о своем прошлом, человек является единственным существом на планете, который хоронит своих соплеменников и почитают умерших предков. В системе философских понятий это означает, что человек организует и осознает свое бытие не только в пространстве (как животные), но и во времени, иначе говоря, исторически.

Во всех языках мира понятие истории всегда двойственно.

Во — первых, история как объективный процесс, который имеет начало во времени и неизбежный финал, какими бы внешними и внутренними причинами он не ни был обусловлен. Недаром Августин Блаженный, которого принято называть первым философом истории, рассматривал ее с момента изгнания Адама и Евы из рая до момента Страшного суда^[39].

Во — вторых, история как рассказ об этом процессе. Более того, как полагал Гегель, сама история становится историей только тогда, когда она начинает существовать как рассказ о себе самой. Для Гегеля, если нет рассказываемой истории, — нет и самой истории^[40]. Ни у человека, ни у народа, ни у цивилизации. Конечно, достижения современной науки и техники (например, радиоуглеродный и ДНК-анализ останков) позволяют проникнуть вглубь веков гораздо дальше, чем когда — то позволяли традиционные материально — вещественные, устные (язык, мифология, рассказы свидетелей) и письменные источники.

Однако каких бы успехов в научно — техническом прогрессе не достигло человечество, мы никогда не начнем отсчитывать человеческую историю ранее, чем люди стали людьми, т. е. существами, обладающими самосознанием, осознающими не только внешний мир, но и самих себя. Именно самосознание обусловливает и другие особенности, которых, вероятно, нет у остальных живых существ и, в сущности, являются атрибутами человеческого в человеке:

• Лишь люди обладают даром речи, позволяющей не только выражать эмоции и делать предписания, но и формировать понятия и выражать свои мысли;

• Только люди наделяют свой мир какими — то смыслами, идеалами и ценностями, лежащими в основании любой культуры;

• Только люди руководствуются вне — или надприродными принципами морали и нравственности, позволяющих им жить каким-либо человеческим сообществом.

• Только людям присуще осознанное целеполагание.

• Только люди создают свой собственный мир, преобразуя первозданную природу (см. рис. 3).

Рис. 3

Всё это было бы невозможным без памяти, которая — свойство не только человеческого сознания. Она — в отличие от мыслей, ощущений и субъективных переживаний — явление материальное, ведь даже у металла, костей и компьютеров есть «память». В сущности, память — это способность материальных объектов сохранять какую-то информацию. То, что в свое время В. И. Ленин назвал «отражением» как всеобщим свойством материи вообще. По этой причине память относится к сознанию как нечто материальное к материальному, объективное к субъективному.

Приведенная схема (рис. 3) наглядно демонстрирует взаимосвязь: 1) мышления и речи; 2) ценностей и культуры; 3) морали как способности различать добро и зло и самой возможности существования сообществ людей; 4) цели и результатов человеческой деятельности. Кроме того, схема показывает переход каждого из атрибутов человеческого в человеке «в своё иное» (Гегель) — объективацию, воплощение и опредмечивание. Так, мысли опредмечиваются в практических результатах деятельности; смыслы и ценности — в интеграции людей в какое — либо сообщество; мораль и нравственность — в существовании цивилизации и культуры, несовместимой с цинизмом и вандализмом; цели формулируются посредством устной и письменной речи.

Без системы этих неразрывно связанных атрибутов человек просто не может быть субъектом, или творцом, собственной истории. Недаром понятие субъекта впервые (в ранней средневековой философии и теологии) появилось и использовалось как для обозначения Бога, так и души человека с ее интеллектуальными, волевыми и чувственными способностями.

Латинское слово subjectum, собственно, буквально и означает подлежащее, т. е. то, что лежит под чем — то, тогда как слово objectus означало то, что лежит на поверхности бытия как феномен, или явление, а то и просто «зрелище»^[41]. Лишь с XVII века, начиная с декартовского принципа Cogito ergo sum, слово «субъект» стало использоваться для обозначения частного лица, или индивида, со своим разумом и «субъективным мнением». Так к XVIII столетию произошла «рокировка» значений слов «объект» и «субъект»^[42]. Со средневековым значением слова «субъект» субъекта Нового времени объединяло, пожалуй, только указание на деятельный характер его разума. Именно на этом принципе самоопределяемости разума строил свою философскую систему И. Кант^[43].

Если бы речь шла о познании каких — то физических процессов, то присущая человеку двойственность субъектного и объектного была бы просто проблемой уточнения истины, избавления от каких — либо субъективных «помех» в научном познании, или «идолов», как их называл Фрэнсис Бэкон в своем «Новом Органоне» (1620)^[44]. В крайнем случае, это было бы проблемой учёта роли наблюдателя, как в современной квантовой физике^[45]. Однако, когда речь идет о человеческой истории, этот, казалось бы, надежный и простой «рецепт научности» малопригоден. Поскольку речь идет о самопознании человека в его историческом бытии, здесь невозможно убрать ни «субъективный фактор», ни «фактор субъекта» (субъектность), не элиминируя при этом сам предмет исторического познания.

Чем же в таком случае является этот непрерывный рассказ человека о своем прошлом? Можно ли Геродота называть «отцом истории» или, напротив, «отцом лжи», как его прозвали еще при жизни некоторые соплеменники за то, что записывал всякие предания и мифы, и не является ли ложь «первородным грехом» исторической науки? Является ли история наукой или она есть просто миф как коллективная память о реальных событиях вперемешку с фантазиями и субъективными оценками, обусловленными частными интересами людей и их индивидуальными особенностями?

В свое время Артур Шопенгауэр, категорически отказав истории в статусе науки, отнес ее к разряду эстетики (и в этом была известная доля истины — недаром люди представляют себе образ прошлого, разные эпохи и цивилизации в первую очередь эстетически как череду «картинок»), хотя при этом по важности поставил ее выше всякого другого знания для жизни любого народа, сравнив историю с личной памятью каждого человека^[46].

Отвечая на вопрос о научном статусе истории, следует категорически сказать: «Да, история — это наука», уже хотя бы уже потому, что история, как и всякая другая наука, есть информация об объективной действительности, о чем уже было сказано выше. В «сухом остатке» любая история — это хронология, точнее топология и хронология, которые сообщают нам информацию четырех видов о месте, времени, событиях и людях (см. рис. 4).

Рис. 4

В принципе наукой можно назвать любое относительно достоверное, т. е. эмпирически проверяемое, или верифицируемое знание, как принято называть этот признак в теории научного познания XX века^[47]. А таковыми являются только такие знания, которые касаются исключительно мира существования конечных во времени и пространстве вещей и явлений, т. е. имеющих определённые количественные характеристики; в мире, где всё подчинено, или детерминировано, естественными причинами. В отличие, скажем, от метафизических и религиозных представлений людей о вечном и бесконечном, о замысле и проведении Божьем, о потустороннем, о чудесах и высшем предназначении чего бы то ни было, конечных целях бытия и т. п. Все это никогда не было и в принципе никогда не будет доступно никакой науке (ни математике, ни физике, ни истории), поскольку лежит за пределами научного познания и его возможностей, и может относится либо к желаниям и страхам людей, либо к их религиозной вере, столь же окончательно не доказуемой, сколь и не опровергаемой (именно по этой причине вера и называется верой). С этой точки зрения, история как наука ничем не отличается от математики или естествознания.

Присутствует ли в истории момент воображения, моделирования, гипотетичности? Безусловно, как и в любом познании вообще, включая повседневно — практическое, математическое или естественнонаучное. Кант вообще считал способность к продуктивному воображению обязательным свойством чистого разума вообще^[48]. Таким образом, и по этому признаку история также ничем не отличается от математики или естествознания. Например, еще никому не удавалось наглядно представить многомерное (более трех измерений) пространство, которым то и дело оперируют математики или астрофизики. Еще ни один человек не видел, как выглядит ядро атома или Земли. Однако на этом основании мало кому приходило в голову называть математику, физику или геологию лженауками. То, что мы называем лженаукой — это отнюдь не разногласия в определении исходных позиций, методологии и методах исследования. Главные причины появления лженауки всегда лежат за пределами науки. Это может быть и тщеславие автора, и его полное невежество, и психическое отклонение, и какой — то частный корыстный интерес, толкающий на преднамеренный обман и подлог. А научные споры между сторонниками различных точек зрения всегда были, есть и будут в любой науке. Это способ ее развития. Бесспорные знания — это смерть науки.

Что же может быть надежным критерием научности исторических знаний, помимо вменяемости и честности ученого?

Это, во — первых, верифицируемость, или проверяемость, источников. Источники — это, собственно, и есть та опора, на которой стояла, стоит и будет стоять историческая наука. И главная проблема, с которой сталкивается исследователь любой темы, это поиск и сбор или, напротив, отбор источников, поскольку их либо катастрофически мало (а те, что есть, нередко не выдерживают никакой критики), либо чрезмерно много, и тогда возникает проблема отбора наиболее достоверных и репрезентативных свидетельств^[49].

Во — вторых, логичность как гипотетическое отображение детерминированности всяких явлений и события, о которой только что сказано выше. Но именно гипотетическое (вероятностное), поскольку формальная логика, при всей своей внешней строгости, «девушка не манерная» и всегда готова оказать услугу в обосновании любой позиции, обусловленной частным интересом, о чем еще в XVII веке Томас Гоббс образно сказал так (эти слова любил цитировать В. И. Ленин): «Если бы геометрические аксиомы задевали интересы людей, они бы опровергались»^[50].

В-третьих, внутренняя логическая непротиворечивость той или иной исторической концепции, а также ее согласованность с имеющимся эмпирическим материалом. Конечно, это, скорее, недостижимый идеал для ученого в любой области, к которому следует стремиться, но который никогда невозможно реализовать на 100 % на практике. По этой причине развитие любой науки, в т. ч. истории, есть череда сменяющих друг друга концепций, как правило, совпадающей со сменой поколений ученых.

В-четвертых, «ее величество практика», хотя и она, как известно, не является абсолютным критерием как раз в силу своей пространственно — временной ограниченности и исторического характера. Кроме того, заметим, что предмет исторической науки относится к прошлому, поэтому тут практическим подтверждением истинности какой — либо концепции не может быть какое — то сбывшееся предсказание о будущем, а есть лишь обнаружение (чаще всего неожиданное и случайное) нового свидетельства о прошлом, подтверждающего верность конкретной концепции^[51].

История изучает и реконструирует именно прошлое, хотя и опирается при этом на доступные сегодня источники и свидетельства. И, кстати, вовсе не с целью объяснить причины того, «как мы дошли до жизни такой». Разумеется, в прикладном плане исторические знания можно, а часто и нужно использовать и с этой целью, но профессиональный историк, как правило, мало озабочен тем, к каким отдаленным последствиям ведет изучаемое им событие прошлого (особенно древнего прошлого), и тем более совсем не озабочен тем, как оно предопределило его собственный облик и сегодняшний образ жизни. Это попросту не является предметом исторической науки, не говоря уже о вариативности дальнейшего развития событий от всякого настоящего момента. Искусственное «привязывание» настоящего к прошлому будет либо не оправданной модернизацией прошлого, либо (что еще хуже) не очень добросовестной «подгонкой под ответ».

Как уже было сказано, сам предмет истории — помимо места, времени и событий — информационно включает в качестве обязательного такой «элемент», как люди. Поэтому «антропологическое измерение» в истории всегда так или иначе присутствует, тем более когда человек становится главным предметом исторического исследования.

В этом случае первое, чего не может не учитывать любой историк, это телесно — духовная природа человека^[52], которая как бы накладывается на двойственную субъект — объектную сущность всякого социального отношения, о чем подробно шла речь в предыдущем очерке.

Рассказанная история начинается с мифологии. Древнегреческое слово μϋθος, от которого и произошло слово «миф» во всех европейских языках, в том числе и русском языке, очень многозначно. В языке древних греков словом μϋθος означали и слово, и речь (причем искусную), и совет, и предписание, и предмет обсуждения (проблему, как принято сегодня говорить), и замысел или волю богов, и божественную весть, и слухи, и басни, и, конечно, какое — то предание, притчу, повествование, его сюжет или фабулу^[53]. Так сказать, «настоящий» миф, — тот, который создавался на заре каждой цивилизации, — это не художественный вымысел и не детская сказка, не историческое предание или легенда, хотя их родство с мифами очевидно^[54]. Итальянский мыслитель Джамбаттиста Вико (1668–1744), автор сочинения «Основания новой науки» (1725), недаром называл миф «божественной поэзией», подчеркивая сакральный (священный) характер содержания мифов и особенную форму, делающую их произведением искусства^[55].

Согласно символической теории мифа Эрнста Кассирера, мифология (наряду с языком и искусством) — это самостоятельная символическая форма культуры и древнейший вид духовной деятельности человека, отмеченная особым способом символической объективации чувственных данных и эмоций^[56]. Символизм мифа заключается в том, что миф может обобщать конкретно — чувственное только становясь знаком, или символом^[57].

А. Ф. Лосев так определял сущность (т. е. форму, или способ, существования мифа): «Миф — это непосредственное вещественное совпадение общей идеи и чувственного образа, неразделённость идеального и вещественного, категория мысли и жизни, и даже стихия чудесного, хотя в нем нет ровно ничего случайного, ненужного, произвольного, выдуманного или фантастического; это подлинная и максимально конкретная реальность»^[58].

Подлинный миф, как и живой язык, невозможно просто «сесть за стол и сочинить». Он создается одновременно всеми и никем в отдельности. В мифах выражено вечное — то, что было, есть и будет всегда. Таковы созданные практически одновременно (по историческим меркам, конечно) древнеиндийские «Веды», китайская «Книга перемен», древнегреческие мифы, записанные Гесиодом в «Теогонии», Ветхий завет или скандинавские и финно — угорские мифы. Поэтому Геродот с полным правом мог и должен был включать в своё сочинение сохранившиеся к тому времени древние мифы и легенды. Однако и сегодня, какими бы строгим критериям научности не старался следовать историк, рассказанная или написанная история по — прежнему выполняет и всегда будет выполнять функцию мифа о прошлом. Исторический миф — это способ самоопределения как народа, так и всякого человека в историческом пространстве и времени, как в глубокой древности, так и сегодня. Мифологичность исторического сознания — это не изъян или недостаток его, а обязательный атрибут рассказанной истории, без которого она теряет всякий смысл своего существования. И профессиональный историк наряду с деятелями искусства и просто любителями истории всегда так или иначе, намеренно или не отдавая себе отчет, участвует в формировании исторического сознания своего народа и своей эпохи.

Рассказанная история, в которую поверили целые народы или поколения, с годами становится историческим мифом. Но миф мифу рознь. Одно дело миф героический: былины о богатырях, легенды о славных походах князей и полководцев, сказания о граде Китеже, о справедливом царе Берендее, «Бородино» М. Ю. Лермонтова, «Война и мир» Л. Н. Толстого, стихи Маяковского о Ленине или строителях Новокузнецк, фильмы «Чапаев», «Баллада о солдате», «В бой идут одни старики», романы «Тихий Дон» и «Молодая гвардия». Совсем другое дело — нарочитая дискредитация прошлого вроде байки Сергея Курехина о Ленине, собиравшем в лесу галлюциногенные грибы и в состоянии невменяемости совершивший переворот 1917 года, или фильм «Сволочи», якобы рассказывающий «страшную правду» о Великой Отечественной войне, а на самом деле лживый в каждом своем эпизоде, не говоря уже о безнравственности самой затеи создания этой киноленты — дегероизировать и опорочить страну и народ.

Таким образом, содержание мифа обусловлено прежде всего целью его создателя. Одно дело — стремление выразить глубинный смысл исторического события. Другое дело — желание поёрничать, а то и просто оболгать. Порой исторические анекдоты не менее живучи, чем героические мифы, но — в отличие от подлинного мифа — они лишены созидательной силы, социально — исторической энергетики и общественно — исторической значимости. Критерий различения исторического мифа и фальсификации истории прост — способствует это сохранению целостности и развитию личности и общества или, напротив, ведет к их деградации и разрушению: «По плодам их узнаете их» (Матф., гл.7, ст. 16).

Особняком в историческом познании стоит история философии. С одной стороны, она является исторической наукой, и к ней вполне применимы все те критерии научности, о которых речь шла выше. С другой стороны, ее предмет весьма специфичен — история человеческой мысли. Именно зафиксированная в слове мысль здесь оказывается главным событием исторического процесса. Понятно, что у всякой высказанной и зафиксированной в источнике мысли есть автор и, соответственно, конкретные координаты места и времени её рождения. Однако дальнейшая ее «судьба» в принципе не может иметь строгой локализации и временных рамок. К тому же, инвариантность и универсальность философских идей обусловливает то, что одна и та же мысль может воспроизводится разными людьми, никак не связанных между собой, т. е. независимо друг от друга. Это особенно справедливо в отношении идей, касающихся природы и сущности человека, т. е. философской антропологии, поскольку напрямую связано с самосознанием и рефлексией, независимо от эпохи и места жизни конкретного человека.

Примечания

38

Аристотель. Политика, I, 1, 1253 а / Аристотель. Сочинения в 4 томах — М.: Мысль, 1976. Т. 1.

39

Майоров Г. Г. Формирование средневековой философии. — М.: Мысль, 1979. С. 330–331.

40

Гобозов И. А. Гегель и философия истории / Философия и общество. № 4, 2017. С. 5–16.

41

Дворецкий И. Латинско — русский словарь. Издание второе. — М.: Русский язык, 1976. С. 687, 964.

42

Любутин К. Н., Пивоваров Д. В. Диалектика субъекта и объекта. — Екатеринбург: Изд — во УрГУ, 1993. С. 8.

43

Кант И. Соч. в 6 томах. — М.: Мысль, 1964–1966.

44

Бэкон Ф. Новый органон. — Соч. в 2 томах. М.: Мысль, 1978. Т. 2. С. 18–19.

45

Молчанов Ю. Б. Проблема субъекта (наблюдателя) в современной физике. / Вопросы философии. 1981. № 7. С. 52–63.

46

Бэкон Ф. Новый органон. — Соч. в 2 томах. М.: Мысль, 1978. Т. 2. С. 18–19.

47

Швырев В. С. Верифицируемость / Новая философская энциклопедия в 4 т. (под редакцией В. С. Стёпина) — М.: Мысль, 2001.

48

Кант И. Критика чистого разума. — М.: Мысль, 1994. С. 111 и др.

49

Сошлюсь на собственный опыт. Еще будучи студентом — первокурсником гуманитарного факультета НГУ, я горел желанием исследовать дохристианскую мифологию наших предков, но столкнулся с проблемой дефицита достоверных источников, а вот специализироваться на истории советского периода, где этих источников было море, мне не очень хотелось по причине жесткой регламентации в отборе документов, идеологически предписываемых оценок и фактической обезличенности в описании событий. Поэтому я остановился на изучении истории Сибири XVII века, а именно городских волнений. Тут была и доступная мне весьма обширная источниковая база, и не было жесткой регламентации в интерпретации источников, которые позволяли не только реконструировать те или иных события, но и заниматься изучением социальной психологии и личности конкретных участников волнений, чему я посвятил отдельный раздел дипломной работы, а затем и кандидатской диссертации, в полной мере оценив мысль британского историка и философа Р. Дж. Коллингвуда о том, отличие историка — профессионала от романиста заключается в том, что историк знает, какие вопросы можно задавать источнику, а какие — нельзя (См.: Блюхер Ф. Н. Философские проблемы исторической науки. — М, 2004. С. 10–11).

50

Гоббс Т. Сочинения в двух томах. — М.: Мысль, 1989. Т. 2. С. 133.

51

В связи с этим вспоминается лекция известного профессора философии на историческом факультете одного из ведущих университетов страны, который приводит студентов прямо-таки в шок вопросом о предмете исторической науки: «Что изучает история?», — спрашивает лектор у будущих историков. Те, явно ожидания какого-то подвоха, всё же робко отвечают: «Прошлое». «А вот и нет!», — отвечает лектор. «Невозможно изучать то, чего уже нет. Изучать можно только настоящее. История тоже изучает настоящее с точки зрения причин, которые определили его нынешний облик.» Такой пассаж, конечно, можно, оправдать какими — то целями риторики как прием активизации внимания аудитории, но по существу он не верный. Всё обстоит как раз с точностью «до наоборот».

52

Корсавин Л. П. О Личности. — М.: Директмедиа, 2002.

53

См. Древнегреческо — русский словарь: Около 70000 слов (в 2-х томах) / Сост. И. Х. Дворецкий; Под ред. чл. — корр. Акад. наук СССР, проф. С. И. Соболевского; С прил. грамматики, сост. С. И. Соболевским. — Москва: ГИС, 1958. / 1 т. Α — Λ — 1043 с.; 2 т. — Μ — Ω — 872 с. В настоящее время словарь оцифрован и размещен на различных сайтах. URL: Древнегреческо — русский словарь И. Х. Дворецкого (Тома 1–2) (Λεξικό Αρχαία Ελληνικα — Ρωσικά Τ. 1–2) — И. Х. Дворецкий — читать, скачать (azbyka.ru), а также https://classes.ru/all-greek/dictionary-greek-russian-old.htm. Далее везде: Дворецкий И.

54

Токарев С. А., Мелетинский Е. М. Мифология // Мифы народов мира. В 2-х т. — М., 1997. С. 11–20.

55

Вико Дж. Основания новой науки об общей природе наций. — М. — К.: ИСА, 1994.

56

Кассирер Э. Философия символических форм. В 3-х томах / Пер. с нем. С. А. Ромашко. — М. — СПб.: Университетская книга, 2002.

57

Символ. Это слово древнегреческого происхождения: σύμβολον — букв. «совместное бросание», условный знак, сигнал. В древне — греческих мистериях (священных ритуальных таинствах) символом называли тайное слово, пароль, какую — либо вещь, например, половинку разломанной монеты, по которым посвящённые в таинства узнавали друг друга. Позднее символами стали называть предметы, представляющие собой залог какого — либо договора или долгового обязательства либо имеющие тайное значение для определённой группы лиц, корпораций, ремесленных цехов и гильдий, тайных обществ. UPL: https://ru.wikipedia.org/wiki

58

См.: Лосев А. Ф. Диалектика мифа. — М.: Правда, 1990. Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. — М.: Наука, 1993. С. 635. URL: http://psylib.ukrweb.net/books/losew03/index.htm