Тройной фронт

Борис Александрович Алмазов, 2023

Расказы участников Великой Отечественной войны и рассказы о первых годах послевоенной жизни.

Первый немец

(рассказывает ветеринарный фельдшер Алексей Лобов)

Я с детства очень любил животных, ну, и родился в сельской местности к тому же. У нас свое хозяйство было, корова, овцы, куры, собаки, кошки уж не считаю. Коза. Свиньи. Поросята. Все как положено. Я с животными возился, мечтал ветеринаром стать, и папа с мамой мой выбор одобряли. На селе ветеринар да агроном — первые люди.

Закончил семилетку, закончил ветеринарный техникум. Даже год поработал в колхозе. Потому, что года мои не выходили еще на фронт идти. А потом, конечно, пошел. Попал в конную артиллерию. Даже очень хорошо — ветеринаром, по специальности. Но у нас по штату, госпиталей, как в кавалерии, не было. Поэтому дело мое было лечить лошадей, а если что — выбраковывать. Конечно, нужно было пристреливать, но мы этого не делали. Мы раненых и больных лошадей оставляли населению. Если, конечно, животные не заразные. Наступать же уже начали. У меня, знаете ли, никогда ни на корову, ни на лошадь рука не подымется. Я же — лекарь, а не мясник.

А в деревнях то, как лошадям радовались! Вся техника на фронте, на себе пашут. Бабы по три, по пять человек в плуг впрягаются и пашут. Мы, конечно, если где хоть дня на два останавливались — всех ездовых лошадей в запряжку. И кто мог за плугом ходить — на пахоту или нам на косьбу, плуги да косилки в селах оставались… Хотя немцы все вывозили. Все буквально. Они народ экономный.

А лошадь оставляешь в деревне, хоть больную хоть раненную, ее только что не целуют. И вылечат обязательно. Я однажды, смотрю лошадь в плуге как — то странно идет. Присмотрелся, а у нее вместо путового сустава протез деревянный. Ну, как в деревнях мужики одноногие себе колоду вместо ноги делают. Вон ведь даже как! И ничего, потихоньку, а пашет. И жеребенок тут же под боком. Ноги то у нее нет, а жеребиться то она может! Стригунок — то хороший. Здоровенький.

И даже, если, скажем, совсем животное безнадежное — все равно оставляли. Пусть деревенские прирежут, да хоть мяса поедят. Тут такой голод — уж не выбирали, какое мясо. Прежде то русский человек ни за что бы конину есть не стал, а тут — выбирать не приходится. У нас вон мусульмане тушенку американскую ели — это же свинина. А что поделаешь — война. Ничего Бог простит.

Командир дивизиона был очень хороший. Пожилой. Все понимал. И держал меня при штабе. И все писари у него — бывшие агрономы. Сберегал сельскохозяйственных специалистов.

— У меня, говорит, Леша, две задачи. Гитлера победить и тебя к родителям живым и невредимым доставить… Моих — то уже не вернешь. (У него в Смоленске погибли все.)

Вот раз проломили фронт. Пошла кавалерия в прорыв. Мы за ней пушки потянули. Конница от нас оторвалась. Мы с обозом приотстали. Но они знают, где мы — порыщут по тылам и к нам вернуться. Так что мы идем спокойно. Занимаем село.

Это быстро. Раз-два выстрелы хлопнут, если в селе немцы патрульные или полицаи, и все…

Заходим во двор — мотоцикл и немец убитый валяется. Мы — в дом. А в Белоруссии — знаете, главное в избе — печка. Да и у нас тоже. Но там огромная комната и посреди печь, и вся жизнь вокруг печи образуется. Вся мебель по стенам. Вот мы пошли вокруг печки. Командир с одной стороны я с другой. Он — пожилой и у него нога раненная — хромал — идет медленно, а я быстро. Я за угол печки заворачиваю, а там немец с автоматом! У меня в руках, на всякий случай, пистолет. Немец, так резко ко мне поворачивается — а у меня реакция то хорошая, я ему сразу в лоб — бах… Он и грохнулся.

Командир выскочил. Присел над немцем.

— А ведь ты, говорит, Леша, мне жизнь спас. Да и всем нам, — за ним писаря толпою, — Будет тебе медаль.

Ну, тут все писаря меня поздравляют, хвалят. Немца того, прямо на половичке, во двор вытащили.

Легли спать. Вповалку. А разучились в домах то ночевать. Трубу не закрыли. Под утро все выстыло. Просыпаюсь — от дыхания пар идет. А ребята храпят — хоть бы что.

Я к печке сунулся — трубу закрыть. Ну, это так — рефлекторно. Потому что ее же опять сейчас открывать надо — печку растапливать. А у заслонки — с той стороны, где я шел — сапоги стоят.

Ну, того немца. Меня как ошпарило. — Вон, думаю, почему он не убежал — без сапог был. Босой.

Вышел во двор. А темно еще, еле — еле рассветает. Пошел к поленице дров набрать. Дерг-дерг за дровину, а она не поддается — дернул сильнее, а это нога — босая. Наши дураки — немца на поленицу закинули. Хотя не дураки — правильно. Хозяева вернуться, когда — никогда, — закопают его где нибудь. А так псы растреплют, и будет по всему двору вонять.

Поленица невысокая мне этого немца всего видать. Лежит — глаза открытые. И маленькая дырочка между бровей — сзади то разнесло все, а лицо цело. И молодой парень — наверно мне ровесник. И мне так нехорошо, вот именно, стыдно как — то стало. Пошел я в хату, взял сапоги, вернулся во двор, стал немца обувать. Зачем, сам не знаю. И плачу, как будто это меня убили…

А сапоги не лезут, даром, что голенища широкие. Ноги то закостенели. Мертвый ведь немец. И ничего теперь уже не поделаешь…

Тут мня за плечо командир наш трогает — на крылечко покурить выходил. Тоже и ему не спалось.

— Что ты, говорит, ревешь, сынок…

— Зачем, — я говорю, — стрелял! Можно же было на него кинуться — повязать. Я вон какой здоровенный и ребята бы помогли… Я теперь вот он мертвый.

Командир затянулся, прямо со стоном, точно чего-то из козьей своей ноги вытянуть с дымом табачным хотел.

— Ну, попленил бы ты его, говорит, а дальше то его куда?… Мы же за линией фронта. В тылах. Тут пленных быть не может…

Наложил мне дров охапку.

— Эх, говорит, Леша, тяжелая это дело — людей убивать. На взгляд то просто — чик — и нету, а кровь то она вопиет от земли… Оно, конечно, война. А так, по человечеству, по совести, то есть, — убивать нельзя. Никак нельзя. Оно убийство то даром не проходит. Ежели ты, конечно, человек.

А потом у печки сидим, на огонь смотрим. Он и говорит

— Ты Леша — счастливый человек. Совестливый. Дай Бог тебе на войне не оскотинеть.

А под Берлином наш командир дивизиона умер. Привалился в окопе, как бы задремал и не проснулся. Инфаркт. Разрыв сердца. Устал человек. Да и возвращаться ему было некуда. Погибли все. Хотя — мог бы он, например, со мной в деревню поехать. Папа и мама его бы, как самого родного, приняли. Жил бы с нами. Меня то вскоре после победы отпустили домой, как специалиста сельского хозяйства. И его бы отпустили, по возрасту. Пожилой ведь…