Тройной фронт

Борис Александрович Алмазов, 2023

Расказы участников Великой Отечественной войны и рассказы о первых годах послевоенной жизни.

Папа

Вдруг телеграмма — папа умер. Сразу как обухом по голове «Как это умер? Тут убивают кругом, а он вдруг умер? Он же в тылу! Как это вдруг: — папы нет?»

Мне сразу по телеграмме — отпуск, литер… За три дня в станицу добралась. Все волновалась, что без меня папу похоронят. Никак понять не могла, как это так, он же еще не старый — шестидесяти нет… Ну, и что ж, что врожденный порок сердца… С этим живут!

Приезжаю — мама, как ледяная стала, закостенела вся. Рассказывает, что папа умер без страданий, во сне. Еще вечером вдруг сказал: — Смерти я не боюсь. Я православный христианин и для меня смерть — это дверь, главное быстрей проскочить. Вот не хотелось бы мне, чтобы меня мертвого женщины обмывали. Я же священник, я их детей в школе учил… Начнут ворочать, рассматривать… Мерзко мне.

Бог его услышал. Он умер после бани. Его не обмывали.

Я приехала, а все, какие то странные. Стариков бородатых полный дом. Во дворе народ.

Хоронить не дают. Говорят: «Он не умер, а уснул». А он и, правда, совершенно, как спящий… Так бывает при инфаркте. Местный врач приезжал — объяснял старикам — ни в какую!

«Давайте, говорит, вскрытие проведем при вас».

Они его чуть не убили: «Зарезать хочешь?!»

И какая-то атмосфера странная. Напряженная. Я уж, на что как безумная сделалась, а вот это напряжение помню. В доме старики, сменяясь, день и ночь псалтирь читают, во дворе возы какие-то стоят с сеном. У нас, отродясь, двор пуст стоял. Начальство все время приезжает. Тихо разговаривают, уважительно. «Мол, похороним с почетом. Оркестр даже дадим. Все за счет артели инвалидов» Папа там последнее время, работал. Еле-еле устроился. Все не брали, как врага народа. Церковь еще в двадцатом закрыли. Девятнадцать лет был без работы. Арестов дожидался. И арестовывали сколько раз. Как не расстреляли?

А старики молчат, как воды в рот набрали. И начальников этих, как только они появляются, плотная толпа окружает, они еле — еле назад к бричке протискиваются. И молчат все.

Я то, дура, не понимаю ничего. И мама ничего не говорит, и не плачет.

Один старичок, улучил момент, когда нас никто не слышит.

— Доченька, — говорит, — ты вон какого почтенного отца дочерь, сняла бы ты энтот чайник со звездой с головушки. (А я в буденовке.)

— Не могу, — говорю, — я по форме одета. Нельзя форму одежды нарушать.

— Это мы очень хорошо понимаем. Вот ты у них в России в форме этой, поганой, покудова, уж ладно, ходи. А дома то переоделась бы. Эта звезда каинова твоему батюшке в оскорбление… Он, можно сказать, как бы, святой, что ли….

— Да чем же он, — говорю, — святой? Он просто хороший человек…

— Сама посуди, — говорит, — ежели, он усопший, вторая неделя кончается, а запаха нет. Тления то нету! А ты со звездой! Погоди, родная моя, вот прийдуть наши, мы энту звезду им помянем… Хватить, поглумились! Похоже скоро другая кардель пойдеть! Нечо, теперя уж не долго…

Мне прямо дико сделалось. Я уж потом, поняла — немцев ждали. Думали, наверное, что они, такие как в Гражданскую, и белые вернуться. А пришли то фашисты! Уж я не знаю, всего насмотрелась, и совсем от коммунистов не в восторге, но уж немцев ждать! Фашистов! Врагов! А вот ждали!

Хоронить папу не давали, пока из Сталинграда сын одного нашего не приехал — профессор медицины, да не показал старикам, что папа мертвый, вся кровь к спине отлила. Тогда только и хоронили. И вся власть станичная, «головка» — тише воды, ниже травы. Совсем не такие, как в двадцатые годы. «Товарищи, товарищи, извините — простите, спасибо — пожалуйста…»

Я маму забрала и мы в Ленинград поехали. И сама то у брата живу, на птичьих правах, а поняла, что нельзя ее на Дону оставлять. Не знали, что едем под самую блокаду. А и неизвестно, где хуже. В станице нашей немцев не было. Мимо прошли на Сталинград. Но, говорят, такая паника была! И всех коммунистов перебили, кто убежать не успел, когда Красная Армия отступала. Одного прямо на площади вилами закололи. А после войны ему памятник поставили. И многие в Новочеркасск ушли. И потом с немцами отступали. Так и загинули неизвестно где. А в тех станицах, где немцы были, так целые сотни из казаков формировались. Говорят, маршировали — распевали «Катюшу», а Отечественную войну иначе как «Вторая война с большевиками» и не называли.

Не немцев они ждали, советскую ленинско — сталинскую власть более сил терпеть не было.

И не только казаки. И в других местах тоже. Мне одна бабка — колхозница в Псковской области говорила — только в 41 году досыта и поели…. Ждали освободителей, а пришли фашисты. И как бы они там золотые горы не сулили, а все равно истребили бы нас всех! И смотрели на них как на освободителей до первой виселицы, до первого расстрела… А потом — в партизаны!

Папу Бог пожалел, и его от страданий увел и нас освободил. И мама стала не попадья — жена врага народа, а мать военнослужащего, иждивенка. Другой статус. Но я это потом поняла. Если бы папа был жив, если в станице остался, его бы обязательно стали казаки к немцам тянуть. Он ведь огромным авторитетом пользовался! А он бы не пошел! Ни за что! Он и Боре говорил: « Всякая власть от Бога. Праведному народу по заслугам, иному — по грехам! И нельзя даже ради самых высоких и светлых идей приводить на родную землю врага. Со своей земли надобно гнать всех иноплеменных! Надо со своим народом быть!» А народ был на этой стороне, на советской!

Но тогда я четко поняла — будет война! Будет.