Первый советник короля

Борис Давыдов (2023)

Заключительная часть увлекательной трилогии. Андрей Русаков, бывший офицер спецподразделений, оказавшийся в XVII веке на территории, где шла кровопролитная война между властями Речи Посполитой и мятежным гетманом Хмельницким, добился реализации своих планов. Ради них он поступил на службу к богатейшему магнату князю Вишневецкому, внедрил производство новых видов военной техники, вел тонкую, временами коварную дипломатическую игру. Вся его деятельность была подчинена великой цели: изменить ход истории, чтобы примирить Россию и Речь Посполитую, избавить эти государства от многих бед и страданий. Невероятные усилия, точный расчет, выдержка и хладнокровие привели к грандиозному успеху. Однако Андрей при всем своем уме и опыте не мог предвидеть, чем все закончится…

Часть первая

Глава 1

Дул холодный октябрьский ветер, неся ворох пожелтевших листьев вперемешку с пылью и мелким сором. Подступающая зима все более властно напоминала о себе.

А здесь, в натопленной мыльне царского дворца, стояла такая жара и духота, будто в далеких заморских странах, населенных чернокожими язычниками… Все давно взмокли. Пот прошибал не только от духоты, но и от страха: больно уж велика ответственность! Мокрой была и роженица, корчившаяся в муках. Только она уже ничего не боялась, поглощенная одной-единственной мыслью: поскорее бы все закончилось!

— А-а-аа!!! — дикий животный крик снова сорвался с искусанных, распухших губ Марии Ильиничны, когда очередной приступ боли опоясал низ живота.

— Терпи, терпи, матушка государыня… — захлопотала повивальная бабка. — Ты ножками-то упирайся да стисни полотенце покрепче — полегчает. И дыши глубже, глубже!

— А-а-а, сил больше нет… Умру я, умру! Господи-и-иии… Прими душу мою-у-у…

— Да что ты такое говоришь, окстись! — вскинулась перепуганная бабка, творя крестное знамение. Ее помощницы тоже закрестились. — И не думай! Все мы рожали, да не по одному разу, и живы, хвала Создателю! Уже скоро… Совсем скоро! Терпи, дыши глубже. А вот теперь — тужься, государыня! Ну же, постарайся! Давай-давай, матушка! Головка уже показалась…

— Не могу-ууу… А-а-а! Больно-о-о!..

— Да ради Христа, тужься же! Прикрикнуть на тебя, что ли?! — бабка испуганно осеклась, побледнев. Хоть лишних ушей вроде нет, а все же… — Прошу, матушка-царица! Наберись сил — да на счет «три»… Раз, два, три! Тужься!

Молодая «матушка», годящаяся повивалке если не во внучки, то в дочери — наверняка, всхлипывая и тонко подвывая, послушно собрала последние силы, напряглась…

— А-а-а!!!

Ее крик, задребезжав, внезапно оборвался, сменившись протяжным стоном… Мария Ильинична бессильно откинула голову, всхлипнула. По распухшему побагровевшему лицу потекли слезы.

К бабке торопливо подскочили помощницы, захлопотали вокруг комочка, покрытого кровавой слизью.

— Ну, вот и все! А ты так боялась… С сыном тебя, государыня! Мальчик родился! Лежи, лежи спокойно, не двигайся. Сейчас все сделаем, что надо… С первенцем, с наследником престола Всея Руси! А уж как государь обрадуется… Счастье-то какое!

* * *

Государь обрадовался очень сильно и непритворно.

Над Москвою плыл колокольный звон, причудливо мешаясь с грохотом пушечной пальбы. На площади выкатили бочки хлебного вина и хмельного меда, поставили длинные столы, заваленные всяческой снедью, угощая всех желающих. Такое же угощение раздали колодникам^[1] и нищим, дабы молились за здравие наследника престола русского.

— Токмо не упивайтесь-то, меру знайте, по одному разу подходите… — твердили виночерпии, приставленные к бочкам, проворно орудуя ковшами. Лишь для порядку говорили эти слова, ибо так было велено. И сами понимали: тщетно! Чтобы по такой радости да не напиться? Тем более что сам государь-батюшка от щедрот своих угощает.

Выпившие тут же снова становились в очередь к вожделенной бочке, а в ответ на укоры — мол, получил уже свою порцию! — делали круглые честные глаза. А кто-то и крестным знамением себя осенял, божась, что напраслину возводят али с кем-то путают…

На радостях Алексей Михайлович задумался даже, не простить ли воров, осужденных за Соляной бунт, но потом решил, что незачем подавать дурной пример подлому люду. И без того от веревки избавили, жизни сохранили! Распорядился лишь вернуть из Сибири и развезти по монастырям, где надлежало им по-прежнему выполнять самые тяжкие работы.

Младенца, как подобает, окрестили и нарекли Дмитрием — в честь святого великомученика Димитрия Солунского, казненного по приказу императора Диоклетиана. Так, во всяком случае, объявили народу и с Красного крыльца, и с Лобного места. Нашлись люди (особенно из тех, кто хорошо успел «угоститься»), твердившие, что в честь святого благоверного князя Димитрия Донского. На них косились, но не трогали. А вот дурачка, вякнувшего, что не к добру, мол, называть царского первенца именем убиенного в Угличе царевича, как бы худого не вышло, — тут же схватили, заломили руки и прямиком доставили в Разбойный приказ на свидание с государевым катом Мартынкой Сусловым.

И то верно: ежели каждый начнет болтать что хочет, чем дело закончится?! Память о бунте, начатом после подстрекательских слов подлеца Андрюшки Русакова, была еще слишком свежа…

Кстати, государевы люди перетрясли всех дворян, носивших эту фамилию, допытываясь, из какой же семьи вышел вор и заводчик. Допрашивали, просматривали церковные книги, где были записи о крещении… Нашли лишь двух Андреев, но один из них давно постригся в монахи и стал иноком Панкратием, а другой, как оказалось, отдал богу душу еще в детском возрасте.

На всякий случай усердно сравнили облик Панкратия со словесным описанием заводчика. Никакого сходства не обнаружили, за исключением того, что оба были мужеского полу. Да и настоятель монастыря божился, крестясь, что сей инок давно не покидал святой обители, а уж в Москву с того момента, как принял постриг, и вовсе ни разу не ездил. То же самое подтвердила и прочая братия.

Выходило, что подлец Андрюшка еще коварнее, чем думали: назвался чужим именем!

— Ах, мерзавец! — покачал головой Алексей Михайлович, когда ему доложили о результатах розыска. — Ну, пусть только попадется! А что слышно про ляха этого, Беджиховского, о коем мы гетману-самозванцу писали? Он ведь может многое о воре рассказать! Ответа еще не было?

— Пришло письмо, государь! — поклонился дьяк Астафьев. — Мне его список тотчас из Посольского приказа доставили… Хмельницкий сердечно благодарит твою царскую милость за ласковые слова да похвалу и все так же уповает на помощь и защиту. А что до ляха — пообещал прислать его в Москву тотчас же, как только в крае установится спокойствие и на дорогах будет безопасно.

— Что же, он не мог его до наших рубежей с сильною охраною довезти? — недоверчиво поднял брови молодой самодержец. — Чует сердце, не так все просто! Наверняка обиделся, что мы от прямой помощи пока воздержались. Как думаешь, Петр Афанасьич?

— Может, и обиделся, государь! Да только стерпит, деваться-то ему некуда. Не в подданство же к турецкому султану проситься! — Астафьев позволил себе рассмеяться — разумеется, сдержанно, как и подобало в присутствии помазанника Божьего.

Царь, не сдержавшись, тоже прыснул со смеху, деликатно прикрыв рот ладонью.

Глава 2

— Ведь дождутся, что попрошусь под протекцию повелителя Блистательной Порты! — сурово сдвинув брови, проворчал Хмельницкий.

У генерального писаря чуть не выпало перо из руки. Выговский растерянно захлопал округлившимися глазами, гадая: то ли гетман шутит, то ли ему просто померещилось… А главное, как ему отреагировать?!

— Э-э-э… — протянул он, лихорадочно перебирая в голове разные варианты. Но на ум, как назло, приходила какая-то совсем уж невообразимая нелепица. Неужели пан гетман решил перейти в магометанство?! Это же страшно даже подумать, как поведет себя войско и народ! Такое начнется, что прошедшая смута покажется детской шалостью!

— Да не надо пучить глаза, Иване! — досадливо махнул рукой Богдан. — Прямо как у рака сделались… То лишь на самый крайний случай, если помощи ни от русского государя, ни от шведского короля не дождусь.

— Под протекцию к нечестивым туркам! — чуть не простонал побледневший Выговский.

— Иной раз бывает так, что и под протекцию самого сатаны пойдешь… — вздохнул Хмельницкий и тут же поспешно перекрестился, шепча: «Свят, свят!». — Ежели к стене припрут, а выхода нету, то нужен хоть какой-то покровитель и защитник. Султан хоть и магометанин, а человек разумный, выгоду свою блюдет. Да и кто откажется заполучить такой лакомый кусок, как наша земля? Пусть и не в полновластное пользование, а с оговорками.

Генеральный писарь со стоном стиснул виски. Перо все-таки выскользнуло из пальцев, упало на лист, украсив его россыпью мелких клякс, но Выговский даже не заметил этого.

— Пане гетмане… Но как же… Все войско на дыбы встанет! А что сделает поспольство^[2] — боязно даже подумать! И что будет с верой нашей… Господи помилуй!

Хмельницкий улыбнулся.

— Не бойся, я уже много раз о сем думал и все просчитал. Султан будет править нами лишь для вида. Вытребую, чтобы православие никакого урона не понесло — раз. Чтобы на всех важных постах были только мои люди — два. Чтобы налоги и подати стали меньше, чем при старых порядках, — три. Чтобы я имел право отправлять послов к иноземным государям и вести с ними переписку — четыре…

— Неужто твоя гетманская милость верит, что султан согласится на такие условия? — не выдержав, перебил Выговский.

— Не согласится — не видать ему вилайета^[3] Украйны как своих ушей, — отрезал Хмельницкий. — Ты вот что, Иване… Приди-ка в себя, а то вид — краше в гроб кладут! Еще раз говорю: то лишь на самый крайний случай. Бог даст, до такого не дойдет… И никому ни полслова! Повторяю: никому! Даже Тимошу.

Генеральный писарь усердно закивал, осенил себя крестным знамением.

— Покуда ступай отдохни! — распорядился гетман. — Вижу, слишком сильно потрясли тебя слова мои. Вон, даже лист испортил, а с тобой такого сроду не случалось! — Хмельницкий беззлобно рассмеялся. — Кстати, Вовчур прибыл, как я распорядился?

— Прибыл, пане гетмане! — подтвердил Выговский, ошарашенно глядя на запачканную бумагу. На его лице огромными буквами было написано: «Как же меня угораздило?!» — Ждет вызова твоей милости!

— Так пришли его сюда, а сам приляг почивать или прогуляйся, как хочешь.

Лысенко появился сразу же, как только Выговский открыл дверь и сделал приглашающий знак рукою. «Подслушивал, что ли?!» — мелькнула шальная мысль у гетмана, но Хмельницкий быстро прогнал ее.

«Совсем нервным стал, мерещится всякая чертовщина… Уж вернее Вовчура еще поискать! Да, жесток, порою буен, но верный, как собака!»

— Ясновельможному гетману! — уважительно поклонился полковник. (После назидательной кары, когда Лысенко три дня просидел прикованным к пушке на виду у всего воинства, гетман внял-таки мольбам казаков, велел освободить его и снова назначил командиром полка, строго предупредив, чтобы впредь на поводу у людей покойного Кривоноса не шел и соблюдал дисциплину).

— Входи, входи, Вовчуре! Рад видеть тебя! — дождавшись, пока за генеральным писарем плотно закроется дверь, Богдан указал на скамью у стены: садись, мол. И сам присел к столу, собираясь с мыслями. Предстоял непростой разговор.

— Ты звал меня — я пришел, батьку! Чтобы услышать волю твою.

— То не воля… — поморщился Хмельницкий. Ему было неловко, и от этого гетман испытывал раздражение. Прославленный герой, повелитель над десятками тысяч бесстрашных воинов, а смущается, как глупый мальчишка! — Скорее просьба.

Брови Вовчура на какое-то мгновение изумленно взметнулись. Но полковник быстро овладел собой, приняв прежний бесстрастный вид.

— Просьба пана гетмана все равно что приказ. Говори, батьку, а я уж постараюсь исполнить!

— Тебе ведомо, как жестоко оскорбил меня негодяй Чаплинский, — осторожно начал Богдан, подбирая слова. — Хутор мой, доставшийся от покойного родителя, разорил, сына засек канчуками^[4]…

— То всему войску и православному люду ведомо, пане гетмане! — нахмурившись, воскликнул Лысенко. — Велишь разыскать этого песьего сына и на твой суд привезти? Аль на месте шкуру с него содрать?

— Нет! То есть да… Тьфу, с мысли сбил! Ты дослушай сперва, не перебивай.

— Прости, батьку. Более не встряну.

— Ну, словом… — Хмельницкий смущенно понизил голос, будто опасался, что кто-то может подслушать их беседу. — Речь идет о женщине. О той пани Елене, с которой я жил… Она была дорога мне. Очень дорога! — Переведя дух, гетман продолжил: — Чаплинский, этот выродок и злодей, силой увез ее, хоть она рыдала, умоляла оставить ее в покое. Затем, тоже силой и угрозами, принудил выйти за него замуж. Она сама все мне поведала в листе, присланном с верной жинкой, которая ей прислуживала еще в Субботове. Умоляет спасти ее, вызволить из заточения… — Хмельницкий с нарастающим смущением и злостью вдруг почувствовал, как жарко начали гореть щеки и уши. — Ты понимаешь, Вовчуре? Я должен ее спасти! Я люблю Елену, люблю всем сердцем, хоть мы и не венчаны…

«Тьфу, черт! Да что же такое? От стыда сгораю, как юный щенок! Господи, смилуйся, избавь от позора перед своим же казаком!»

— Понимаю, батьку! — кивнул Лысенко. — Что ж, так самим Богом заведено! Если бы мужчины не любили жинок, род людской давно бы пресекся. В том ничего стыдного нет. А что не венчаны — так любой человек грешен. Бог милостив, простит!

— Спасибо, что понимаешь. Так вот, прошу тебя: разыщи ее, вызволи и привези ко мне! Ты казак храбрый, но и осторожный, терпеливый, такое дело как раз для тебя. Возьмешь с собой столько людей, сколько сам сочтешь нужным. Выбери самых умелых, чтобы не подвели. Да возьми с собой Дануську — ту жинку, которая мне ее лист принесла. Она покажет дорогу… то есть надеюсь, что сможет показать! — уточнил гетман. — Хоть Дануська с перепугу многое забыла, а все ж лучше такой проводник, чем никакого. Надеюсь на тебя, Вовчуре! Обещаю, что большую награду дам, коли поручение мое выполнишь. А что до Чаплинского, змея этого… — в глазах Богдана полыхнуло свирепое пламя. — Сможешь ко мне доставить — отлично! Не сможешь — прикончи, да так, чтобы помучился как следует! На кол посади, или кожу спусти полосами, или на костре спали, как сам захочешь! Этот грех я на себя возьму, — Хмельницкий усмехнулся. — Надеюсь, Бог простит. Он же и вправду милостив!

* * *

Генеральный писарь отодвинулся от двери, направился к выходу, стараясь ступать как можно тише. Едва слышный скрип рассохшейся половицы заставил его нервно вздрогнуть и бесшумно выругаться.

«Решил-таки разыскать эту змею… Что же, следовало ожидать: он ведь упрям, как вол! Тьфу ты, я столько красивых жинок старался с ним свести, лишь бы забыл ее… Крепко его эта гадюка околдовала! Значит, придется действовать, как было задумано. Не велел Тимошу про турок говорить? И не скажу. А вот про женский пол — запрета не было… Гетманенок-то в самом возрасте, когда дивчины снятся, — клюнет, как голодная щука на живца. Непременно клюнет! Снова начну ему про дочку господаря рассказывать, какая она красавица, чтобы распалился, будто железо в горне у коваля. А тут вдруг — на тебе! Отцова полюбовница явится! Молодая. Красивая… Такой соблазн! Много отдал бы, чтобы узнать: сох он по ней в Субботове или нет? Может, потому и не принимал, дичился, что втайне любил, да боялся отцовского гнева?»

Глава 3

— Пан готов? — спросил Тадеуш, сделав приветственный взмах саблей.

— Готов! — без особого энтузиазма откликнулся я, повторив этот жест и приняв такую же стойку: вполоборота к противнику, с левой согнутой рукой, кулак которой упирался в поясницу, и с немного выставленной вперед правой ногой. Вытянутая правая рука сжимала эфес «карабелы»; клинок был направлен почти вертикально, с едва заметным наклоном «от себя».

— Начинаем!

Сабля наставника и первого помощника, сверкнув в скупых лучах ноябрьского солнца, описала полукруг и метнулась к моей голове. Развернув кисть, я парировал удар. Раздался звон, чуть заныли пальцы и запястье.

— Неплохо, пане, весьма неплохо, но лучше делать круговое движение всем предплечьем, а не только кистью! — прокомментировал Тадеуш. — Иначе можно вывихнуть ее, если удар будет очень сильным. — Попробуем еще!

Снова раздался звон — пронзительный, чистый. Я добросовестно старался делать все так, как советовал полковник. Судя по его довольному лицу, на этот раз получилось лучше. Хотя я, честно говоря, этого не ощутил.

Последовало несколько быстрых ударов с одной и другой стороны. Я лихорадочно парировал их, мысленно проклиная тот день и час, когда мне взбрело в голову обучиться фехтованию на саблях. Ну, что стоило выдумать, будто дал обет вообще не прикасаться к такому оружию до конца дней своих?! И все было бы в порядке… А теперь отступать уже поздно.

— О, пан первый советник делает успехи! — улыбнулся поляк. — Но это, конечно, еще самое начало… Надо будет много работать. Ну-с, прошу пана снова в позицию!

* * *

— Опять машут саблями! — прокомментировала Анжела с заметным ехидством в голосе, отодвигаясь от окна. — Ну, словно больше делать нечего! Как дети!

Пани Пшекшивильская-Подопригорская, которая осторожно поглаживала заметно набухший живот, отозвалась с равнодушно-покорным видом:

— Они мужчины, это естественно и понятно. Шляхтич без сабли что без порток! А коли пану Анджею пришлось так долго соблюдать обет, то теперь он должен наверстывать упущенное.

— А жены, значит, побоку! — начала закипать блондинка.

— Ну, не могут же мужья все время быть дома! — рассудительно заявила Агнешка. — Для шляхтичей на первом месте служба отчизне. Проше пани, я даже удивляюсь, что приходится объяснять столь элементарные вещи…

— Натуральное Средневековье! — не выдержав, рявкнула Анжела и тут же осеклась, зажав ладонью рот.

Агнешка встрепенулась, приподнялась со стульчика:

— Пани Анна начала заговариваться! Все в порядке?

— В полнейшем! — торопливо заверила блондинка, мысленно ругая себя последними словами. Опять чуть не проболталась, дурочка… А ведь Андрей просил следить за каждым словом!

* * *

— За здравие пышного панства! — в который уже раз провозгласил Чаплинский, подняв кубок. Рука тряслась так, что вино лишь чудом не пролилось на белоснежную скатерть.

— За здравие пана подстаросты чигиринского и его прекрасной супруги! — подхватили хмельные гости.

Пирушка затянулась, в жарко натопленной комнате дышать уже было тяжело. Елена натужно, через силу улыбалась, стараясь не показывать своего отвращения. О Езус, как же опротивели эти вечно пьяные рожи! Эти хвастливые, спесивые речи! А особенно — угрозы, как будут расправляться со «взбесившимся быдлом», когда, милостью Матки Бозки, вернутся старые времена и порядки, а панство снова окажется в покинутых маетках^[5]… Послушать их — храбрец на храбреце, вот только почему же сбежали в Литву, трясясь как зайцы? И ведь сами это понимают, а хвастаются без зазрения совести… И пьют, чтобы заглушить стыд и страх. И муженек, век бы его не видеть, уже напился, как последний хлоп^[6]… Хоть бы не приставал ночью… Тьфу!

Невероятным усилием воли Елена подавила желание вскочить и выбежать из комнаты. Нельзя. Надо терпеть. Хватит и того, что перед слугами от позора сгораешь… Они же все знают! Незачем еще панству давать пищу для сплетен да кривых усмешек.

Она случайно на какое-то мгновение поймала взгляд молодого шляхтича, впервые оказавшегося у них в доме. Как там представлял его осточертевший супруг? Пан, бежавший от казаков и татар, желающий поступить на службу к польному^[7] гетману Литовскому, князю Янушу Радзивиллу… Имя его называл… вот только какое, дай Езус памяти… Кажется, что-то похожее на живот. Может, Пузановский? Или Пузинский? Нет, не то… Брюховецкий! Точно, Иван Брюховецкий. Ну, что он смотрит так странно, будто жалеет ее? Неужели дошли слухи, как обращается пан подстароста с законною супругою? О Езус, стыд-то какой!

— А когда злодей Хмель попадет к нам в руки!.. — пьяно хохоча, воскликнул Чаплинский. — О, что мы с ним сделаем!

Его слова будто прорвали плотину. Со всех концов стола посыпались описания пыток, которым надо подвергнуть предводителя подлых хлопов и самозванца. Редкие и робкие голоса менее пьяных гостей: «На бога^[8], не нужно, здесь же присутствует пани Чаплинская!» тонули в общем возбужденном гвалте.

— Осмелюсь заметить, панове, что для этого нужно сперва победить Хмельницкого. А потом пленить его. Что сделать не так-то просто! — вдруг сильным, звучным голосом произнес Брюховецкий, каким-то чудом перекрыв общий гомон. — Надо отдать ему должное, это отменный полководец и храбрый человек.

На пару секунд наступила тишина. Потом Чаплинский ехидно спросил:

— Уж не собирается ли пан равнять шляхту с этим выродком? Может, он еще назовет Хмельницкого благородным человеком?

Грянул хохот.

— Да, назову! — воскликнул Брюховецкий, гордо вскинув голову. На его лице не было даже тени робости, оно дышало спокойным достоинством и уверенностью в своей правоте. — Потому что имел возможность убедиться в его благородстве на личном примере!

— Расскажите, пане! — внезапно вскричала Елена, не удержавшись. Она в следующий миг испугалась своего порыва, но быстро убедилась, что он пришелся кстати, опередив гневную реакцию многих гостей. Галантность, впитанная каждым шляхтичем с молоком матери, не позволяла устроить скандал в присутствии дамы. Поэтому, хотя присутствующие буквально прожигали смельчака негодующе-презрительными взглядами (на что он, впрочем, не обращал никакого внимания) и недовольно ворчали, этим дело и ограничилось.

— Желание пресветлой пани — закон! — учтиво склонил голову Брюховецкий, и Елена вдруг почувствовала, как теплая волна прошла по сердцу. Матка Бозка, ну почему пан Данило совершенно не похож на этого человека — храброго и воспитанного? — Я, изволите знать, имел небольшой родовой маеток вблизи Львова. Увы, о нем теперь приходится говорить в прошедшем времени: его дочиста разграбили и сожгли татары Тугай-бея. Многих моих верных людей посекли саблями, меня же, несмотря на отчаянное сопротивление, все же одолели, связали и на аркане притащили к самому мурзе.

— Да чтобы земля под ними разверзлась, под нечестивцами гололобыми! — рявкнул кто-то из гостей. Остальные сочувственно зашумели. Описание беды, пережитой Брюховецким, невольно смягчило их гнев. Ну, ляпнул человек глупость, выпив лишку, с кем не случалось того греха…

— Продолжайте пане, прошу! — дрогнувшим голосом произнесла Елена.

— Я мысленно был готов к самому худшему. Увы, надеяться на то, что меня отпустят за выкуп, не приходилось. Хотя бы по той простой причине, что у меня нет богатой родни и друзей. Значит, меня ждала дорога в Крым, на невольничий рынок. Однако действительность превзошла самые худшие мои ожидания… — Брюховецкий сделал паузу, глотнул вина, освежая пересохшее от волнения горло.

Гости затаили дыхание.

— Ну же, пане! Что было потом? — нетерпеливо воскликнул кто-то.

— А потом Тугай-бей объявил мне, что отныне моим хозяином и полновластным властителем будет Хмельницкий, его союзник и побратим. И меня отвели в шатер к самозваному гетману! — продолжил рассказ молодой шляхтич.

Раздался общий потрясенный вздох.

— К этому дьяблову отродью?! — проскрежетал зубами Чаплинский.

— И как же пану удалось бежать?! Каким чудом он спасся?! — послышались голоса.

— Мне не пришлось бежать, панове! Хмельницкий даровал мне свободу.

Все дружно ахнули, уставившись на Брюховецкого, точно на привидение. Чаплинский инстинктивно отшатнулся, чуть не свалившись со стульчика.

— Да, панове! Не нужно на меня так смотреть, я в здравом уме, хвала Матке Бозке. Он так и сказал: сейчас пану дадут охранную грамоту, и он может идти куда угодно, на все четыре стороны. Я, не веря своим ушам, переспросил: безо всяких условий, без выкупа? И Хмельницкий ответил: да, безо всяких условий. Не скрою, я был потрясен до глубины души. Мне казалось, что это все происходит во сне. И тогда я сказал, что, если бы кто-то раньше попытался меня уверить, будто предводитель мятежников и подлых хлопов способен на такое благородство, я рассмеялся бы в лицо этому человеку! Вот тут Хмельницкий гневно нахмурился…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Арестанты (устар.).

2

Люди среднего достатка в городах и селах Речи Посполитой, букв. «простолюдины».

3

Административно-территориальная единица в Османской империи.

4

Нагайки (польск.).

5

Поместья (укр.).

6

Зависимый крестьянин в феодальной Польше.

7

Тот, кто во время войны командовал войсками (т. е. находился «в поле»).

8

Ради бога (польск.).