Восхождение

Борис Сопельняк, 2017

Центральная фигура романа известного писателя и журналиста Бориса Сопельняка – русский офицер и эмигрант Борис Скосырев, совершивший государственный переворот в Андорре. Участник Гражданской войны в России, он невольно вовлекается в гражданскую войну в Испании и оказывается между молотом и наковальней: с одной стороны фашисты, с другой – республиканцы. Через судьбы своих героев автор раскрывает трагическую историю военных конфликтов середины 1930-х – начала 1940-х годов.

Глава IV

В гостинице Костин снял Скосыреву номер рядом со своим, дал ему денег на карманные расходы, а потом усадил в кресло и велел внимательно слушать.

— Запомни и намотай на свои пижонские усики все, что я тебе расскажу, — каким-то загробным голосом начал он. — Больше я говорить об этом не буду, потому что говорить об этом больно и стыдно! — сорвался он на крик.

Потом Костин встал, сбросил китель, плеснул себе и Борьке вина, поморщился, с трудом проглотил, матюгнулся, тяжко вздохнув, выдавил:

— Эх, сейчас бы водочки, да с огурчиком! — Снова рухнул в кресло и, нервно поигрывая подтяжками, продолжал: — Так вот, дорогой мой брат по палубе, рассказывая об эскадре, я сказал тебе далеко не все. Самое главное я утаил, и не потому, что не доверяю или что-то еще, а потому, что стыдно. Горько, противно и стыдно! — с надрывом в голосе воскликнул он. — Если бы ты знал, что сделали с нами французы, как они нас обидели, как унизили и втоптали в грязь! В октябре 1924-го Франция признала Совдепию и установила с ней дипломатические отношения. И знаешь, что сразу после этого удумали большевики: они стали требовать возвращения нашей эскадры. Ничего себе, да?! Мы на этих кораблях с ними воевали, омывали палубы своей кровью, потом увели в Бизерту, там сохранили их на плаву, и теперь за здорово живешь должны вернуть в красный Севастополь?!

— Чушь! — вскочил Скосырев. — Собачья чушь! А почему бы не вернуть им наши знамена, наши мундиры, а заодно и всех нас, чтобы построить у кремлевской стены и показательно расстрелять?!

— Вот именно! — хрястнул кулаком по столу Костин. — Мы-то думали, что французы от такой большевистской наглости рассвирепеют и из Парижа вытолкают их взашей, но они на требование вернуть корабли согласились.

— Ну уж это ни в какие ворота! — всплеснул руками Борька. — Мы же все-таки союзники по Первой мировой, они же нам помогали и во время Гражданской.

— Забыто. Все забыто и, я бы сказал, предано анафеме… А дальше события развивались так. 29 октября 1924 года — запомни, Борька, этот день на всю жизнь, это самый горький и самый позорный день русского флота — на всех кораблях эскадры состоялся спуск Андреевского флага. Никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах русские моряки не спускали Андреевского флага, шли на дно, но флага не спускали, — шмыгнул носом, а потом навзрыд заплакал капитан-лейтенант Костин, — а тут — сами. Мы прятали друг от друга глаза — и плакали. Плакали все — матросы, офицеры, адмиралы. Но громче всех заливались гардемарины, они же совсем дети и слез не стеснялись.

И перед кем спускали флаг? Кому сдавались на милость победителя? Каким-то убогим штафиркам в фуражках и котелках. Я их видел, они приехали из Москвы в составе какой-то комиссии. Мы чуть с ума не сошли, когда узнали, кто ее возглавляет: этому трудно поверить, но принимать корабли приехал родной брат командующего нашей эскадрой контр-адмирала Беренса. Нет, ты представляешь, какой неправдоподобный зигзаг истории! Потомственный дворянин, выпускник Морского корпуса, штурман «Варяга», участник легендарного боя с японцами у Чемульпо, один из руководителей Морского генерального штаба — и вдруг неистовый сторонник большевиков и командующий их Морскими силами!

Наш Беренс с братом встречаться отказался. А тот деловито осмотрел эскадру, старые корабли предложил списать на металлолом, а себе выбрал линкор, крейсер, шесть эсминцев и четыре подводные лодки. Ничего себе добыча, а?! Просто так, за здорово живешь, отхватить такой жирный куш!

И тогда мы решили: чем отдавать это добро большевикам, лучше его растащить.

— Как это? — не понял Скосырев.

— А разворовать! — с каким-то отчаянием в голосе воскликнул Костин. — Ты же знаешь, на кораблях много чего сделано из меди, бронзы и латуни, а этот металл достаточно дорог — вот мы и тащили что ни попадя на берег и продавали перекупщикам. Я уж не говорю о генераторах, динамо-машинах, паровых котлах и тому подобном — это у нас брали, так сказать, оптом, в собранном виде.

— Теперь все ясно, — погладил усики Скосырев.

— Что тебе ясно?

— Откуда у тебя деньги.

— И что, тебе неловко их тратить? Ты считаешь, что они грязные?

— Ни в коем случае, — успокоил его Скосырев. — Лучше потратим их мы, нежели большевики.

— Так-то оно так, — досадливо почесал за ухом Костин, — но все же какая-то заноза вот здесь, — ткнул он себя в грудь, — сидит. Хочешь, верь, хочешь не верь, но раньше мне такими делами заниматься не приходилось.

— О господи, Валька, а кому приходилось? Но жить-то на что-то надо. Ты знаешь, сколько лет я искал более или менее приличную работу — ведь я знаю четыре языка, но ничего, кроме сторожа или уборщика, не предлагали.

— Стоп, это важно! — перебил его Костин. — Какие у тебя в активе языки?

— Английский, голландский, французский, испанский. И, кроме того, командный и матерный, — хохотнул он.

— Прекрасно! Теперь — о моем плане. Как ты понимаешь, деньги, которые я выручил от продажи меди и латуни, рано или поздно закончатся. И что тогда, переселяться на пляж? Спать под тентом? Нет уж, дудки! И вот что я придумал. В прошлом году, когда к нам приезжали представители Красного Креста, я познакомился с одной миленькой англичаночкой. Она еще ребенок — ей всего двадцать, но хороша чертовски. Не буду рассказывать, как мне это удалось, но в душу я ей запал. Честно говоря, я думал, что все обойдется романчиком, но когда узнал, что она наследница приличного состояния, решил на ней жениться.

— А она, она твое предложение приняла? — привстал от любопытства Борька.

— Она-то согласна, — досадливо отмахнулся Костин. — А вот ее опекунше, то есть родной тетке, я не понравился.

— Врешь! — округлил глаза Скосырев. — Не может этого быть! Чтобы такой красавец, как ты, и не понравился какой-то там тетке?!

— Не ерничай, Борька, не тот случай. Тетку зовут Полли Херрд. Я уже говорил, что она вдова и к тому же миллионерша. Короче говоря, тетку ты должен взять на себя. Надо, чтобы она втюрилась в тебя, как кошка, и чтобы ты стал для нее авторитетом не только в постельной, но и в деловой жизни. Постепенно, день за днем, месяц за месяцем ты будешь ей внушать, что лучшей партии для племянницы, чем я, не найти. Когда она от твоих ухаживаний потеряет голову и ей на все, кроме тебя, будет наплевать, к тому же она будет бояться тебя потерять, а ты помаленьку будешь ее шантажировать своим возможным уходом, она прислушается к твоему совету и отдаст за меня мою дорогую, причем дорогую во всех отношениях, Мэри.

— Ну, и пла-а-н, ну, ты и стратег! — восхищенно воскликнул Скосырев. — Я бы до такого никогда не додумался, это уж как пить дать. Ладно, Валька, по рукам! Так и быть, старушку я беру на себя. Но как быть с дивидендами? Ты получаешь богатую наследницу — и это прекрасно. А я, что получаю я?

— Миллионершу, — хмыкнул Костин. — К тому же тебе не надо на ней жениться. Станешь тратить ее фунты и жить в свое удовольствие: все рестораны, казино, ипподромы, пляжи и театры будут в твоем распоряжении. Не так уж и плохо, а?

— Во всяком случае, лучше, чем сейчас, — почему-то невесело ответил Борька.

Два дня концессионеры присматривались к ресторану, куда время от времени заглядывала Полли Херрд. Так как Костин был с ней знаком, то, в принципе, можно было бы без всяких церемоний подойти к надменной англичанке, поздороваться и познакомить ее с Борькой. Но вот ведь незадача: леди Полли приходила в ресторан только по утрам — она там завтракала, а во время завтрака представлять незнакомых людей не принято.

Черт его знает, где эту норму светского обращения вычитал Костин, но он стоял на своем и к англичанке не подходил.

— А она вполне ничего себе, — протирая где-то раздобытый монокль, сиял неотразимой улыбкой Борька. — Кстати говоря, держу пари, что она никакая не аристократка: в своей предыдущей жизни эта дамочка была секретаршей, гувернанткой или даже продавщицей в одном из магазинов Херрда. Посмотри, как она держит вилку, как вытряхивает из пачки сигарету, как не промокает, а вытирает губы. Ой-ой, а как старательно мы оттопыриваем мизинчик, как хмурим бровки. Тьфу, ты! — почему-то разозлился Борька. — Как говаривал мой незабвенный партнер по висту поручик Гостев: «Видали мы таких ледей». Давай я пришвартуюсь к ней сам, клянусь честью, все пройдет без сучка и задоринки.

— Ни в коем случае! — шипел на него Костин. — Представить барона Скосырева должен я: это для того, чтобы со временем она стала испытывать ко мне чувство благодарности. Но где же, черт возьми, Мэри? Не морит же эта зараза ее голодом? — не находил себе места Костин.

— Да не кипятись ты, — успокаивал его Борька. — Может, прихворнула, а может, решила похудеть и села на диету.

— Какая там диета, куда там худеть! — загудел Костин. — И так коленки, как мои локти. Нет, — убежденно отчеканил он, — лучше русских баб никаких мадемуазелей, синьорин и леди нет и не может быть на свете!

— В чем в чем, а в этом я с тобой согласен, — поддержал его Борька. — Эх, какие были женщины! Закатишься, бывало, в номера и гудишь там… пока не закончатся деньги, — со вздохом добавил он.

Этот день никаких результатов не дал. От досады и отчаяния вечером Костин напился. Он купил бутылку коньяка, плеснул чуть-чуть Борьке: «Тебе нельзя, ты должен быть в форме!» — наставительно сказал он, а за остальное взялся сам.

— Эх, жизнь наша, жестянка! — пьяновато шумел он. — И куда нас, сирых, занесло?! На кой мне ляд этот курортный городишко под названием Сантандер? Нет, ты мне скажи, какого рожна мне тут надо, что я тут не видел, если, — сделал он очередной глоток, — если где-то там, делеко-о-о, есть Петроград? Я настаиваю, — поднял он палец, — что этот город надо называть именно так. Никаких там немецких Петербургов, да еще «Санкт», а просто и четко, по-русски, город Петра. А что означает этот самый «бург»? Скажи мне, ведь ты же этот, как его, ну, который знает много языков.

— Полиглот, — подсказал Борька.

— Кто-о-о? — захохотал Костин. — Полиглот? Это значит, что ты наглотался много слов?

— Наглотался, — завистливо посмотрел Борька на не до конца опорожненную бутылку. — А «бург» — это значит крепость, замок или оплот.

— Ага, выходит, что Санкт-Петербург — это крепость или оплот святого Петра. Почему крепость, а не город? Там же уже есть крепость — Петропавловская. Тогда получается, что Петропавловская крепость — это крепость в крепости? А это чистой воды дребедень, или, по-научному, о-о, я это слово знаю — тав-то-ло-гия, то есть повторение того же самого другими словами, ну, как «масло масляное».

— Ай да Валька! — искренне восхитился Скосырев. — Вот уж чего не ожидал, так не ожидал! Ты у нас, оказывается, не только артиллерист, но еще и грамотей.

— А ты как думал, — отпарировал Костин. — Как-никак, а три курса Петроградского университета окончить я успел. И хотя учился на филологическом, тяготел почему-то к точным наукам, и бегал на лекции по математике. Это и определило мою судьбу. Когда началась война, я бросил университет и подался в артиллеристы, да еще морские, там знание математики — первое дело.

— Да, пушкарем ты был знатным, — уважительно подхватил Скосырев. — Я помню, как на корабле говорили, что у капитан-лейтенанта Костина глаз — ватерпас.

— Да уж, прицелиться я умел, — сделал очередной глоток Костин и, страдая от жары, расстегнул рубаху и подошел к окну.

Борька так и онемел! Через всю Валькину грудь шел широкий багрово-синий шрам. А когда ветер приподнял и растрепал рубаху, Борька увидел, что начинавшая оплывать спина тоже в шрамах. Но держался Валентин уверенно, а вся его невысокая, но крепкая фигура источала силу циркового борца. Его бритая, прекрасно вылепленная голова с высоким лбом, орлиным носом и густо-черными глазами выдавала какую-то нерусскую, быть может, татарскую или кавказскую породу.

«Надо же, как ему досталось, — с каким-то щемящим чувством подумал Борька. — И я хорош: держу Вальку за солдафона, а он, оказывается, и филолог, и математик, и просто герой. Могу себе представить, что творится в его душе, если он дошел до того, что стал воровать корабельное имущество, подбивать клинья под какую-то англичанку да и меня втравил черт знает во что».

— Паршивый, должен тебе сказать, коньяк, — закрывая окно, совершенно трезвым голосом сказал Костин. — Выхлестал почти что целую бутылку, а ни в одном глазу. Знаешь, что я тебе скажу: наш план придется скорректировать. Надо любой ценой узнать, где наша леди проводит вечера. Не сидит же она, в самом деле, в гостинице и не вышивает гладью.

— И как мы это сделаем?

— Деньги решают все, — усмехнулся Костин. — В каком отеле она живет, мы знаем? Знаем. Значит, надо не поскупиться на бакшиш швейцару, а может быть, и портье, чтобы узнать, куда ездит по вечерам леди Полли: ведь машину-то она заказывает через них.

— Все гениальное просто, — почтительно склонил голову Борька. — Только взятку будешь давать ты. Я не умею, — почему-то смутился он.

— И правильно! — хохотнул Костин. — Барон взятки должен не давать, а брать. — Но в нашем случае это не взятка, а чаевые, так что ваша честь, штабс-капитан Скосырев, не пострадает.

На том и порешили… А утром, свеженький, как только что из массажного салона, Борька отправился в известную ему гостиницу.

Увидев вышедшего из такси высокого, белокурого господина в изящно заломленной шляпе и небрежно наброшенном персикового цвет пальто, швейцар хоть и неловко, но поспешил сбежать вниз, открыл дверь автомобиля, а потом, припадая на обе ноги, вскарабкался по ступеням вверх и неожиданно ловко распахнул зеркальные двери отеля. Сверкнув моноклем, визитер, не глядя, сунул ему какую-то банкноту и прошествовал в вестибюль.

— Ого, — взглянул на банкноту страдающий ревматизмом швейцар, — синьор, видно, американец! По нынешним временам только у них куры денег не клюют.

Между тем Борька прямым ходом направился в бар. Там он заказал чашку кофе, к нему — рюмку ликера, потом попросил утреннюю газету, и не какую-нибудь, а «Нью-Йорк таймс». К тому же те полосы, на которых сообщалось о новостях политики или культуры, он демонстративно скомкал, а те, на которых были столбцы цифр, характеризующие состояние дел на Нью-Йоркской бирже, принялся изучать самым внимательным образом.

Само собой разумеется, это не осталось не замеченным. Немногочисленные посетители бара, не в силах оторвать восхищенных взглядов от господина в персиковом пальто, уважительно цокали языками и разводили руками.

«Да, мои милые, — как бы говорили они друг другу, — именно так должен выглядеть современный деловой человек, — и как бы мы ни надували щеки, нам до него далеко».

А Борька, отложив газету и изысканно покуривая американскую сигарету, все чаще стал поглядывать на часы. В конце концов он досадливо пожал плечами и направился к выходу.

Швейцар, по мере своих сил, быстро метнулся к двери. Проявивший неслыханную щедрость господин совсем уж было вышел, но вдруг остановился, вставил монокль и обратился к швейцару.

— Послушай-ка, э-э-э, любезный, — начал он. — У меня тут сорвалась деловая встреча. Видимо, синьора Херрд еще спит. Ну и пусть себе спит, может, увидит во сне принца, — ослепительно улыбнулся он. — Встретимся вечером. Но я только что приехал, причем издалека, и не знаю, где ее можно найти. Ты, случайно, этого не знаешь? — достал он портмоне.

— Ну как же, — все понял швейцар и даже попытался молодцевато разогнуть спину, — знаю, конечно, знаю. Каждый вечер синьора Херрд заказывает машину и едет в ресторан «Спрут»… Иногда ее сопровождает племянница, — почему-то добавил он.

А потом, уже выйдя на улицу, таинственный господин поманил награжденного еще одной хрустящей банкнотой швейцара, наклонился к его уху и свистящим шепотом дал медицинский совет.

— Попробуй пчелиный яд. От ревматизма — первое средство. Не поможет, перейди на змеиный. А то ведь в гроб придется ложиться, скорчившись! — хохотнул он и величественно удалился в сторону окончательно проснувшейся набережной.

Когда Борька рассказал, с какой легкостью узнал название ресторана, куда по вечерам ездит леди Херрд, да еще не одна, а с племянницей, Валентин Костин взял да и расцеловал компаньона.

— Все, леди Полли! — потирая руки, забегал он по номеру. — Начинаем осаду крепости по всем правилам военного искусства. Будут подкопы, подкупы, десанты, так что рано или поздно вам придется сдаться. Смотри, Борька, — погрозил он ему кулаком, — теперь судьба крепости в твоих руках.

— Да ладно тебе, — отмахнулся Скосырев. — Какая там крепость?! Как только дело дойдет, гм-м, — разгладил он усики, — до ближнего боя, ей не устоять. Да, Валька, — поднял он палец, — давно хочу тебя спросить, почему ты называешь ее по имени — леди Полли? Ведь надо же по фамилии — леди Херрд.

— А черт его знает! — фыркнул Костин. — Может быть, потому, что она так представилась. А может, и потому, что так ее называет Мэри: она же к ней обращается по имени.

— А ты к ней так обращался? Разговаривая с ней, называл ее леди Полли?

— Конечно.

— И она тебя ни разу не одернула?

— С чего бы ей это делать? — пожал плечами Костин.

— Все ясно, — махнул рукой Борька. — Я же говорил, что никакая она не аристократка. Никогда, — с нажимом сказал он, — никогда истинная аристократка не позволит едва знакомому человеку называть себя по имени. Только по фамилии: леди Гамильтон, леди Астор, или, как в нашем случае, леди Херрд.

— Вот как? А я этого не знал. Но раз уж так повелось, к тому же она не возражает, буду и дальше называть ее леди Полли.

— А мне этого придется добиваться, — задумчиво заметил Борька. — Ведь я же барон, и в отличие от некоторых, — сверкнул он мгновенно вставленным моноклем, — правила светского тона не только знаю, но и соблюдаю.

— Слушай, пока не забыл, — хлопнул себя по лбу Костин, — у меня тоже есть вопрос. Что это за поручик, которого ты как-то вспомнил?

— Поручик? Какой поручик? — не понял Борька.

— Ну, тот, который был партнером по висту.

— А-а, Гостев! — вскочил с кресла Борька. — Витька Гостев. Мировой парень! Сперва мы вместе кормили вшей в окопах, а потом драпали с Перекопа.

— Ну и что он, где он?

— Ошивается где-то в Париже. Устроился то ли таксистом, то ли вышибалой — я точно не знаю. А чего это ты о нем вспомнил? — почуял что-то неладное Борька.

— Человек-то он надежный? — продолжал гнуть свою линию Костин.

— В каком смысле?

— Тайну хранить умеет? В огонь за друга пойдет?

— Насчет тайны не знаю, — развел руками Борька. — Военную, как и все мы, конечно же, хранить умеет. А другую — черт его знает, жизнь-то вон как обернулась. Ну, а в огонь пойдет, за это ручаюсь. Я его в штыковой видел: от красных только пуговицы летели!

— Ты, Борька, не удивляйся, что интересуюсь твоим поручиком, — почесал за ухом Костин. — Есть у меня одна идея, хорошая идея. Но о ней — потом, когда закончим с леди Полли. Но в любом случае, независимо от того, женюсь я на Машке или нет, — неожиданно произнес он имя девушки по-русски, — с тобой я этой идеей поделюсь. Она тебе понравится, вот увидишь, очень понравится! Но для ее реализации понадобятся люди — умные, сильные и, главное, надежные люди. Так что между делом ты своего поручика разыщи, он нам может пригодиться.

— Разыщу, — согласно кивнул ничего не понявший Борька. — Это не проблема.

Много лет спустя, когда у него появится много свободного времени, Борис Скосырев будет часто вспоминать этот разговор и станет корить себя на недальновидность, авантюризм, а также за то, что так безоглядно поверил в блистательную, но сумасбродную идею капитан-лейтенанта Костина.