Архитекторы будок

Борис Цейтлин

Воздушные замки, птицы, старая цыганка, пираты, политика, жизнь — все в этой книге перемешано в густую ткань повествования, главной темой которого является, конечно, любовь.

2

Гоженко решил проявить твердость и довел дело до конца: выбрал серенькую обыденную рубашку и отправился на работу, куда опоздал — не только в результате гибели друга, а еще и из-за отвратительной работы общественного транспорта. Снег, о котором упоминал сосед, усилился и густо ложился на плоскости, образуя сложный рельеф местности; в дополнение ко всем напастям поднялся влажный ветер (оттепель, видимо, действительно приближалась) и хлестко швырял мокрую кашу под шапку, забивая уши. Машины буксовали, заметенные дороги встали, и очистительная техника — эти оранжевые монстры — безнадежно застряла в заторах.

Михаил успел сесть в троллейбус и порадоваться тому, что долго ждать не пришлось и в салоне тепло и не многолюдно, но машина встала аккурат в тоннеле и водитель отказывался выпускать пассажиров: запрещено, мол, правилами. «Впереди пробка, сейчас тронемся, граждане-гражданочки, не волнуйтесь», — гнусавил он с акцентом.

Гоженко, видимо от нервов, ощутил сильные позывы и отложил книгу — он, будучи выбит из колеи, схватил в дорогу первый попавшийся под руку том и удивился, обнаружив в руках весьма почитаемого Борхеса, цитаты которого архитектор вызубрил, чтобы щегольнуть на вечеринках. Он с досадой отметил, что на корешке уже появилась откуда-то царапина, хотя издание еще пахло типографской краской; тут его скрутило и Михаил временно утратил способность осознавать что-либо, кроме острого желания помочиться, что являлось в какой-то мере актом милосердия: все полтора часа до офиса он не вспоминал ни о работе, ни о друге, ни о метели. В контору Гоженко явился бледный, потный, но приступ к тому времени прекратился.

В бюро, где он трудился, уже несколько лет корпели над большим проектом жилого квартала будущего. Гоженко поручили создать практопию трансформаторной подстанции. Архитектор тщетно пытался придумать, как объект может выглядеть хотя бы в настоящем, а подсказать что-нибудь полезное никто не мог: ни один коллега не представлял себе, что это такое.

— Одноэтажная квадратная коробка, — пояснил директор. — Кажется, из кирпича. Проконсультируйся со специалистами.

— Никогда не знал, что есть архитекторы, которые специализируются на трансформаторных подстанциях, — прокомментировал Михаил чуть позже, но спорить не стал, однако раздражался и кричал на практиканток — их модельная внешность возбуждала в нем ненависть, и девушки курили, пятная яркой помадой белые фильтры, и плакали у запасного выхода.

Михаил так ничего и не придумал. Выйдя с работы, он вяло пожал руку молодого восторженного сослуживца и, убедившись, что тот канул в метро, вытер ладонь мятым носовым платком. Ветер прекратился, но пробка чадила по-прежнему, установилась сырость и серость. Мимо прошла парочка — на лице молодых людей красовалась марлевая повязка. Негр-бомж протянул порнографический журнал и прошел за Гоженко несколько шагов, что-то лопоча.

Архитектор ускорил шаг и достиг магазина хозтоваров, где приобрел рулон скотча и стильный рюкзачок — он любил красивые и дорогие вещи. Затем Михаил навестил отделение банка, сняв некоторую сумму денег и проклиная сугроб, наваленный прямо у входа: в груде снега посетители протоптали узкую тропу, но это не спасло одежды Гоженко от грязи и реагентов.

Ступени при входе в банк, напротив, были идеально расчищены, и Гоженко недовольно поинтересовался у служащей, отчего бы не убрать и сугроб.

— Это не наша территория, — ответила худенькая остроносая брюнетка, с интересом разглядывавшая клиентов. — Вам платежи или деньги поменять? Долларов нет в наличии.

— Это у многих так, — пробормотал Гоженко. Девушка, на его вкус, была слишком костлявой и верткой.

Совершив еще несколько подобных деяний, Михаил прибыл в один тихий двор. Начинало темнеть. На детской площадке поскрипывали пустые качели. Воробьи, голуби и вороны топтались вокруг пятна зерен, насыпанных пожилой женщиной, очень любившей птиц.

Гоженко поднялся к ней в квартиру. Старуха пила на кухне травяной отвар и слушала радио. В новостях говорили об успехах страны на внешних и тяжелом положении на внутренних фронтах. Она обрадовалась гостю и просила избавиться от пиджака и чувствовать себя расслабленно.

— Ты, наверное, устал, мой мальчик? — спросила она, пытаясь достать чашку, но Гоженко опередил и небрежно добыл чашку сам.

— Не очень, мама, — ответил он. — Как обычно.

— Может быть, ты хочешь что-нибудь выпить?

— Нет.

Бабка пожилой женщины имела отношение к цыганам, и мать имела отношение к цыганкам, и сама она была цыганкой, а сыну досталась от этой крови смуглая кожа. Старуха куталась в серый пуховой платок. Волосы ее были белыми, как снег на вершине горы, а глаза — черными, как ночное море. Она держала дома трех канареек и скворца. Она страдала провалами в памяти, давно сошла с ума, но о птицах не забывала никогда.

— У тебя утомленный вид, — заметила она.

— На самом деле нет, — возразил Михаил. — Я прекрасно себя чувствую. Я принес тебе корм для птиц.

Старуха глядела на него, сама похожая на сову.

— Тебя что-то тревожит, — настойчиво произнесла она. — Пойди в комнату, приляг.

— Я не устал.

Михаил поглядел на ее руки, обтянутые набрякшей, потерявшей эластичность кожей, и вдруг выпалил:

— Стурнин умер. Разбился, выпрыгнув из окна. Как я его понимаю! Мне тоже надоело все до смерти. Уехать бы куда-нибудь…

Он сказал это и испугался — так испугался, что стал оглядываться.

Старуха мешала серебряной ложечкой коричневый напиток, от которого кухня начинала качаться в запахе мелиссы. Когда-то она взглянула на юношу, с обреченной гордостью вытягивающегося в струнку рядом с девицей баскетбольного роста, и решила, что сын стал взрослым. Сейчас она поняла, что ошиблась: Михаил так и остался ребенком. Она покачала головой.

— Да, уеду! — подтвердил Михаил. — Завтра же. Я и сумку купил, смотри.

— Наверное, дорогая, — вежливо предположила старуха.

— Да уж недешевая, — гордо подтвердил Михаил. — Зато крепка — век износу не будет. И карманов много. Люблю, когда много карманов. Самое оно для тех, кто собрался в путешествие.

Его мать ощупала рюкзачок и согласилась: «Да, пожалуй, добротно — не скоро порвется».

— Я гляжу, ты мне не веришь, — констатировал Михаил с еле заметной ноткой горечи. — Считаешь, что я так говорю, воздух сотрясаю.

— На вот, сынок, попей чаю, — спокойно ответила мать. — Уезжают молча. Те, кто много говорят, всегда остаются.

Раздосадованный Михаил испробовал настойки, на фоне радио дал нелестную оценку антикризисным мерам властей и стал собираться.

— Ты стал совсем редко меня навещать, — пожаловалась старуха. — Приезжай почаще.

— Я был у тебя на прошлой неделе, — терпеливо возразил Гоженко.

— Дети перестали уважать старость, — любезно сообщила мать. — Вы знаете, мой сын совсем меня забросил. Он очень известный архитектор. Но и архитекторы стареют, просто они до поры об этом не знают.

— Ты совершенно права, мама, — пробормотал Гоженко. Затем Михаил спустился на три этажа вниз, где попал в объятия особы с бледным личиком. Ей он сказал:

— Как я устал, Лиза! Ах, если бы ты знала, как я устал!

Молодая женщина поспешно открыла холодильник, явив взору Гоженко холодную пустоту, и извлекла бутылку красного вина. Она похвасталась, что у нее есть сыр из Швейцарии, который привезла подруга. Михаил велел нарезать.

— Сыр очень хорош к вину, — важно отметил он. — Хороший сыр сейчас днем с огнем не сыскать. Налей мне бокал, я хочу пить. От маминого чая у меня сухо во рту.

— Бедный мой, — сказала Лиза. — Ты такой утомленный! Она совсем тебя довела. Она всех тут доводит. Все время кормит на улице птиц. Голуби загадили все крыльцо!

— Она всегда любила всяких пичужек, — снисходительно откликнулся Михаил, — Мать давно не в себе.

Он поискал глазами хлеб и не нашел, взял тонкую пластинку сыра, пожевал и добавил:

— Я собираюсь уезжать, а она не верит. Говорит, что это делают молча.

— Молча — трусость, — задумчиво сказала женщина, положив ногу на ногу. — А куда ты собрался?

— А черт его знает! Налей мне еще вина. Я и скотч купил…

— Зачем?

— Склеивать разбитые вещи, разумеется. Обязательно найдутся вещи, которые надо склеить.

— Знаешь, — заметила женщина, — есть вещи, которые уже не склеить. Мне без тебя будет холодно. Ты надолго?

— Не знаю я. Я еще ничего не знаю.

Лиза облегченно вздохнула.

— Если ты ничего не знаешь, то никуда от меня не денешься.

— И ты туда же…

Гоженко пошел в комнату и кинул пиджак на спинку стула. Из кармана выпала монетка и укатилась под шкаф.

Лиза возилась на кухне. Сквозь межэтажные перекрытия доносился свист скворца. Михаил почувствовал, как ноют мышцы на ногах, и прилег прямо на покрывало.

Ему снилось, что он летит над рекой, поверхность которой напоминала дамасскую сталь. В ней отражалось ослепительное солнце, наполовину съеденное горизонтом и перечеркнутое размытыми линиями сизых туч. На одном берегу реки — высоком, обрывавшемся к полоске песчаного пляжа скользкой бурой глиной, рос сосновый лес, плотный и густо-зеленый в кронах, сумеречный и разряженный у красноватых корней, покрытых заячьей капустой. Другая сторона была объята однотонной равниной, и туда-то и садилось солнце, высвечивая черные в закате холмы курганов.

Гоженко во сне глубоко дышал, радуясь, что здесь, на высоте, есть свежий воздух. Ему стало комфортно и свободно. Он был доволен, что летит один и вокруг нет толчеи и суеты. Михаилу казалось, что его мягко подхватывают теплые потоки и поднимают ввысь, и тут же он попадал в зону ледяного ветра, заставлявшего ежиться и стремиться ближе к земле.

Потом он увидел радугу и все вокруг закружилось и стало разноцветное, и крутилось все быстрее и быстрее — до тошноты, и он оробел и захотел проснуться, но не смог. Под ним еще плыла земля — лес и река исчезли, внизу тянулось ровное поле, покрытое золотистым злаком, и вроде бы поле разделяла на части проселочная колея: по дороге к курганам, поросшим ровной колкой травой, брел путник. Михаилу подумалось: «Это, кажется, я сам — здесь больше никого нет. Или это Стурнин?» Но он не успел разглядеть: поле и человека заволакивало стремительным туманом — так бывает при взлете самолета, когда пейзаж под крылом уходит в облака. Скоро Михаил завис в сплошном бесконечном мареве, и стало скучно.

— Я видел сон, — сообщил он бледнолицей женщине. — Я летал. А потом стало ничего не видно…

— Летают дети, когда растут, — заявила Лиза. — А ты взрослый. Я выключила верхний свет — не хотела тебя будить.

Она сидела в кресле у кровати, вытянув красивые ноги, и пила вино.

— Лиза, — сказал он. — Лиза-Лизавета. Ты слышала, что я говорил?

— Нет, — ответила женщина.

— Ты никогда меня не слушаешь.

Лиза поставила бокал на журнальный столик, передвинулась на край кровати и положила руку Гоженко на лоб. От ее кожи пахло стиральным порошком. Гоженко зажмурился и наблюдал сквозь ресницы крупное тело, которое чуть покачивалось в полутьме. Изящная рука на лбу подрагивала.

— Ты тоже мне не веришь, — задумчиво сказал Михаил. — Мои женщины считают меня тряпкой. А ведь я даже рюкзак уже купил. И скотч.

— Нет, что ты, я тебе верю, — рассеянно возразила Лиза и встала. — Если ты так говоришь, значит так и будет. Только ты, наверное, что-нибудь не то купил. Ты всегда выбираешь что-нибудь не то.

«Хорошо, конечно, когда любовница и мать живут в одном доме и Лиза за ней присматривает», — подумал Михаил, — «Но такое соседство имеет свои минусы».

— К матери заглядывай, — сказал он. — Хоть раз в неделю. Она иногда думает, что ты из собеса. А иногда — что от самого господа Бога.

Михаил оглянулся. Лизины волосы рассыпались по ключицам, на которых виднелась тонкие полоски от комбинации; под костью существовала выемка, которая когда-то сводила архитектора с ума. Женщина включила телевизор, ее голубые глаза помутнели. «Она меня не слышала», — подумал Гоженко, кладя деньги на кухонный стол — прямо в хлебные крошки.