Архитекторы будок

Борис Цейтлин

Воздушные замки, птицы, старая цыганка, пираты, политика, жизнь — все в этой книге перемешано в густую ткань повествования, главной темой которого является, конечно, любовь.

3

Дмитрий Стурнин в своей недлинной жизни был женат дважды и собирался сочетаться браком вновь — с одной и той же женщиной. Гоженко побывал на обеих свадьбах — на последней в качестве свидетеля, и говорил другу, когда тот пытался ангажировать Михаила в третий раз:

— Понятые тебе точно не нужны — ты же злостный рецидивист.

Перед смертью Стурнин редко общался со своей возлюбленной, несмотря на то, что они знали друг друга с детства, когда походили на близнецов — оба пухленькие, с круглыми карими глазищами и сильнейшей жаждой познания, доводившей родителей до белого каления, ибо вопросы от этой парочки сыпались ежеминутно — причем такие, что взрослые не всегда находили ответы. Так, Дмитрий и Ася, будучи вывезены в возрасте шести лет на дачу, совершенно самостоятельно открыли процесс фотосинтеза. Кроме того, дети из-за медлительности взрослых долгое время очень неохотно разговаривали по-русски. Для общения между собой они изобрели звуки, схожие с дельфиньими песнями, и руническое письмо.

Поток любопытства не иссяк у Стурнина и в более зрелом состоянии — тем более круг потенциальных источников информации, сначала ограниченный папой и мамой, значительно расширился. От Дмитрия прятались учителя в школе и педагоги в вузе; друзья обзавелись специальной салфеткой, которую использовали как кляп (ее стирали раз в день по очереди, заботясь о том, чтобы не занести Стурнину инфекцию); когда Дмитрий имел постоянную работу, сослуживцы приобретали привычку включать на полную громкость все выпуски новостей с утра до вечера, а в промежутки между программами отгораживались наушниками (в результате один из них превратился в довольно компетентного и успешного политолога). Даже собаки убегали в другую комнату, когда он начинал выпытывать особенности мироощущения Canis lupus familiaris.

От таких любознательных детей ожидали великих свершений, и Ася отчасти их оправдала, защитив докторскую по биологии в 30 лет и нажив немало врагов за приверженность теории о происхождении мужчин от женщин-гермафродитов. Стурнин же с блеском окончил филологический факультет, читая запоем все, что попадалось под руку — от басен Эзопа в переводах Л.Н.Толстого до ужасов Стивена Кинга, и на этом распрощался с академической средой и, в первый раз, с женой — совершенно неожиданно для окружающих.

— Ты стала слишком красива, — объяснил он. — Это невыносимо.

Несколько лет он нигде не работал — сел на шею родителям и поглощал книги в неимоверных количествах. Он просыпался с утра и начинал читать с места, заботливо отмеченного накануне закладкой, и не прекращал ни на секунду, имея в руках том и за едой, и в сортире, и в постели.

Три года нога Дмитрия не ступала на асфальт улицы, потом замененный плиткой. Три долгих года Стурнин неизменно отклонял любые приглашения на вечеринки, светские рауты, свидания и мероприятия любой направленности — от демонстраций до посещений кинотеатра. Тысячу девяносто шесть дней (один год случился високосным) он не видел друзей — и вообще никого из людей, кроме отца и матери; когда они звали гостей, Стурнин скрывался в своей комнате, дабы не отвлекаться на болтовню, салат оливье, который мастерски делала матушка, и любимый напиток папы — бренди. С Гоженко он тоже не встречался — даже тогда, когда сосед сверху заливал квартиру.

— Дармоед, — определило общество с облегчением.

— Нелепый человек, — говорила Ася не без уважения, когда ей говорили о бывшем муже, образ которого в памяти сильно истрепался; в молодости приходится запоминать столько вещей и явлений, что люди забываются быстро.

Через три года Стурнин с ужасом понял, что ознакомился со всей мировой литературой, которую смог найти и вместить. Дмитрий испортил зрение, сидя перед компьютером; почувствовал, что сходит с ума, при мысли о необходимости все перечитать; кроме того, однажды ночью Стурнин проснулся с твердой убежденностью, что авторство «Тихого Дона» принадлежит не Шолохову, а Гумилеву, и впал в состояние, близкое к каталепсии.

Литература не предоставила ответа на большинство вопросов, тем более что Дмитрий обнаружил, что совсем запутался и не может даже подсчитать, сколько мужчин с именем Аурелиано рождалось в семье Буэндиа. Ему пришлось вылезти из кресла и выбраться на воздух на отвыкших от движения, подгибающихся ногах, икры на которых обвисли, как щеки у бассет-хаунда, и болтались в джинсах. После трех лет затворничества улица показалась Дмитрию волшебной.

Свобода и свежий воздух повлияли на Стурнина неожиданно: он превратился в фотографа. Он с рассвета до темноты наблюдал суету обыденной жизни, от которой изрядно отвык; бывало, и ночами бродил по городу, восстанавливая мускульную силу и удивляясь, и пришел к выводу, что этот хаос невозможно познать, не зафиксировав каким-то образом: иначе все менялось так стремительно, что Дмитрий не успевал разглядеть ни деталей, ни целого.

Гоженко, который даже в подъезде не пересекался с другом, случайно наткнулся на него на Арбате, где Дмитрий делал портреты желающих: сто рублей — карточка, и вы увидите себя таким, какой вы есть.

День встречи выдался холодным и грустным — даже занявшие место неподалеку музыканты-индейцы спрятались в ближайший подъезд и выводили в пыльной сухой тишине тихие печальные рулады на сампоньо. Мелкий октябрьский дождь смыл с Арбата краски — улица посерела, как дом Актера, надменная, молодая, еще не успевшая потускнеть принцесса Турандот испытывала явное желание скрыться в театре Вахтангова; никто не хотел фотографироваться в такую погоду. Стурнин с легкостью согласился на предложение «пропустить за встречу», тем более что оба искренне обрадовались.

Немного обсохнув в первом попавшемся баре, Дмитрий поведал о своем везении: в самом начале карьеры к нему подошла пожилая низенькая дама удивительно несовременного облика, которая показалась фотографу скорее неприятной, но благородных кровей. Незнакомка улыбалась странной обаятельной и нерешительной улыбкой, открывая мелкие зубки. Она потребовала снимок, и сам Стурнин ужаснулся тому, что получилось — какой-то взлохмаченный старый чертенок. Дама пронзила Дмитрия острым негодующим взглядом и величественно удалилась, ни сказав ни слова и оставив фотографа в растерянности: Стурнин никак не мог понять, как ей удается при такой непрезентабельной внешности держаться столь царственно.

Дама оказалась известнейшей актрисой и разбранила в своем окружении Стурнина в пух и прах, не жалея матерных выражений, в которых давно достигла виртуозности и силы духа, равной игре на сцене. Заказчики потянулись уже на следующий день.

Его работы не нравились никому. Несколько раз его били, два раза подали в суд, гнали с Арбата в шею (он выжидал некоторое время и возвращался). Клиентура росла в геометрической прогрессии — только плохая погода оставляла Дмитрию свободную минутку. Фотографии стали продаваться, вскоре появился достаток и возможность приобретать профессиональную аппаратуру. У Стурнина состоялись три выставки — две в Москве и одна в Цюрихе, и он готовил четвертую, но по-прежнему почти каждый день появлялся на Арбате и предлагал услуги прохожим: порция правды всего за сто рублей, у других это стоит дороже, господа и дамы.

Михаил после нескольких рюмок загорелся и упросил запечатлеть и его — бесплатно. Получив через несколько дней заказ, Гоженко позвонил Дмитрию и сказал:

— Ну ты и сволочь!

— Драться не будешь? — поинтересовался Стурнин. — Тогда заходи.

С этого момента их общение возобновилось и продолжалось до тех пор, пока Дмитрий, отложив огрызок яблока, не влез в час ночи на подоконник, глядя на погашенные огни во дворе. Он сделал это босиком, не озаботившись натянуть даже носки, и Гоженко подумал, что другу было холодно стоять на скользкой белой поверхности, на которой остались нечеткие отпечатки подошвы и — отдельно — коротких пальцев; один из них искривился и, вероятно, причинял хозяину при жизни немало неудобств.