После того… Роман-демотиватор

Брат Мурат

В основе сюжета романа-демотиватора «После того…» — таинственное исчезновение из городского музея чучела знатного сталевара Ломова, которое расследует капитан Пантелеймон Мымрик вместе со своими друзьями. Дело осложняется тем, что за наследием сталевара — за магическим ломом, с помощью которого можно управлять миром — охотятся расплодившиеся в городке черти, распоясавшиеся бандиты, врач местной писихушки, агент Аненербе и многие иные. За всеми этими событиями бесстрастно наблюдают высшие силы.

ГЛАВА 6

Черт Ха-Пупо дремал на крыше пятиэтажки, подставив свое шерстистое тело лучам солнца, как вдруг кто-то усатый сунулся ему в рыло соей мордой. Ха-Пупо от неожиданности даже подскочил, вытаращив глаза от недоумения. Этим «кто-то» оказался кот Васька с своих неизменных штанишках.

— А ты знаешь, что будет, если скрестить человека, свинью и козла? — вдруг ни с того, ни с сего спросил кот Васька и тут же ответил — Черт!..

— Ах, ты, засранец! — воскликнул Ха-Пупо, сделав попытку схватит кота за хвост.

Однако, кот оказался более шустрым, нежели черт, и мигом нырнул в люк, ведущий с крыши вниз.

— Ну, я тебя поймаю!.. — пригрозил Ха-Пупо.

— Да куда уж там тебе поймать меня, побирушка ты несчастный… — осторожно выглядывая из люка, ответил кот.

— Что это я побирушка?.. — обиделся черт.

— Как это что? Ты же побираешься! — сказал Васька и вытащил из кармана визитную карточку Ха-Папо.

— Аааааа!.. — рассмеялся черт. — ПО! БИ! РА! Ю! Побираю, а не побираюсь!

— А это как?..

— Ну, если, скажем, тебе кто-то не нравится, и ты его ненавидишь, то ты можешь попросить черта, чтобы тот побрал того человека. К примеру, можно попросить меня кого побрать…

— И куда ты их побираешь?

— В побирочную отношу… Всех побираемых относят в побирочную.

— А там что с ними делают?

— Не знаю… У меня уже допуск не такой степени. Я просто прихожу в побирочную и оставляю побранных в холле, сдаю их дежурному побиристратору.

— Ясно…

— Так что, если надо кого побрать — обращайся… Соседям — скидка!.. — и тут Ха-Пупо опять сделал попытку схватить было расслабившегося кота, но тот в самый последний момент опять улизнул.

— Да пошел ты!.. — беззлобно сказал Васька и спрыгнул в люк.

Что же… Предложение Ха-Пупо — кого-либо побрать — весьма даже интересное. Осталось только найти — кого… Впрочем, думал Васька, этот вопрос быстро решаемый…

****

Очень скоро следствие по делу о пропаже чучела зашло в тупик, но не потому, что следователь Мымрик был некомпетентен, нет, у него как раз была бульдожья хватка, его профессиональной потенции позавидовал бы любой столичный Пинкертон. Однако, обнаружилась некая информация, которая поставила его в тупик. Для того, чтобы разобраться более тщательно, капитан Мымрик истребовал из музея и отдела кадров все документы, касающиеся Каземира Ломова и его чучела. И вот что вышло…

Во-первых, фотография чучела Ломова не соответствовала прижизненной фотографии самого Ломова. Нет, фотографии, конечно, имели определенное сходство, но при более детальном рассмотрении, лица, изображенные на фотографиях, почему-то казались, с большой долей вероятности, разными людьми. Дальше — больше…

Во-вторых, личное дело Каземира Егоровича, хранившееся в архиве завода, велось с момента его возвращения в родной цех после реабилитации в 1954 году. Оказывается, знатный сталевар Ломов был репрессирован и отбывал срок в Колымских лагерях за антисоветскую деятельность.

В-третьих, запрос личного дела осужденного Ломова К. Е. в Центральный архив МВД результата не дал — делу Ломова был придан статус «Совершенно секретно», а само дело еще в 1965 году было изъято и передано на вечное хранение в Центральный архив КГБ.

В-четвертых, присланные из Центрального архива Министерства оборонной промышленности отпечатки пальцев ударника социалистического труда Ломова К. Е., не соответствовали отпечаткам пальцев чучела в идентификационном каталоге музея. К тому же личный номер чучела по каталогу не соответствовал по времени с фактическим появлением чучела в музее.

В-пятых, из опроса свидетелей — тех немногих, оставшихся в живых, кто лично знал Ломова и выпивал с ним — капитан Мымрик установил, что Каземир Егорович Ломов, когда его еще не звали Егоровичем, а Ломиком он уже был, а было это, примерно во времена Гражданской войны, за особые успехи в сталеварном деле решением ЦИК РСФСР был пожалован — Пантелеймон не поверил своим глазам — наградным ломом. Это, типа, как наградное оружие для военных, когда орден крепился, к примеру, к эфесу палаша или на рукоять маузера. Так и Каземир Ломик получил наградной лом, на котором красовался какой-то, недолго просуществовавший орден РСФСР. Так ли это было, или не так — этого уже никто не знает. Впрочем, сам Казимир Егорович, умерший в доперестроечные времена в солидном возрасте, утверждал, что «так оно и было» (причём, с неизменным ударением на последнюю букву «о» в слове «было»). Сам же наградной лом, по уверениям Каземира Егоровича, был изъят у него во время обыска в 1938 году оперативниками НКВД, когда Ломика обвинили по 58 статье УК СССР во вредительстве и приговорили к 25 годам каторги. Поле смерти Сталина Каземир Егорович был реабилитирован и вернулся на родной завод, однако, наградной лом с орденом назад так и не получил. Оттого до конца своей жизни и ругал Каземир Егорович и проклятого Сталина (который, однако, при всем при том все же являлся Великим Вождем и Победителем, спасшим страну от фашизма), и распроклятого Берию… Впрочем, на Берии Каземир Егорович обычно уже отрубался и засыпал, избавляя своих собутыльников от уже приевшихся им воспоминаний.

Итак, вывод таков: чучело Ломова не было чучелом Ломова, чучело было чучелом неизвестного, иначе говоря — Лжеломова. Или же музейный каталог на чучело был поддельным. Но сие, конечно, никак не отрицало факта ограбления музея и исчезновения экспоната.

В связи со всем этим, возникал ряд вопрос, которые капитан Мымрик записал в свой блокнот, готовясь идти на доклад к полковнику Булыге:

«1. Чье чучело на самом деле находилось в музее?

2. Если в музее чучело Лжеломова, то где тогда чучело или труп настоящего Ломова?

3. Как к этой информации отнесутся: администрация завода и музея, общественность, городские власти, прокуратура и, наконец, начальство?»

Поставив жирную точку, капитан Мымрик захлопнул блокнот и стал собираться на доклад к полковнику Булыге.

****

Племянник Вагиза Арутюновича Ашот Тигранович, хозяин пункта приема металлолома и ларька на базаре, только что рассчитал слесаря Матроскина, притащившего ему кучу ржавых труб, которые тот спилил каком-то подвале во время ремонта. Алкаш он, конечно отменный, этот Матроскин, даже жалко ему отдавать деньги — все равно пропьет. Но и Ашот не дурак — Ашот прекрасно понимает, что Матроскин весьма отличный поставщик металлолома, а пропьет деньги самому же Ашоту, купив водку у него в ларьке с небольшой скидкой. Так что, бизнес у Ашота налажен хорошо. Говорят, этот алкаш Матроскин на самом деле кандидат, а то и доктор философских наук. Впрочем, наверно так и есть — как начнет по пьяни нести про Канта там, или Шопенгауэра — мозги поломаешь.

Слесарь Матроскин, и вправду, был кандидатом наук и даже некогда был доцентом кафедры философии в Мамоновском Педагогическом институте. Однако, пристрастился ставить студентам зачеты и экзамены за коньяк или водку — вот и тронулся умом. На почве философии и алкоголя, конечно же — эта гремучая смесь кого угодно до белой горячки доведет. Не только доцента… Короче говоря, однажды на лекции по диалектическому эмпириокритицизму доцент Матроскин вдруг поехал умом, разделся до гола и стал бегать по институту, уверяя всех, что за им гонятся бесы Ха-Куко и Ха-Пупо. На лицо все признаки белой горячки.

Упрятали тогда Матроскина в психушку к Таратуте — на излечение. Впрочем, сам Матроскин утверждал, что в психушке пил не меньше, причем водку приносили ему Ха-Куко и Ха-Пупо, с которыми он не только подружился, но и через которых познакомился с главным чертом Карлом. Конечно же, из института его уволили — кому там нужен алкаш, допившийся до чертиков, и уверяющий, что Карл Маркс — самый главный черт. Как бы там ни было, но после института Матроскин забросил философию и устроился сантехником. Но пить не бросил. Впрочем, философию тоже не забросил окончательно и занимался ею тогда, когда пил, а пил он всегда и, причем, с чертями. От того и допивался до чертиков…

Но, порой, Ашот, с большим интересом слушая горе-философа, всецело соглашался с пьяными откровениями Матроскина. Например, он недавно выдал, мол, если охлос не признаёт ваше право карать и убивать, значит, вы по определению, всего лишь банда. Если же признаёт, можете праздновать — вы государство, и вы можете позволить себе, не таясь, рубить щепки, которые смеют претендовать на вашу роль… Всё дело в силе, которая может заставить признавать за вами это право… Другое дело, когда банда становится частью общей структуры… Но праздновать победу над охлосом можно только тогда, когда его темное нутро тоже становится составной частью государства. Все друг друга покрывают… Ашот даже приплатил Матроскину… немножко сверх того, что обычно… Потом он, конечно, ругал себя за такие добрые порывы.

Ширококостный, квадратный Ашот с бычьей шеей, с налитыми кровью выпученными глазами должен был, по идее, стать честным, былинным богатырем, если бы не его беспримерная мягкотелость, которую он тщательно прятал, и всепоглощающая любовь к деньгам. У него была мечта: накопить небольшой капиталец, а из капитальца — капитал, а из капитала — большой капитал, и свалить из этой страны на Запад, место, где, по его ощущениям, должен был находиться земной рай. Рай с разрешенными, за тяжкие труды и постоянные тревоги на пути накопления капитала, земными же, всевозможными, сладкими грехами. Всеобщие раболепие и зависть не обошли стороной и Ашота. Европейцы были для него людьми исключительными. Порой исключительно хорошими, порой, наоборот — исключительно плохими, именно такими должны были быть небожители для людей, впадающих попеременно в омут комплекса неполноценности, или же в жижу её оборотной стороной — мания величия.

Принесший ржавые трубы, Матроски явно нуждался в срочной опохмелке.

— Что, — подкалывая Матроскина, спросил Ашот, — очередной философский тупик?

— Да, в философии, как ее ни крути, — отозвался слесарь, — одни тупики. Философия — она такая… Сама загоняет себя в тупик, без которого вполне благополучно могла бы жить, а потом ищет выход из этого тупика. Как всегда, в философском поиске выхода из самозагнанного тупикового состояния, никак не обойтись без бутылки…

— И поэтому, у тебя с утра всего только одна трезвая мысль — выпить!.. — продолжал усмехаться Ашот.

— Если вы хотите задеть мои чувства — а философа может обидеть каждый, то знайте, что я испытываю к вашим словам глубочайшее анатомическое безразличие! — Матроскин поставил Ашота в тупик. Теперь Ашот пол дня будет ломать мозги, пытаясь осознать сказанное.

После того, как Ашот Тигранович раскидал принесенные философом трубы, на пороге приемного пункта появились местный бомж Онаний Ильич со своей низменной спутницей Барабусей. Эту весьма одиозную парочку знали во всем Мамоново — иных бомжей в городке больше не было. Но разве может какой-нибудь населенный пункт претендовать на звание города, если в нем нет ни одного бомжа? Жители городка перешептывались, совершенно секретно пересказывая друг друга сплетню, будто бывший мэр В. И. Нипухликов пригласил из краевой столицы бомжа Онания Ильича, выделив ему место для ночлега под люком теплотрассы. Конечно же, мэр тут же подал заявку на признание Мамоново городом, распилив на этом деле несколько десятков миллионов рублей из бюджета. Вместе с Онанием в Мамоново перебралась и Барабуся. С тех пор эта вечно пьяная, оборванная и пахучая парочка и стала одной из достопримечательностей Мамоново.

Бомжи к Ашоту пришли не с пустыми руками — они принесли покрытый ржавчиной лом с каким-то странным значком, который, по их уверениям, нашли в прибрежных кустах, куда его — лом тот — выкинул какой-то пацан. Сторговавшись с бомжом за бутылку пива, Ашот брезгливо взял у него лом, как вдруг в его конторку гурьбой ввалились быки Саньки Сандаля, которому Ашот задолжал за «крышу». Возглавлял быков известный в Мамоново отморозок Ленька Зуб, увидев которого, Ашот Тигранович понял, что его дело не просто плохо, но очень-очень плохо. Как говорится, одним местом почуял…

Быки без разговора повалили Ашота на пол и хорошенько попинали его, поломав пару ребер, отчего Ашоту стало больно дышать. Затем несчастного Ашота раздели догола, и привязали на столе. Ленька Зуб выудил из кучи металлолома старинный утюг, раскалил его на костре, поле чего сделал Ашоту несколько весьма болезненных прижиганий. В этот момент Ашот, изнемогая от боли, выдал своим мучителям местонахождение своего секретного сейфа, но садисты не только забрали из сейфа все деньги, но и всунули Ашоту Тиграновичу в анальное отверстие тот самый лом, что принесли бомжи. Причем, без смазки, твари поганые… Под конец Ленька Зуб достал фотоаппарат и сфотографировал Ашота со всех сторон, с торчащим из массивного зада и плавно раскачивающимся ломом, поле чего бандиты, гогоча, удалились.

Бомж Онаний Ильич по доброте своей душевной развязал бедного Ашота и вытащил из него лом, в надежде получить на вторую бутылку пива, но, к немалому удивлению Онания и Барабуси, Ашот оказался неблагодарной скотиной. Вместо благодарности, Ашот разразился на бомжей самой гнусной бранью, испытывая к бомжам неприязнь, как к свидетелям своего унижения, и, выгнав их из своей конторы, кинул в них лом.

Онаний Ильич, резонно решив, что за лом можно еще раз подучить бутылку пива, но уже в другом пункте приема, подобрал лом и поспешил удалиться, держа за руку свою ненаглядную, вонючую Барабусю…

Шли молча. Было видно, что Онаний Ильич о чем-то напряженно размышляет.

— Ты что удумал, старый? — спросила Барабуся.

— Чо-то не пойму одного. Вот, существует много святых со времен крещения Руси. Все эти святые весьма почитаемы, начиная с равноапостольного князя Владимира. Все шло нормально, но потом в семнадцатом веке — бах! — после реформы Никон объявляет прежнее православное христианство неправильным еретичеством, и продвигает новую веру, названную истинным православием. Получается, что все дониконовские святые — еретики, а князь Владимир принес не христианство на Русь, а еретичество. Так получается, что ли? А с другой стороны, получается нарушение исторического процесса — это реформистские ереси отпочковывались от истинной веры, а не истинная вера реформировалась из ереси. Короче… Запутался…

— Пить надо меньше… — недовольно ответила Барабуся. — А то как напьешься, так и думаешь о всякой фигне… А лучше в церкву сходи — покайся Онуфрияну…