Кто-то просит прощения

Вадим Панов, 2024

На пустынном берегу Байкала находят умершего от сердечного приступа рыбака. Ситуация кажется очевидной – смерть по естественным причинам, однако у Феликса Вербина возникают сомнения, и он берётся за расследование дела, которого нет, чтобы узнать о старой экспедиции к загадочному мысу Рытому, все участники которой считаются умершими, и о том, как она связана со страшными событиями в современном Иркутске. Байкал – древнее священное море… На его берегах легенды сплетаются с реальностью и становятся частью повседневности, наполняя жизнь необъяснимым. Одни пытаются исследовать загадки Байкала с научной точки зрения, другие верят в их мистическую суть. Кто-то старается держаться от необычного подальше, а для кого-то обращение к Тайне становится последним шансом на спасение. Но у всего на свете есть цена, и иногда она оказывается непомерно высокой.

12 августа, пятница

— А когда начнётся тайга? — поинтересовался Феликс, с деланным разочарованием разглядывая простирающуюся вокруг равнину.

— Ты опять за своё? — рассмеялся сидящий за рулём Сергей и погладил бритую под ноль голову. — Спрашивал уже.

— Конечно, как я могу не спрашивать? — Вербин сделал вид, что изумлён до крайности. — Мы ведь в Сибири?

— В Сибири, — подтвердил Сергей.

— А раз мы в Сибири — давай тайгу. Вынь, как говорится, да положь. Иначе в этом всём нет никакого смысла, потому что Сибирь — это тайга. Без вариантов.

— Что ты такой вредный?

— Какой есть.

Шутливый диалог брал начало с их первой, давней, да к тому же — зимней, поездки на Байкал. Однако в тот раз он начался совсем не шутливо — Вербин действительно удивился тому, что, выехав из Иркутска, они оказались не в глухой тайге… ладно, пусть не в глухой тайге, но хотя бы в густом лесу — а на широкой открытой равнине. И вопрос — в тот раз — он задал серьёзно, и услышал в ответ, что Сибирь — это не только тайга, но и степи. Местами. Не то чтобы Феликс об этом не знал, но не ожидал оказаться в степи по дороге на Байкал.

С тех пор это стало их с Сергеем шуткой, то один тот разговор вспомнит, то другой. Да и чего не вспомнить — ехать двести с лишним километров, обо всём поговорить успеешь. И даже о том, о чём говорить сложно, но в дороге — почему-то — легко:

— Что решил, брат, дальше трубить или перчатки на гвоздь? — негромко спросил Сергей, когда они отъехали от города километров на пятьдесят. И после довольно длинной паузы, которая последовала после окончания предыдущей темы. Спросил, потому что знал, что после потрясений, что выпали на долю Вербина, первое, что приходит в голову — бросить всё и подать рапорт на заслуженную.

Во время предыдущего расследования Феликс Вербин, майор, старший оперуполномоченный по особо важным делам Московского уголовного розыска, потерял невесту. А по сути — жену. Любимую женщину, рядом с которой был по-настоящему счастлив. Официально смерть Криденс с делом Кровососа не связывали, она была признана естественной. И даже неофициально увязать смерть с расследованием было крайне сложно, однако Вербин винил себя в гибели невесты, мучился, что не уберёг Криденс от беды, и с радостью согласился на предложение взять длительный отпуск. Первые несколько дней сидел в квартире, в основном спал, иногда что-то ел. Дверь открывал редко, на звонки отвечал ещё реже, только на самые настойчивые. А Сергей, которому рассказали о беде Вербина, оказался настойчив, звонил, не переставая, и тем заставил Феликса снять трубку. Сергей тот разговор начал с чего положено, потом помолчал, а потом — Феликс уже хотел заканчивать общение — велел собираться и лететь к нему, пригрозив, что в противном случае сам явится в Москву, вышибет дверь, упакует Вербина в ручную кладь и отвезёт в Иркутск. Яростный дружеский напор подействовал: Феликс сначала просто пообещал, но Сергей, почувствовав слабину, усилил нажим и заставил друга открыть ноутбук и забронировать билет. Вот и получилось, что Вербин едет на пассажирском сиденье внедорожника, стараясь не думать о том, что мечтал побывать на Байкале вместе с Криденс.

— Служить останусь, — помолчав, ответил Феликс. — Больше я ничего не умею. — Подумал и добавил: — Да и не хочу ничем другим заниматься.

— Как и все мы, — кивнул Сергей. — Косого только пуля исправит. — Помолчал и уточнил: — Ты реально хочешь продолжить?

— Хочу. Но честно скажу: не знаю, потяну ли? — Вербин провёл пальцами по пластику дверцы. Погода стояла отличная, тёплая, но не жаркая, поэтому кондиционер выключили и открыли окна. Стало, конечно, шумно, зато ветер приносил не только приятную свежесть, но — иногда — и яркие степные запахи. — То, что случилось с Кри, нельзя было предвидеть. Я ругаю себя не за то, что сделал что-то не так, потому что я всё делал так, как должен был делать. Я ругаю себя за то, что не почувствовал, понимаешь? Я говорил, что люблю её, но когда пришёл час — не почувствовал, что она в беде. Хотя должен… обязан был понять, что с Кри что-то происходит. Я должен был пойти с ней в тот вечер. А я остался на месте преступления.

Феликс выставил руку за окно и растопырил пальцы, с наслаждением принимая на них плотный воздушный поток — друг вёл машину довольно быстро.

— А если Криденс не хотела, чтобы ты почувствовал? — негромко спросил Сергей.

— Об этом я тоже думал и склонен с тобой согласиться, — ответил Вербин, разглядывая руку. — Однако для меня это обстоятельство не имеет никакого значения. Пусть Криденс этого не хотела — не важно, важно то, что я должен был почувствовать. Должен — и всё.

Он сжал кулак.

Вербин и Криденс были идеальной парой, прекрасно дополняли друг друга во всём и точно знали, что наконец-то, после долгих поисков, нашли свою половинку. Сергей приезжал в Москву полгода назад и видел, что Феликс не изменился рядом с Криденс, не стал другим человеком, как любят говорить писатели, а просто был счастлив.

А сейчас — разбит вдребезги.

И винит в случившемся себя.

— Можно задать не очень приятный вопрос?

— Можно, — кивнул Вербин, не поворачиваясь к другу.

— Кровосос убил Кри?

— Нет. Но я точно знаю, что Криденс умерла из-за него.

— Вот дерьмо, — выругался Сергей. И тут же напомнил: — Но ведь Кровососа больше нет.

— Не всё так просто.

Объяснять, что имеет в виду, Феликс не хотел, и тут ему повезло: едва прозвучал ответ, Сергей начал сбрасывать скорость.

— Мы останавливаемся?

— Ты забыл обычаи?

— Не думал, что ты до сих пор их придерживаешься.

— Обычаи потому и называются обычаями, что их придерживаются всегда, — размеренно ответил Сергей. — Законы меняют, историю переписывают, принципами торгуют, но есть незыблемые вещи, которые были, есть и будут всегда, даже когда придуманные людьми законы, история и принципы канут в Лету.

— Да, ты говорил, — обронил Вербин.

— Не веришь?

— Даже если и не верю — не собираюсь проявлять неуважение.

— Вот это правильно, — одобрил Сергей, останавливая машину. — Выходим.

От Иркутска до Ольхона примерно двести пятьдесят километров, и в прошлый раз это вызвало у Феликса такое же удивление, как и наличие по дороге степи — он ожидал, что будет много меньше. Выслушал короткое: «Это Сибирь, брат, здесь триста километров — не расстояние, а немного в сторону», пожал плечами и сел в машину, сказав себе, что расстояние и впрямь не самое великое. Однако проехать его без остановок не получилось, поскольку под «незыблемыми вещами» Сергей подразумевал в том числе остановки у барисанов — попросить у хозяев местности спокойной дороги, хорошей погоды и добрых людей. Просьба подкреплялась небольшой дозой крепкого, а поскольку Сергей был за рулём, отдуваться приходилось Феликсу, но он справился.^[6]

Он угостил хозяина местности, сделал маленький глоток сам, закурил, глядя на раскинувшиеся вокруг просторы, и неожиданно почувствовал, что… нет, ему не стало спокойно… боль не ушла… его не утешили… С ним разделили мысли. Не прочитали, чтобы обдумать или дать совет, но разделили. Боль не забрали — боль останется с ним навсегда, ведь это его боль, но мысли стали частью всего вокруг. И говорить ничего не нужно — потому что всё уже известно. И ему никто ничего не скажет — потому что слово должно родиться в нём. Когда придёт время. И каким то слово будет — решать ему и только ему.

Феликс проявил уважение.

И почувствовал, что уважение проявили к нему.

— О чём мысли гоняешь? — спросил Сергей.

— Извини, я в последнее время периодически выпадаю из реальности, — медленно ответил Вербин. — Погружаюсь в себя.

— Значит, за руль я тебя не пущу.

— Ты не заметил, что я уже махнул рюмашку? — поднял брови Феликс.

— Да ну? — пошутил в ответ Сергей. — Но тогда тем более не пущу.

Они рассмеялись и направились к машине.

И Феликс подумал, что пока идея с бегством за море себя оправдывает — ему действительно стало чуть легче. И вовсе не потому, что он напивался до беспамятства, Феликсу этого не требовалось, он этого не хотел. Просто другое небо и другой город. Просто вдали от места, где разбился вдребезги.

Два дня Вербин бродил по Иркутску. В основном — в одиночестве. Так получилось, что до сих пор он был в городе только зимой, и теперь с удовольствием разглядывал знакомые улицы в новом — для себя — убранстве. Старые дома, зелёные деревья, по-летнему весёлая Ангара — всё вокруг казалось другим и одновременно — тем же самым. Иркутск переоделся в летнее, показав гостю, что сибирским городам идёт не только снег, и Вербину новое убранство города понравилось.

Прогулки Феликс перемежал встречами с друзьями. Выпивали, конечно, но в меру. Говорили много, но самой главной темы касались только в том случае, если Вербин сам о ней заговаривал. И за это Феликс был друзьям очень благодарен.

Затем Сергей взял два дня в счёт отпуска — пятницу и понедельник, чтобы провести на Байкале побольше времени, и они с Вербиным отправились на Ольхон. Выехали рано, нормально позавтракать не получилось, остановки не в счёт, поэтому Феликс искренне обрадовался, увидев знакомое здание.

— Наконец-то, «Harat’s»!

— Помнишь его? — рассмеялся Сергей, сбрасывая скорость.

— Как можно забыть?

В Черноруде, в двух шагах от переправы на Ольхон, слева, если ехать к Байкалу, их ждал, наверное, единственный в мире ирландский паб, в котором подавали буузы. И весьма неплохие буузы. Или, возможно, Феликс считал их весьма неплохими, потому что именно в ирландском пабе попробовал их впервые: в прошлую поездку Сергей встретил Вербина ранним утром в аэропорту, они сразу махнули на Ольхон, и буузы от «Harat’s» стали для голодного после ночного перелёта Вербина первой едой на иркутской земле, а первое всегда самое лучшее.

Есть буузы нужно руками и сначала — обязательно! — выпить образовавшийся внутри бульон, или через отверстие сверху, или надкусив буузу у основания, тут уж на любителя. Феликс любил откусывать, потом приниматься за начинку, пуская первый кусок вместе с бульоном, и уж потом добавлять сметану — ни с чем другим Вербин ни буузы, ни хинкали не признавал.

— Вкусно?

— Идеальный завтрак.

— И время для него идеальное — обеденное, — хмыкнул Сергей. — Как раз то, что нужно, после долгой дороги.

— Еда мужская, два килограмма, — пробормотал Феликс, доедая четвёртую буузу. После чего вытер руки, откинулся на спинку диванчика и сыто вздохнул: первый голод утолён, нужно сделать паузу.

И оглядеться.

Первые в жизни буузы Вербин запомнил очень хорошо, а вот обстановка прибайкальского паба отложилась у него смутно, только что стены украшены шарфами, бейсболками, футболками, плакатами, фотографиями и прочими артефактами со всех концов России, оставленными здесь восторженными гостями Байкала. И посмотрев на эту коллекцию, каждый новый посетитель «Harat’s» чувствовал желание оставить что-нибудь от себя — на память, чтобы поддержать традицию, и в надежде вернуться. А если не с чем было расставаться — делали надписи, выплёскивая несмываемым маркером переполняющие после свидания с Байкалом эмоции.

В прошлый раз Вербин ничего не оставил и ничего не написал, видимо, не был готов, сейчас же сам попросил у бармена маркер, отыскал на стене свободное место и старательно вывел:

«Contra felicem vix deus vires habet».^[7]

Фразу, которую Криденс велела вырезать на одной из панелей своего бара «Грязные небеса». Надпись появилась после их знакомства, и Вербин выучил её наизусть: и то, как произносится, и то, как пишется. И, поставив точку, подписал: «Феликс и Криденс».

Ведь она и в самом деле была сейчас здесь — в его сердце.

* * *

Если хочешь, чтобы тебя никогда не нашли, мало хорошо спрятаться — нужно сделать так, чтобы тебя не искали там, где ты прячешься. Это наилучший способ избежать встречи с преследователями. И единственный, гарантирующий стопроцентный результат — быть там, где тебя не ищут. Мужчина, которого Лера знала под именем Аркадий, об этом способе знал и чётко ему следовал, благо, возможности для этого у него были. Однако додумался до него Аркадий не сразу — пришлось учиться на собственном опыте и едва при этом не обжечься.

Первая «особенная» девушка — именно так он их называл, особенными — была из Иркутска. Рыжая хохотушка по имени Лида. На самом деле в ней не было ничего примечательного: тощая студентка-третьекурсница с бледными губами и большим количеством веснушек, она привлекла внимание одним-единственным — тем самым взглядом, который случайно бросила на Аркадия на улице. Взглядом, который он заметил и не смог проигнорировать. Тогда он ещё не знал, что это — «тот самый» взгляд, только почувствовал его, но запомнил и с тех пор ни разу не ошибся. Тогда же Аркадий подошёл, заговорил, через четверть часа получил от девушки номер телефона и обещание встретиться вечером следующего дня. Лида с замиранием сердца думала о том, что вытащила счастливый билет: ею увлёкся красивый, представительный мужчина, с хорошими манерами и явно со средствами. Он же думал, что Лида первой войдёт в только что законченное логово и волновался, как школьник. Боялся, что чего-то не продумал, что первый блин окажется комом, девушка сумеет сбежать и тем поставит крест на его судьбе. Но всё прошло на удивление гладко. На второе свидание Аркадий приехал на машине, предложил покататься, в дороге одурманил девушку, уничтожил оба телефона — её и свой, который купил специально для «операции», и привёз в своё логово.

На «новоселье».

Аркадий очень опасался за эту часть «операции» — поездку с пребывающей в бессознательном состоянии девушкой по городу, с облегчением выдохнул, когда она закончилась благополучно, поздравил себя с отличным достижением, но поторопился — следующая неделя выдалась настолько нервной, что полностью смазала ощущение праздника, который Аркадий себе устроил.

Исчезновение девушки всколыхнуло Иркутск, город, может, и большой, но не настолько, чтобы не заметить пропажи молоденькой студентки. К тому же в памяти ещё была свежа кошмарная история «ангарского маньяка», сделавшего область «знаменитой» на всю страну, и его, разумеется, принялись немедленно приплетать во всех материалах, ставя управления ВД по Иркутску и области в весьма неловкое положение. Друзья Лиды, а она была девушкой общительной, забили тревогу сразу — им, в отличие от полицейских, не требовалось время, чтобы убедиться в том, что девушка не «загуляла», они знали, что это не так. Новость об исчезновении быстро распространилась и оказалось, что иркутяне — люди неравнодушные, не отмахиваются, мол, пропала и пропала, а готовые потратить своё время на помощь оказавшейся в беде семье. Через два дня город оказался обклеен объявлениями с фотографией Лиды, волонтёры ходили по всем районам и опрашивали людей, в надежде, что кто-нибудь вспомнит, что видел девушку, и даже полиция, покряхтев, тоже стала чем-то заниматься, однако результата её действия не принесли.

Ничьи действия не принесли результата.

Лида не нашлась.

Что же касается Аркадия, то эти дни стали в его жизни самыми напряжёнными. Лида преследовала его повсюду: смотрела с компьютерного монитора, с объявлений на столбах и стенах, а её имя постоянно звучало в разговорах. Лиду искал весь Иркутск, и Аркадий почти не спал, терзаемый мыслью, что волонтёры или полицейские в конце концов найдут человека, который вспомнит, как девушка садилась в его машину, и на пороге появятся не очень вежливые ребята в масках.

Какое уж тут «новоселье»?

Но всё обошлось — для Аркадия. Свидетели не нашлись, следы девушки затерялись, а через две недели шум стих — город признал поражение. Аркадий постепенно успокоился и довёл задуманное до логического конца. Но понял, что или он будет искать «особенных» женщин не когда захочется, а не чаще раза в год, а то и реже, и надеяться, что их исчезновение не вызовет в городе такого же шума, или он придумает, как не гадить там, где живёшь.

И он придумал.

Аркадий перестал искать «особенных» поблизости, охотился в других городах, чаще в Москве и Санкт-Петербурге, где проводил много времени по работе, зазывал жертву в Иркутск, после чего стирал из Сети все доказательства её приезда. Он это умел.

И иногда посмеивался, глядя, как особенных женщин пытаются найти там, где они жили…

///

Никаких окон.

Ни окон, ни заложенных кирпичом проёмов там, где они могли быть. Ни намёка на них. А значит, это не цокольный этаж, а гораздо глубже. «Минус второй уровень», как сказали бы на паркинге. Скорее всего, так.

При этом Лера не могла объяснить, почему думала, что находится в подвале, а не в глухой комнате. В первую очередь, конечно, из-за отсутствия окон — оказавшись в подобных помещениях, то есть оказавшись, как Лера, пребывая в бессознательном состоянии, человек машинально воспринимает их подземными. Во вторую, из-за отчётливого чувства тяжести, почти физически ощущаемого давления со всех сторон. Конечно, это чувство могло появиться из-за угнетённого состояния, в котором пребывала девушка — пленение не способствует хорошему настроению, тем не менее Лера не сомневалась в том, что находится под землёй. Но Аркадия об этом не спрашивала.

Аркадий…

Девушка по-прежнему называла похитителя так, хотя понимала, что это не его имя и он никогда не назовёт настоящее. А если назовёт, это будет означать, что их «отношения» подходят к концу. К финалу, после которого Аркадий отправится на поиски следующей «особенной», а она… Она перестанет жить. И думала об этом Лера спокойно, даже обыденно — привыкла. Первые два дня рыдала в голос, кричала, умоляла, обещала никому ничего не рассказывать, много раз повторила, что отец заплатит любые деньги за её освобождение и не станет преследовать… И лишь к вечеру второго дня заточения поняла, что Аркадию плевать на крики и обещания. И уж тем более на деньги. Это не похищение ради выкупа или давления на отца. Всё намного хуже…

Ей просто не повезло.

Весь третий день Лера пролежала молча, уткнулась в подушку и думала, иногда плакала, иногда проваливалась в забытьё. Утром четвёртого дня повела себя как смирившаяся девочка. Изо всех сил стараясь скрыть, что не стала ею. И Аркадия она всё реже, даже в мыслях, называла по имени, предпочитая использовать обезличенное «он». Не Аркадий, а человек без имени. Он.

Враг.

Враг, который хочет её убить. На четвёртый день эта мысль перестала вызывать у Леры ужас — только холодную, тщательно скрываемую ненависть. И она сделала всё, чтобы явившийся на пятый день Аркадий остался очень доволен. Умений Лере доставало, а идеально притворяться она научилась ещё с первым своим мужчиной — мальчиком из хорошей семьи, приятным во всех отношениях, но ничего из себя не представляющим в постели. Марк был старше на четыре года, до их знакомства встречался с несколькими девушками, однако, как почти сразу поняла Лера, опыт и умения не всегда достигаются количеством партнёрш, и даже ей, тогда совсем ещё молоденькой девчонке, через пару месяцев стало с Марком откровенно скучно.

«Зато притворяться научилась», — шутила она потом.

С Аркадием скучать не приходилось — он был отчаянно, как-то идеально хорош в постели. Но теперь их близость не доставляла девушки того наслаждения, что раньше. Обстановка не располагала.

Отвратительная, надо сказать, обстановка.

Похититель держал девушку в маленькой, не более шести квадратных метров, комнате, в которой едва помещался широкий топчан: язык не поворачивался назвать это ложе «койкой» и уже тем более — «кроватью». Одежду предлагалось бросать на пол. А напротив единственной и всегда запертой двери, стоял главный источник унижения Леры — ведро с крышкой. Крышка прилегала плотно, но, когда её приходилось открывать, девушку едва не рвало от запаха, а на глазах выступали слёзы.

У изголовья, естественно, на полу, хранились газетный кулёк с сухим собачьим кормом и пластиковая бутылка с водой. Кулёк пополнялся, бутылка менялась. От растоптанной гордости было горько — и на душе, и во рту.

Кроме запертой двери девушку удерживала тонкая, но очень прочная цепочка. Одним концом она крепилась к «браслету» на левом запястье Леры, другим цеплялась к стальному тросику, который проходил под потолком и исчезал за дверью.

«Ты здесь не первая, так что поверь — система удержания проверена неоднократно, — сказал Аркадий, когда она очнулась и нашла себя в «конуре». — Всем кажется, что если приложить усилия, то можно выдернуть тросик, но это не так. Порвать его невозможно, а крепится он к проложенным в стенах трубам — с ними ты точно ничего не сможешь поделать. Никто не сможет — сил не хватит. Единственный выход — удавиться. Я серьёзно. Не стану рассказывать, как это сделать, но длина цепочки позволяет покончить с собой. Однако, на мой взгляд, нет ничего глупее, чем добровольно лишить себя жизни».

С этим Лера была полностью согласна и, поигрывая цепочкой — то натягивая, то ослабляя её — мысленно пообещала Аркадию, что убивать себя не станет. Во всяком случае, до тех пор, пока не попытается убить его.

* * *

— Я до сих пор под впечатлением, — с улыбкой призналась Света. — Сейчас, конечно, поутихло, эмоции не такие яркие, как сразу после концерта, но всё равно переполняют. Было очень круто.

— Я знал, что тебе понравится, — рассмеялся Шумахер.

— Спасибо вам.

— Ерунда.

Неделю назад они с Бочкой организовали Свете и Ляпе поход в ночной клуб на популярную столичную группу. Причём выступление было не заурядным концертом, а закрытой вечеринкой «для своих», и после выступления музыканты вышли «в люди» — общаться, фотографироваться, делиться яркими подробностями богемной жизни. Для Шумахера и Бочки в подобных мероприятиях не было ничего необычного, а их неизбалованные знакомые чувствовали себя побывавшими на другой планете и считали тот поход главным событием лета. А может, и года.

Но если Свете понравился именно концерт и возможность запросто поговорить со столичными гостями, то Ляпу гораздо больше обрадовало приглашение на вечеринку «для своих». Ему льстило внимание богатых приятелей, и он мечтал со временем войти в их круг: ездить на дорогой тачке, иметь дом за городом, проводить утро буднего дня в известной кофейне в центре города и никогда не думать о деньгах. И ради того, чтобы стать своим, молодой человек был готов на многое.

Ведь речь шла о его жизни.

— Какие планы на выходные? — перешёл к интересующей его теме Шумахер.

Тем не менее вопрос он задал небрежным тоном, не показывая, что ответ для него очень важен.

— Пока не знаю, — подыграл ему Ляпа, который был прекрасно осведомлён, о чём идёт речь. — Есть предложения?

Света вопросительно подняла брови, но промолчала.

— Мы с Бочкой планируем вечеринку, но очень закрытую, — медленно ответил Шумахер, выделив голосом слово «очень».

— Звучит интригующе, — обронила Света.

— У нас с друзьями есть одно увлечение, — продолжил Шумахер. — Эдакий косплей не для всех, с помощью которого мы вносим в жизнь некоторое…

— Разнообразие, — подсказал Бочка.

— Спасибо, — улыбнулся Шумахер.

— Частный карнавал?

— Можно сказать и так.

— Не знаю… — протянула девушка, переводя взгляд на Ляпу.

Тот пожал плечами:

— Почему нет?

Света поджала губы. Судя по всему, она ждала от парня совсем другого ответа.

— На тот случай, если ты подумала что-то не то, сразу хочу предупредить — мы уже давно не дети и неприятностей не ищем, — вновь выступил Бочка. — Все наши вечеринки проходят строго на добровольной основе. Только так и никак иначе.

— А на первый раз у вас будет гостевой пропуск, — рассмеялся Шумахер. — Промотур. Не понравится — уйдёте.

— В любой момент? — уточнила девушка. Она стала догадываться, что именно имели в виду их новые друзья под «очень закрытой» вечеринкой.

— Можете вообще не приходить.

И снова — небрежный тон, призванный рассеять малейшие сомнения в том, что что-то может пойти не так. И тактика принесла плоды: тон девушки стал мягче.

— Много людей принимает участие в вашем… косплее?

— Нет, — тут же ответил Бочка. — Это очень закрытая вечеринка.

Слово «очень» он выделил так же, как друг.

— И там…

— И мужчины, и женщины — всё как положено.

— А что за косплей?

— Он посвящён одному древнему культу.

— Шаманизм?

— У вас будет гостевой пропуск — увидите сами. — Шумахер выдержал чётко выверенную паузу и, глядя на Ляпу, закончил: — Или не увидите.

После чего взял в руки чашку с остывшим кофе и перевёл взгляд на улицу, разглядывая проезжающие по Киевской автомобили.

— И когда будет… карнавал? — тихо спросила Света.

— Завтра.

— Уже завтра?

— Завтра тринадцатое, — ответил Шумахер так, словно это всё объясняло. Ответил, продолжая смотреть через витрину на улицу.

— Но ведь не пятница, — пошутила девушка.

— Шабаш тринадцатого — что может быть лучше?

— Настоящий black sabbath, — усмехнулся Бочка.

— Шабаш?

— Интересно, правда?

Света вновь посмотрела на Ляпу, тот ответил долгим взглядом и пожал плечами:

— Если не понравится — уйдём.

Девушка, очевидно, пребывала в затруднении, поэтому давить на неё не стали.

— У вас гостевой пропуск, — напомнил Бочка, подозвал официантку и заказал два кофе — себе и Шумахеру. Извиняющимся тоном объяснил: — Нам ещё нужно поговорить.

И улыбнулся, показывая, что разговор окончен.

Теперь всё зависело от Ляпы.

Которому очень хотелось стать своим.

Тем не менее, когда ребята ушли, Шумахер скомкал салфетку и угрюмо бросил:

— Ты рано их отпустил.

— Продолжив давить, мы бы всё испортили, — хладнокровно ответил Бочка.

— Откуда ты знаешь?

— Наблюдал за девчонкой.

— Ты как чёртов Шерлок Холмс!

— Я как чёртов здравомыслящий парень, у которого нигде не свербит и он способен мыслить здраво, — с прежним хладнокровием произнёс Бочка.

— У кого свербит?

— У тебя.

— С чего ты взял?

— С того, что ты на Свету запал, вот и прыгаешь вокруг неё, как ошалевшая горилла.

Бочка ждал, что друг начнёт отнекиваться, но Шумахер неожиданно замолчал, вновь потаращился на улицу, словно ожидая, что по ней проедет знакомый, а потом спросил:

— Заметно?

— Мне — да. А Ляпа, похоже, ни черта не видит.

Шумахер побарабанил пальцами по столешнице и усмехнулся:

— Ляпа хочет в нашу компанию, думает, мы ему в жизни поможем.

— Я понимаю.

— А Света классная…

Стройная русоволосая красавица с высокой грудью и ямочками на щеках. Юная, но уже сформировавшаяся, с большими лучистыми глазами и бархатным голосом. И видно, что чистая, воспитанная в строгости, что заводило парня ещё больше.

— Даже странно, что она такому кретину досталась. — Шумахер выдержал многозначительную паузу. — Пока досталась.

Девчонка его волновала. Бочка хорошо понимал состояние друга, видел, что он не отступит, и предложил:

— Трахни её на стороне. Закружи голову деньгами, подари что-нибудь… ну, не мне тебя учить. Зачем в зал вести?

— Не даётся.

— А в зале дастся?

— А куда ей деваться?

— Только никакого насилия, — предупредил Бочка. — Я серьёзно.

— За кого ты меня принимаешь? — Шумахер округлил глаза. — Ты не хуже меня знаешь, что ни один гость не остался равнодушным. Всех затягивает.

Что верно, то верно. Шабаш, который Шумахер назвал «косплеем», возбуждал неимоверно и устоять перед водоворотом страстей ещё никому не удалось. Свою роль играли и раскованная обстановка, и раскованные участники, и лёгкий наркотик, помогающий преодолеть внутренние запреты.

— А Ляпа?

— А что Ляпа?

— Он же наверняка догадывается, что там будет.

— Ляпе хочется быть с нами и ещё ему хочется новых ощущений, — хохотнул Шумахер. — Кристина рассказала, что он её лапал на концерте и номер телефона попросил.

— Дала? — поинтересовался Бочка.

— Телефон — да. Сказала, что всё остальное — дело времени.

Кристина, что ни говори, девушка эффектная: яркая, энергичная, умелая, задорная… Она не только производила на мужчин сильное впечатление — она этому впечатлению полностью соответствовала. Но Бочка прекрасно понимал разницу между ней и Светой, поэтому вздохнул:

— Дурак он.

— Дурак, — не стал отрицать довольный происходящим Шумахер. — Но, когда такая девчонка, как Кристина, согласна на тебя запрыгнуть — тут у кого угодно мозг отключится.

И в этом тоже была правда.

Бочка мысленно согласился с другом и тут же перешёл к действительно волнующей его теме:

— Я бы не стал рисковать с новенькими, после последней поездки на кладбище.

— А что не так с кладбищем? — не понял Шумахер.

— Дед наверняка в полицию заявление подал.

— Ну, подал, и что? К тебе кто-то приходил?

— Нет.

— И ко мне нет. Дед старый, видел нас в темноте, опознать не сможет. Камер там не было, телефоны мы выключили, «симки» вытащили, так что о кладбище забудь.

Нехитрым мерам предосторожности Бочку и Шумахера научил Каин. Велел строго их соблюдать и никогда не забывать, и друзья, понимая их важность, не забывали. И про телефоны девушек не забыли. Другими словами, со всех сторон подстраховались.

— Не было никакого кладбища, — закончил Шумахер. — И нас там не было.

Поскольку предпоследний аргумент — необходимость затаиться после избиения сторожа — не сработал, Бочка, поколебавшись, выложил на стол главный и последний козырь:

— Давай дождёмся Каина?

— Он сказал, что явится не раньше понедельника, — ответил Шумахер. — Не хочу ждать.

Потому что лидеру, возможно, не понравится предложение привести в зал новых людей. Точнее, ему наверняка не понравится причина, по которой Шумахер хочет их привести, и он предложит подождать, чтобы самому убедиться в надёжности новичков. Шумахер же ждать не хотел.

— Вдруг Каин разозлится?

— Почему он должен разозлиться?

— Потому что мы приведём ребят без разрешения.

— Уверен, Каин будет рад новым адептам, которых мы как следует подготовим к его появлению.

— А если разозлится?

Бочка чётко дал понять, что считает вопрос важным — а он действительно был таким! — и не согласится с предложением друга, пока они его не обсудят. Шумахер это понял, но сглупил, задав совершенно неуместный вопрос:

— Боишься Каина?

И тут же о нём пожалел, услышав абсолютно уместный и логичный ответ:

— А ты нет?

Коротко выругался и насупился.

Они оба понимали, что Бочка прав, однако признавать это Шумахеру было неприятно.

Потому что он давно сказал себе, что не боится ничего на свете.

Прыгал с самых высоких «тарзанок», без раздумий лез в драку с явно превосходящими соперниками и кличку свою — Шумахер — заработал, доказывая себе и друзьям, что не боится сумасшедших скоростей, что на машине, что на мотоцикле. Привык жить без страха, но Каин…

Каин стал первым человеком за много-много лет, в присутствии которого у Шумахера иногда подгибались ноги.

— Я тебе не рассказывал, да? — медленно произнёс он, вертя в руке маленькую ложку. — Не рассказывал о том, как всё началось?

— Я не спрашивал, — ответил Бочка. — Думал, не моё дело.

И вдруг сообразил, что Каин с пугающей простотой вошёл в их жизнь — Шумахер привёл его на встречу, сказал: «Мой хороший друг», и с тех пор завертелось. Ведь Шумахеру Бочка доверял со школы.

— Ты тогда с отцом в Шанхае был, а я тут зависал в одиночестве. В целом, как обычно шло, но в один из вечеров застрял в «Либре». Просто подбухивал тихонько, настроение такое было — одному побыть, никого не хотел видеть. Там он ко мне и подсел. Слово за слово, разговорились, ты сам знаешь, как он умеет говорить. Я заинтересовался. Потом в другой бар перешли… — Шумахер помолчал. — А потом оказались на кладбище. Не спрашивай как — не помню. Помню только, что стою среди могил, а Каин говорит: «Ну, раз ты не веришь, то я покажу». Руки в стороны разводит, голову задирает и замирает так. Я стою, глазами хлопаю, пытаюсь понять, о чём мы говорили, чему я не верю, и вдруг чувствую — чернота из могил к нему ползёт. Не ко мне — к нему. — Ещё одна пауза. — Если бы ко мне — точно бы помер от страха. А Каин ничего, улыбается, на меня не смотрит, но спрашивает: «Видишь?» Я сначала кивнул, потом понял, что он вверх смотрит, и говорю: «Да». Он смеяться начал. «Подойди», говорит. Я подошёл. Он меня за руку взял, и мы… Мы вверх полетели.

Бочка постарался «удержать лицо», но Шумахер слишком хорошо его знал и спросил:

— Не веришь?

— Ну…

— Я бы тоже не поверил. Но мы полетели, прямо вверх, и я город видел, весь чёртов город, как будто на самолёте подлетаю. А Каин говорит: «Однажды и ты так сможешь». И смеётся. А я чувствую, как ветер мне в лицо бьёт.

Шумахер замолчал и сделал знак официантке посчитать столик.

— И что? — спросил Бочка.

— И всё, — пожал плечами Шумахер. — Что тут ещё может быть? Утром дома проснулся и помню только то, как летал. Вечером Каин позвонил. А через два дня ты приехал, и я вас сразу познакомил. Дальше ты знаешь.

— Почему не рассказывал? — поинтересовался Бочка. — Каин запретил?

— Нет, он об этом вообще больше не говорил. — Шумахер расплатился, оставив щедрые чаевые, и извиняющимся тоном закончил: — Я думал, он и тебе покажет.

— Город с высоты?

— Ага.

Но не показал. Почти год прошёл, а так и не показал.

Почему?

Они помолчали, а затем Бочка спросил:

— Зачем ты мне об этом рассказал?

— Затем, что ты — мой друг, — медленно ответил Шумахер, вновь переводя взгляд на улицу. — И только ты имеешь право знать, что тогда, будучи с Каином на кладбище, я дико, неимоверно сильно перепугался.

И Бочка понял, что дело не только в Свете. Да, девчонка — лакомый кусочек и украсит шабаш, но Шумахер хочет проявить самостоятельность, чтобы показать, что не боится Каина. В первую очередь — показать себе.

А значит, ни за что не отступит.

* * *

Вода была холодной, невыносимо холодной, но на удивление приятной. От её холода не дрожало тело и не сводило ноги. Не появлялось желания выбежать на берег и сильно, до красноты, растереться полотенцем. Или принять грамм сто согревающего. Её холод не превращался в тепло, как это бывает с замерзающими, не убаюкивал подло, чтобы убить, а продолжал леденить, показывая своё истинное лицо. Тёмная в ночи вода не лгала, оставаясь такой, какая есть, а холод вымораживал то, что ей не нравилось — черноту. Потому что сейчас, в ночи, вода хоть и казалась тёмной, но оставалась прозрачной и пронзительно чистой.

Чистой и очень спокойной.

И стоящая в воде Криденс была очень спокойной.

Девушка по пояс зашла в Байкал, чуть развела руки, поглаживая ладонями холодную воду, а затем выпрямилась и замерла, зачарованная уходящей в небытие сибирской ночи лунной дорожкой. И стоящий на берегу Феликс знал, что не должен, что не имеет права нарушать идиллию её омовения в холоде воды и холоде света. Он мог лишь любоваться красотой своей женщины и ждать. И чувствовать холод истинно чистой воды, но не так, как ощущала его Кри.

Его холод мог убить.

Они стояли совсем рядом, но в разных водах.

Он слышал её дыхание.

Она — биение его сердца.

Он знал, что если останется в своей воде — холод его не убьёт. А перейти в другую воду он не мог.

Она знала, что её холод не спасёт. Ни в её воде, ни в другой.

И они оба знали, что невыносимый холод пронзительно чистой воды подарил им несколько минут. В которые они будут чувствовать друг друга. Стоя в разных водах.

— Спасибо, что взял меня с собой, — тихо сказала Криденс, прижимаясь к Феликсу.

Она стояла на самой линии воды, и он — на самой линии воды. Обнимая Кри обеими руками.

— Здесь удивительно хорошо, Лекс, ты подарил мне капельку счастья. Снова.

Он приготовил миллиарды слов для неё, но все они были произнесены его руками. Его слезами. Его болью… которую очень мягко убивал холод прозрачной воды.

Ведь холод у них был разным.

Теперь.

Теперь… они по разные стороны воды.

— Если ты хочешь остаться со мной, ты должен меня отпустить.

Он вздрогнул, на мгновение боль его души победила холод, чуть не заставила сказать то, что нельзя, но лунная дорожка добралась до линии вод и всё вокруг заблестело ослепительными искрами. И рассыпалось на них, когда искры стали брызгами чистейшей воды.

Всё вокруг исчезло в них.

Потому что минуты истекли.

Феликс открыл глаза, полежал, молча глядя в потолок, затем бесшумно поднялся, взял со стула одежду и вышел из комнаты. Из дома. Прошёл по территории базы и остановился на берегу, в том самом месте, где несколько минут назад обнимал Криденс. Остановился у линии воды. Чувствуя только свой холод.

Потому что сейчас стоял один.

Остановился и прошептал:

— Я люблю тебя.

Один раз. Ведь больше не надо. Потому что эта фраза достаточна и полна.

— Я люблю тебя.

И потом долго стоял и смотрел на бескрайний, священный во всех мирах Байкал.

А Байкал смотрел на него.

Примечания

6

Барисан (от бур. бариха — «дарить») — священное для бурятского шаманизма место, созданное для подношения духам местности.

7

«Против счастливых даже бог бессилен» (лат.). Публий Сир.