Похититель звезд

Валерия Вербинина

Знаменитый поэт Алексей Нередин отправился на Лазурный Берег поправить здоровье, но размеренное течение жизни в санатории прервали странные события. Сначала у Нередина пропали черновики, потом у французского офицера исчезло письмо, которое он не успел прочитать. А вскоре после этого в санатории произошло убийство – почтенную пожилую даму, любившую сидеть в кресле на берегу, столкнули с обрыва. Все терялись в догадках, и только Амалия, агент особой службы русского императора, поняла: речь идет о тайне государственной важности. И ради того чтобы ее не раскрыли, кто-то готов на любое преступление…

Глава 5

— В сущности, с Уилмингтоном давно все понятно. — Шарль де Вермон говорил и щурился на пеструю цветочную клумбу возле платана, который отбрасывал на нее причудливую сгорбленную тень. — Его дни сочтены. Он слишком поздно захватил болезнь, и даже Гийоме вряд ли сможет ему помочь.

Разговор происходил после обеда, когда Нередин решил прогуляться вокруг дома. Офицер вызвался составить ему компанию. Он уже познакомил вновь прибывшего с остальными обитателями санатория и теперь отводил душу, сплетничая о пациентах и докторах. Не то чтобы он по натуре был склонен к злословию — просто у Алексея создалось впечатление, что де Вермону смертельно надоело его привычное окружение, и он был рад любому новому лицу.

— А мадемуазель Левассер? — спросил Алексей.

— Катрин? — Француз пожал плечами. — По-моему, у нее все хорошо. Иногда она кашляет, но цвет лица у нее хороший. Нет, думаю, она поправится. Как и маленькая англичанка. Их здоровью ничто не угрожает.

— Я вижу, вам все обо всех известно, — улыбнулся поэт. — Ну а о баронессе Корф вы что скажете?

— О, баронесса тут недавно, всего месяц или около того, — объяснил офицер. — Она лечится у разных докторов уже довольно долгое время, переезжает из одного города в другой и остается там, где ей больше нравится. Доктор Гийоме нам постоянно ставит ее в пример. По-моему, она единственная пациентка, с которой у него никогда не было хлопот. А вы с ней знакомы?

— Я ее видел один раз, — кивнул Алексей, — в Петербурге.

Шарль вздохнул и подкрутил ус.

— Иногда, — доверительно сообщил он, — я подумываю о том, чтобы нарушить запрет нашего доктора насчет любовных интрижек. Честное слово!

И он рассмеялся так заразительно, что Алексей, которого его замечание немного покоробило, поймал себя на том, что улыбается ему в ответ.

— Вы еще не спрашивали меня о почтенной мадам Карнавале, — поддел Шарль поэта. — Неужели она вас совсем не интересует? Такая милая особа, такая воспитанная! А эта русская художница? За обедом она так на вас смотрела — о! — И он рассмеялся еще громче, довольный тем, что заставил собеседника покраснеть.

Сама же русская художница сидела с альбомом в нескольких десятках шагов от мужчин и быстро-быстро делала карандашом какие-то наброски. Подойдя к Натали, Амалия увидела, что та рисует Алексея Нередина.

— Вам нравится? — спросила Натали, видя, что баронесса рассматривает ее наброски.

Она рисовала неплохо, но Амалии было отлично известно, что в искусстве, как и во множестве других областей, «неплохо» вовсе не значит «хорошо». В рисунках Натальи чувствовалась выучка, чувствовалась достаточно уверенная рука, но — и только. Однако Амалия не считала себя вправе огорчать молодую женщину.

— По-моему, похоже, — честно сказала она.

Натали вздохнула. Плечи ее опустились.

— На самом деле такое лицо, как у него, надо рисовать в цвете, — призналась она. — Видите? Русые волосы, почти золотистые, бородка, голубые глаза… На холсте это смотрелось бы очень красиво. Вы не попросите его позировать мне? — внезапно спросила она.

— А вы?

— Я боюсь. — Натали поежилась, и Амалия увидела, что молодая женщина действительно боится. — Вдруг он мне откажет?

Амалия вздохнула:

— Я попытаюсь. Но ничего не обещаю. Сами знаете, поэты — такой непредсказуемый народ…

— Я была бы счастлива, если бы он согласился, — горячо промолвила художница. — Для меня такая честь! Из всех современных поэтов он самый искренний, самый лучший, самый… — И она покраснела, словно только что призналась постороннему и совершенно равнодушному человеку в своей любви.

— Вы ведь прежде с ним не встречались, верно? — спросила баронесса.

— Нет. — Натали покачала головой и завела за ухо выбившуюся из прически прядь волос. — У нас невозможно для женщины учиться живописи, только во Франции. Если бы я жила в Петербурге…

Амалия задумалась. Значит, недоброжелательность, которая была написана на лице Нередина, вызвана вовсе не Натали, а чем-то другим. И не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться об истинной причине. Интересно, что такого ее отец, известный своим ехидным пером критик Емельянов, мог написать о поэте, что тот даже не желает общаться с его дочерью…

— О, — встрепенулся Шарль. — Смотрите, она идет к нам! Но смотрит она на вас, — тотчас же поправил он себя. — Отчего я не поэт? Тогда бы ни одна женщина не смогла пройти мимо меня.

Алексей кашлянул.

— Мне казалось, вам и так не на что жаловаться, — с сомнением в голосе заметил он. — Разве нет?

— Не на что? Да я просто умираю от скуки! — отмахнулся офицер. — В Африке были болезни, туземцы с отравленными стрелами и дикие животные, но там, по крайней мере, я ощущал себя живым. А здесь… — Он пожал плечами. — Вы и сами видите, что тут за публика. Одни отвратительные старухи вроде мадам Карнавале, которые до смерти боятся умереть. — Он и сам не заметил, как скаламбурил. — Чего она боится? Ведь ясно же, что ей и так пора… Гийоме — святой, я ничего не говорю, но раз в две недели в санатории все равно кто-то умирает. Похороны действуют мне на нервы. Да и другие пациенты тоже способны вывести из себя кого угодно. Маленькая англичанка — просто сумасшедшая, я не знаю, отчего ее до сих пор отсюда не выгнали. Мадемуазель Левассер — само очарование, но, кажется, она неравнодушна к тому рыжему, а он ведь на ладан дышит. Про мадемуазель Натали я ничего не скажу, вы и сами все видите. Ну а госпожа баронесса… — Но он вынужден был замолчать, потому что Амалия была уже поблизости. В руке она держала кисейный зонтик от солнца и, подойдя к мужчинам, поглядела на них ласково и вместе с тем с легкой иронией.

— Он вас не утомил, Алексей Иванович? Вы уже выслушали историю про тигра и спасенного ординарца? Нет? Ну тогда я больше ничего не скажу: вас ждут десятки историй в таком же духе. Шевалье де Вермон — прирожденный рассказчик. Он воевал в Африке, и нет такого племени, о котором он не мог бы сообщить каких-нибудь леденящих душу подробностей. Вам определенно стоит написать книгу, шевалье!

— Терпеть не могу портить бумагу, — возразил офицер. — А с вашей стороны, сударыня, нехорошо так смеяться над бедным больным. У вас доброе сердце, и, когда я умру, вы будете жалеть о своем поступке.

Тон его, выражение красивого капризного лица — все в тот момент напоминало маленького мальчика, а не мужчину тридцати лет, много воевавшего и наверняка многое повидавшего на своем веку. Алексей был озадачен, и в то же время ему стало немного стыдно. Однако ответ Амалии поразил его.

— Мы все когда-нибудь умрем, шевалье, и никто не знает, о чем мы будем жалеть в свой смертный час, — спокойно произнесла молодая женщина. — Кстати, вы по-прежнему мой верный рыцарь?

— Без страха и упрека, — подтвердил Шарль, поклонившись.

— Тогда добудьте мне красную розу, я ее приколю к платью в вашу честь.

— Красную? — воскликнул офицер. — Но тут кругом одни белые розы!

— Кажется, за домом есть куст красных роз, — подсказала Амалия, улыбаясь поэту. — Весь вопрос в том, хватит ли у вас смелости отправиться в столь далекое путешествие. Потому что мадам Карнавале, которая вам почему-то не нравится, как всегда, сидит на берегу в кресле. А куст как раз недалеко от нее.

— Цербер, стерегущий сокровище… — вздохнул молодой человек. — Ну что ж, я добуду красную розу для самой красивой женщины на Лазурном Берегу, хотя бы мне даже пришлось столкнуть старушку вниз со скалы.

И он склонился в глубоком поклоне, а затем двинулся прочь.

Алексей с любопытством ждал продолжения. Он понимал, что Амалия спровадила своего поклонника не просто так, а явно желая поговорить с ним. Но баронесса молчала и рассеянно чертила концом зонтика по поверхности дорожки какие-то фигуры. Богатая карета подкатила к главному входу санатория, из нее вышел представительного вида господин с тростью и скрылся в доме.

— Кажется, это герб графа Эстергази, — рассеянно заметила баронесса. И без перехода: — Алексей Иванович, я хотела бы попросить вас об одолжении.

Заинтригованный, он сказал, что весь к услугам госпожи баронессы.

— Одна молодая особа мечтает написать ваш портрет… — заговорила Амалия. Нередин сразу же понял и хотел прервать ее речь, но молодая женщина легонько коснулась его руки: — Нет-нет, Алексей Иванович, давайте не будем торопиться. Я знаю, Наташа может показаться немного… странной, но она хорошая девушка, а сейчас к тому же серьезно больна. Я не знаю, чем могла вас обидеть ее семья, хотя и догадываюсь, но я умоляю вас о снисхождении. — Поэт, вспыхнув, промолчал. — Ей и без того нелегко, поверьте мне. Всего лишь одно доброе слово или незначительный жест с вашей стороны, и она будет счастлива, а значит, ее шансы остаться в живых возрастут. Томик ваших стихов лежит у изголовья ее кровати, она постоянно их цитирует. Наташа и не думала когда-нибудь встретиться с вами, и вот — вы здесь, и она может говорить с вами о поэзии, может рисовать вас… ничего другого ей и не надо. Я не прошу вас потакать ее капризам, не прошу исполнять все ее желания. Просто будьте чуть помягче с ней, Алексей Иванович, потому что — только между нами! — здоровье ее в очень неважном состоянии. Не следует огорчать девушку лишний раз.

— Вы так говорите, сударыня, — проворчал Алексей, глядя в сторону, — будто только от меня зависит, поправится она или нет. Воля ваша, но, по-моему, это нелепо. И я не люблю позировать для портретов, ведь фотографии все равно точнее и, главное, делаются гораздо быстрее.

Он покосился на Амалию и, к своему удивлению, увидел, что она улыбается.

— Должна признаться в ужасной вещи, — внезапно промолвила она. — Мне нравится, когда вы сердитесь. У вас становятся такие глаза…

И, совершенно обезоружив поэта чисто женским выпадом, баронесса взяла поэта под руку и повела вдоль цветника, пока ее собеседник не успел — чисто по-мужски — от растерянности перейти к раздражению.

— Но я не хочу никому позировать! — все еще пытался сопротивляться Алексей.

— И прекрасно, — не стала спорить удивительная женщина — его спутница. — Но не надо обижать Наташу прямым отказом. Скажите, что вы польщены, но работаете над большой поэмой и надеетесь, что она вас великодушно извинит… и все в таком же духе.

— Я никогда не писал больших поэм, — возразил Нередин уже сердито. — И вообще в последнее время я пришел к выводу, что стихи должны быть как можно короче. Поэзия все-таки не проза. Это чувство, сжатое в несколько строк… чувство, помноженное на музыку стиха. Вы понимаете?

Конечно, она ничего не понимает. Но разве редко так бывает в жизни, что, беседуя с другими, словно разговариваешь сам с собой, четче уясняя себе некоторые важные вещи?

— Я бы сказала, чувство и мысль, — поправила его Амалия. — Чувство без мысли мало что значит — я имею в виду, в поэтическом смысле. Да и в житейском тоже — ведь нет ничего скучнее слов «люблю тебя», которые беспрестанно повторяет какое-нибудь неумное существо.

И опять в ее глазах полыхнули, закружили искорки, которые сбили Нередина с толку, так что пока поэт собирался и искал слова для ответа, они уже успели дойти до середины сада, где их нагнал офицер с красной розой.

— Стало быть, вы уже столкнули старую даму в воду? — весело приветствовала его баронесса.

— Какое там! — воскликнул Шарль. — Если бы дошло до подобного, бьюсь об заклад, она бы первая скинула меня со скалы! Видели бы вы, каким взглядом меня смерила старуха, когда я появился!

— Бедная мадам Карнавале… — вздохнула Амалия, прикалывая розу к корсажу, пока поэт держал ее зонтик. — Вам не кажется, Шарль, что вы чересчур к ней жестоки?

— Ничего не могу с собой поделать, — признался офицер. — Наверное, когда все время видишь, как умирают молодые, начинаешь дурно относиться к старикам. — Он почувствовал, что сказал лишнее, и поторопился сгладить неловкость: — А между тем мадам Карнавале — самая любезная и достойная женщина среди пациентов доктора… не считая присутствующих, конечно.

— Шарль, вы опасный льстец, — заметила Амалия предостерегающе. — И мы не будем вас слушать, а просто пойдем к мадемуазель Натали. Кажется, она уже закончила свой рисунок.

Они подошли к молодой художнице, которая, заметив приближающегося поэта, захлопнула альбом, снова раскрыла его, пролепетала несколько бессвязных слов и втянула голову в плечи. Со стороны это выглядело довольно жалко, и Алексей почувствовал укол совести. «В сущности, баронесса Корф права… Наталья Сергеевна ни в чем не виновата. И простая любезность меня ни к чему не обязывает». Он посмотрел рисунки, похвалил их — что ему довольно легко было сделать, ведь поэт не разбирался в живописи, — и сказал, что польщен предложением рисовать его портрет, но вряд ли у него найдется время для сеансов, поскольку не собирается прекращать работу и в санатории… Впрочем, там видно будет, но пока он не может ничего обещать. И Натали, порозовев от смущения, стала уверять поэта, что она и в мыслях не имела отрывать его от творчества. Но, если он сможет выполнить ее просьбу, она будет считать себя самым счастливым человеком на свете!

В саду потемнело — тучи закрыли солнце. С моря надвигалась гроза, и вдали в черно-желтой утробе туч уже грозно сверкало. Слуга вышел в сад и попросил всех пациентов вернуться в дом. Последней в двери вошла вернувшаяся с берега мадам Карнавале, и, как только она переступила порог, сплошной стеной хлынул дождь.