Похититель звезд

Валерия Вербинина

Знаменитый поэт Алексей Нередин отправился на Лазурный Берег поправить здоровье, но размеренное течение жизни в санатории прервали странные события. Сначала у Нередина пропали черновики, потом у французского офицера исчезло письмо, которое он не успел прочитать. А вскоре после этого в санатории произошло убийство – почтенную пожилую даму, любившую сидеть в кресле на берегу, столкнули с обрыва. Все терялись в догадках, и только Амалия, агент особой службы русского императора, поняла: речь идет о тайне государственной важности. И ради того чтобы ее не раскрыли, кто-то готов на любое преступление…

Глава 3

— Кто такая мадемуазель Лоуренс? — спросил Алексей у своего спутника, когда мужчины поднимались по лестнице.

— Мадемуазель Эдит Лоуренс — англичанка, — отозвался Шатогерен. — У нее небольшие проблемы с легкими, но ничего страшного. Она появилась тут несколько месяцев назад. Кто-то живет в санатории несколько недель, кто-то задерживается на годы, — пояснил доктор. — У всех по-разному.

— Я слышал, у вас живут несколько русских?

— Да. Госпожа баронесса Корф, очень любезная дама, и мадемуазель Натали, художница. Скажите, вы будете обедать со всеми в общей столовой или предпочитаете, чтобы еду приносили непосредственно к вам в комнаты?

— Наверное, я буду обедать со всеми, — подумав, сказал поэт. — Скажите, а у вас есть библиотека? Я очень люблю читать.

— Да, герцог Савари подарил нам свою библиотеку, — кивнул помощник. — Она вся в распоряжении пациентов. Также к нам привозят десяток газет на разных языках, чтобы пациенты чувствовали себя как дома.

— Герцог Савари? — заинтересовался Алексей. — Кажется, его дочь спас ваш… спас месье Гийоме?

— Да… Сюда, месье.

Они вошли в комнату, похожую на самую обыкновенную гостиную в большом доме. Да, впрочем, это и была гостиная. За маленьким столом с колодой карт сидела миниатюрная русоволосая девушка, а вокруг нее столпились трое или четверо человек. Возле окна на оттоманке устроилась красивая белокурая дама, которая рассеянно гладила лежащую на ее коленях серую кошку. Кошка блаженно жмурила зеленые глаза и тихо урчала от удовольствия. В углу за газетой сидел нахохлившийся рыжеватый юноша, и уже по брюзгливому, недовольному выражению его лица можно было с уверенностью сказать, что он настоящий англичанин. Молодой человек скользнул взглядом по вошедшим и отвернулся, но взоры всех остальных присутствующих незамедлительно обратились на них.

— А вот и вновь прибывший! — воскликнула девушка с картами. — Но он же не брюнет, а карты указывали на брюнета! — добавила она с разочарованием.

— Пустяки, Эдит, — возразил румяный молодой щеголь с военной выправкой, который стоял справа от стола. — Вы постоянно ошибаетесь.

Он улыбался, показывая белые зубы, и вообще выглядел как картинка, но одного взгляда на его румянец хватало, чтобы понять, что на самом деле щеголь серьезно болен. Сам он, впрочем, держался так, словно ничего такого не было и в помине.

— Я не могу ошибаться! — Девушка надула губы. — Карты показали брюнета… И смерть.

Рыжеватый англичанин с хрустом сложил газету.

— Миссис Фишберн, как всем известно, на самом деле очень плоха, — уронил он в пространство. — Но совершенно непонятно, зачем все время твердить о том, что она умрет.

— Я вовсе так не говорила! — возмутилась девушка. — Но карты…

— Мадемуазель Лоуренс, — вмешался Рене Шатогерен, — боюсь, мне придется серьезно поговорить с доктором Гийоме о вас. Дайте-ка сюда карты.

— Но вы же не станете вот так, сразу… — Эдит обиженно глядела на него; казалось, она была готова заплакать. Англичанин презрительно покосился на девушку и вновь уткнулся в свою газету.

— Нехорошо, месье Шатогерен! — поддержала подругу очень высокая, нескладная девушка, стоявшая слева от стола. Третья, темноволосая красавица с газельими глазами, ограничилась тем, что раскрыла свой веер и стала им обмахиваться.

Щеголь пожал плечами и тайком улыбнулся даме, сидевшей на оттоманке. Дама повернула голову, и Алексей оторопел. На мгновение ее карие глаза вспыхнули золотыми искрами, которые совершенно ослепили его; но это длилось всего какую-то долю секунды. Она потушила свой взор, опустила ресницы и вновь принялась гладить кошку. Почему-то красивая молодая женщина показалась Нередину похожей на сфинкса — что-то в ней было загадочное, необычное, непохожее на других. «Сфинкс с кошкой», — подумал он и улыбнулся.

— Так-то лучше, — сказал Рене, когда Эдит, собрав карты, отдала их ему. — Дамы и господа, с сегодняшнего дня у нас в санатории появился новый жилец. Это месье Алексис Нередин, русский литератор. Так что…

— Боже! — ахнула высокая девушка по-русски. — Вы Нередин? Алексей Нередин, поэт?

И не успел он опомниться, как она уже стояла возле него и по-мужски трясла его руку. Англичанин так поразился столь вопиющему отсутствию манер, что чуть не выронил газету.

— Потрясающе! Я так рада! В этом постылом месте! А я еще не хотела ехать сюда!.. — бессвязно восклицала девушка. — Вы один из моих любимых поэтов!

— Один из? — поднял брови заинтересованный Алексей. — А кто остальные?

— О, — покраснела его собеседница, — мне даже неловко… Пушкин, Некрасов, Надсон… и еще другие. — Она умоляюще посмотрела на него.

— Я в хорошей компании, сударыня, — успокоил ее Нередин улыбкой, — простите, не знаю вашего имени…

— Ах, простите, я не представилась! — заторопилась странная и нескладная молодая женщина. — Наталья Сергеевна Емельянова. Я пишу картины… я училась здесь, в Париже и еще…

Улыбка замерла на губах Нередина.

— Я знаю одного Емельянова. Сергея Емельянова. Он литературный критик. Скажите, вы не…

— А, так вы знакомы с моим отцом? — обрадовалась Наталья. — Ну, конечно же! Он пишет в основном о прозе. Кстати, недавно опубликовал статью о графе Льве Толстом…

«И о поэзии он тоже пишет», — хотел сказать Алексей. Но внезапно у него пропала всякая охота разговаривать с этой девушкой о чем бы то ни было — слишком еще свежи были в памяти оскорбительные нападки ее отца. Наталья все еще держала его за руку, но он молча высвободился и отошел к оттоманке. Белокурая дама смотрела на него с сочувствием, и поэт разозлился на себя. У него было такое ощущение, что совершенно незнакомая ему красивая женщина видит его насквозь и читает все его мысли, но, конечно же, это была лишь иллюзия. Шатогерен, который по интонациям незнакомой речи и по выражению лица поэта понял, что произошло что-то неприятное, тотчас же подошел к нему.

— Баронесса Амалия Корф, — поспешно представил он женщину с кошкой.

И баронесса повела себя как настоящая баронесса — протянула ему тонкую кисть для поцелуя, а не стала тискать его руку, как неотесанная мужичка. Кошка скосила на поэта свои узкие черные зрачки и отвернулась. Ей не понравилось, что ее хозяйка отвлеклась на какого-то совершенно неинтересного — с кошачьей точки зрения — человека вместо того, чтобы продолжать гладить ее, и она недовольно дернула кончиком хвоста.

— Мы не встречались с вами прежде, госпожа баронесса? — с надеждой спросил Алексей. — В Петербурге?

— О да, — улыбнулась Амалия. — На вечере у графини Шаховской. Вы еще читали свои стихи… в пользу погорельцев, кажется.

— Ах, ну конечно же!

Наталья Емельянова обиженно смотрела на него, прикусив губу. Вот они, мужчины! Всем им непременно подавай бездушных красавиц, да еще титулованных, и даже лучшие из них ловятся на эту нехитрую приманку… Однако почему поэт так странно отреагировал на известие о том, что критик Емельянов — ее отец? Неужели тот что-то написал о нем… что-то неприятное? Но ведь отец всегда, смеясь, говорил, что в поэзии он ровным счетом ничего не смыслит, для него что Пушкин, что Кукольник, что Минаев — все едино… Нет, наверное, какие-то сплетни их поссорили. Ведь известно же, до чего поэты — мнительный и обидчивый народ!

А Рене Шатогерен тем временем продолжал знакомить вновь прибывшего с обитателями санатория. Мисс (он упорно величал ее мадемуазель) Эдит Лоуренс… Виконт Шарль де Вермон, бывший военный. Мадемуазель Катрин Левассер… Мистер Мэтью Уилмингтон…

— Мадам Анн-Мари Карнавале. Месье Нередин, русский литератор…

Мадам Карнавале оказалась благожелательного вида старушкой с гладко зачесанными седыми волосами. Она тихо сидела в угловом кресле, и при входе в гостиную Алексей ее попросту не заметил. В ответ на приветствие поэта мадам Карнавале улыбнулась и сказала, что она очень высокого мнения о русской литературе и что месье Леон Толстой пишет почти так же хорошо, как месье Золя.^[6]

Рене, видя, что новый гость уже освоился, сказал, что заглянет к нему после обеда, и удалился. Эдит Лоуренс спросила у Алексея, какие стихи он пишет и что он думает, к примеру, о Шекспире, но тут вошел Анри и объявил, что с утренней почтой прибыли свежие газеты и письма для постояльцев санатория. Все оживились. Мистеру Уилмингтону пришли целых четыре письма и два пакета, красивая баронесса Корф получила одно письмо, по одному получили также Шарль де Вермон и мадам Карнавале. На имя Эдит пришла телеграмма, которую девушка пробежала глазами и скомкала. Уилмингтон не стал читать свою почту в присутствии посторонних, а забрал письма, невнятно извинился и ушел к себе.

— Деловая корреспонденция, — пояснила, глядя ему вслед, Наталья.

— Что, простите? — резко спросил Алексей.

— Он наследник табачной фабрики, у него большое дело.

В тоне молодой женщины Нередин уловил недоумение. Она явно не понимала, отчего поэт, которым она открыто восхищалась, так резок с ней.

— Мне-то что за дело до этого? — холодно спросил Нередин.

И опять увидел устремленные на него золотистые глаза баронессы Корф, и опять его кольнуло как иголочкой тревожное чувство, что она видит его насквозь и что все ощущения его и мысли для нее как на ладони. У Натальи дрогнули губы. Она отвернулась и больше ничего не сказала.

Растворились двери, вошел слуга (не Анри, а уже другой) и объявил, что обед подан. Шарль де Вермон галантно подал руку Амалии, Нередин повернулся к Катрин Левассер — брюнетке с газельими глазами, но тут Эдит сделала обиженное лицо и объявила, что сегодня все настроены против нее, так что пришлось поэту взять под одну руку француженку, а под вторую — капризную юную англичанку, и так все направились в столовую. Шествие замыкали высокая нескладная художница, изо всех сил старавшаяся сохранить независимый вид, и спокойно улыбающаяся мадам Карнавале.

Примечания

6

Это не шутка: в точности такое же мнение о Толстом высказала в своем дневнике и русская художница Мария Башкирцева, постоянно жившая во Франции (см. «Дневник» М. Башкирцевой).