Пейзажи этого края. Том 1

Ван Мэн, 2013

Роман «Пейзажи этого края» описывает Синьцзян начала 1960-х годов – во время политических экспериментов и голода в Китае, натянутых отношений с Советским Союзом. Здесь жили уйгуры, ханьцы, казахи, узбеки – мир героев романа многонационален. Трудиться в коммуне со всеми наравне, жить просто или хитрить, заниматься незаконной торговлей, притворяться больным? Думать о жизни реальных людей или слепо строить политическую карьеру? Бежать за границу или остаться на родине? Эти вопросы герои романа Ван Мэна решают для себя каждый день, каждый их поступок – это новый поворот. Для широкого круга читателей.

Глава первая

Странная кража

Почему ввели комендантский час в большой бригаде

Где много деревьев — там много птиц, где много цветов — там много пчел, где много травы — там много коров и овец, а где много воды — много еды. В долине реки Или щедрая природа обильно одаривает все живое; Или — это именно такое место, где много деревьев, птиц, цветов, пчел, травы, много скота, зерна. Особенно весной. В весенний рассветный час не умолкая щебечут птицы. Кукушки весело перекликаются: красивая уйгурская легенда рассказывает, что это двое разлученных влюбленных — Зайнаф и Кулука — ищут друг друга. Бойкие воробьи ищут подружек, перелетают с веток яблони на верхушку персикового дерева, с крыши чайной беседки летят в загон для скота и таскают еду из-под ног у овец. Низкое и мягкое воркование диких голубей похоже на томные стоны уставшей от одиночества красавицы. Песня иволги, звонкая, ясная и вместе с тем нежная — так звучит трель свистульки, заполненной водой только наполовину, — разносится далеко, журча и разливаясь в поднебесном просторе. И даже внутри дома — свившие гнездо на поперечной балке под крышей комнаты Ильхама пара ласточек, муж и жена, тоже, не дожидаясь, пока совсем рассветет, наперебой щебечут, обсуждают свои дела, весенний ветер наполняет их нетерпеливым желанием выразить себя и все высказать. Старая Цяопахан любит ласточек и верит, что ласточки выбирают для своего гнезда только тот дом, где живут добрые люди. Чтобы ласточкам было удобно влетать и вылетать, плотник, когда ставил дверь, специально сделал сверху выемку — бабушка настояла.

Илийские крестьяне — кто из них не просыпался весной на рассвете разбуженный этими чудесными звуками? Пение птиц — это дыхание земли, сигнал всему живому расти и цвести, напоминание земледельцу о неотложных работах, это бодрящий ритм радостной жизни. И окруженный со всех сторон такими звуками Ильхам рывком спрыгнул с кровати. Черпаком из тыквы-горлянки он набрал побольше воды, вышел на порог и этой весенней рассветной слегка покалывающей лицо холодной водой стал бодро и весело полоскать рот, тереть лицо, руки и плечи. Он шумно и энергично плескал на себя еще и еще, чувствуя, как тело наполняется беспредельной силой.

Ильхам одну за другой выпил подряд три больших пиалы чая с молоком, так что лицо раскраснелось, выступил пот, кровь побежала быстрее по жилам, и на душе стало легко и приятно. Потом он отправился в коммуну — по партийным и прочим делам.

Рабочее место для парткома коммуны и управляющего комитета сделали на бывшем дворе толстобрюхого Махмуда, местного деспота-землевладельца. В ходе борьбы за снижение арендной платы и против эксплуататоров Махмуда ликвидировали. Малихан, вдова землевладельца (о которой выше упоминалось), — это и есть бывшая жена Махмуда. Сразу после Освобождения здесь был 11-й район Народного правительства, а нынешний секретарь парткома коммуны Чжао Чжихэн был в то время замначальника района; и до сих пор еще кое-кто из крестьян по привычке называет его не секретарем Чжао, а начальником Чжао. В коммуне сейчас развернулось капитальное строительство: повсюду груды лесоматериалов, кирпича, камня и извести — начало шестидесятых, наведение порядка в экономике; и этот пейзаж радует взгляд Ильхама.

Сам Ильхам с 1951 года был членом комитета комсомола коммуны, с 1958 года — начальником производственной бригады, так что он очень близко знал всех товарищей по коммуне. Войдя во двор коммуны, он не переставая пожимал руки и отвечал на приветствия. Уйгуры — это такой народ, который придает вежливости большое значение: если сегодня еще не общались — обязательно надо поздороваться, расспросить друг друга обо всем по порядку, даже если это срочный телефонный разговор по межгороду. Ильхам же давно здесь не появлялся. Он нашел тех, кого было надо, все сделал, что было положено, а потом толкнул дверь и вошел в комнату секретаря Чжао. Там был еще один человек, сидевший напротив секретаря, — Кутлукжан, это имя Ильхам уже не раз слышал в сегодняшних разговорах.

Кутлукжану в этом году исполнилось сорок два, в последнее время он немного располнел, отяжелел. Однако лицо его по-прежнему было красивым, что подчеркивали изящные, тонкие, блестящие черные усики, тонкой полоской очерчивавшие верхнюю губу. На Кутлукжане был новехонький серого цвета френч, какие носят все кадровые работники; из нагрудного кармана торчал колпачок самопишущей ручки — совершенно ясно, что перед вами не обычный крестьянин; он поприветствовал Ильхама голосом звучным и в то же время режущим слух, с примесью высоких тонов, почти фальцета. Здоровался он тоже как городские интеллигенты: крепко сжал руку, потряс, отпустил. Потом левой рукой сделал изящный жест, приглашая Ильхама садиться.

Может, зайти попозже? Но не успел Ильхам задать себе этот вопрос, как секретарь Чжао заметил его сомнения:

— Садись, вместе все обсудим. Дело-то касается вашей большой бригады.

Кутлукжан смерил Ильхама взглядом и безмятежно спросил:

— Говорят, ты той женщине с сыном помогал вернуться? Какой же ты добрый человек! А сына она потеряла? Это ей в наказание, она это заслужила! — Он сдвинул брови и, повернувшись, с глубокомысленным и серьезным видом посмотрел на Чжао Чжихэна. — Сейчас главная задача для нашей коммуны — покончить с этим делом о воровстве. Если не решить этот вопрос, члены коммуны не смогут жить нормально. Пойдут сплетни, и дело не решится. Теперь, когда беглая жена главного преступника, Исмадина, тайком пробралась обратно, я предлагаю одно из двух: или отдать ее вышестоящим органам безопасности, чтобы ее арестовали и судили, или же нам самим в большой коммуне организовать критику и борьбу, взять эту женщину под надзор народной дружины. — Он повернулся всем телом и снова обратился к Ильхаму с тонкой улыбкой: — Брат, ты же не станешь сообщать ей об этом?

Ильхам пристально смотрел на Чжао Чжихэна, а издевки Кутлукжана будто и не слышал.

Чжао Чжихэн задумался. Собравшиеся в уголках его глаз морщины говорили о закаленном характере и проницательности. Темное загорелое лицо. Вылинявшая синяя униформа. Ботинки времен Освобождения — на толстой подошве. Верные признаки сельского кадрового работника, видавшего и дождь и ветер. Он заговорил на уйгурском, не безупречном, но правильно и свободно:

— Арестовать или подвергнуть критике Ульхан? На каком основании?

— Она Исмадина, она не могла не знать, чем занимался ее муж. Да и сама вела себя как предатель Родины — пыталась бежать в Советский Союз; и вдруг вернулась назад — это очень подозрительно.

— Что скажешь? — Чжао Чжихэн обратился к Ильхаму.

— Я только вернулся, ситуации не знаю.

— А Ульхан ты тоже не знаешь?

— Ульхан… — Ильхам на мгновение запнулся и продолжал: — Она из бедной семьи, во время земельной реформы была активисткой, когда помогали Корее бороться с Америкой — записалась в добровольцы; а еще ездила в уезд выступать в агитконцертах. Когда вышла замуж — погрузилась в семейные дела, Исмадин не давал ей активно участвовать в производственной деятельности и политических мероприятиях. Я считаю, она не может быть плохим человеком. А если про Исмадина — то хоть и говорили, будто бы он связался с дурной компанией, но он тоже, в сущности, человек простой и чистый…

Чжао Чжихэн удивленно хмыкнул — он не ожидал, что Ильхам выскажется так ясно и прямо. В это неспокойное смутное время многие овладели искусством говорить расплывчато, уклончиво — ни да ни нет, и так и сяк — не то осел, не то лошадь, как говорится. Главное в позиции не то, правильная она или неправильная, честная или нет: главное, чтобы не было ответственности, никакого повода, никакого беспокойства себе лично, чтобы потом не утираться и не отмываться, когда полетят грязные брызги. Особенно в делах, которые прямо тебя не касаются. Ошибешься на сантиметр — а проблем получишь на километр ни за что ни про что. Вот поэтому-то и слышишь в период смуты: «да, могло быть и так», «трудно сказать», «не стану утверждать», «да ну! вряд ли… хотя, если подумать, то кто его знает» — и тому подобные выражения. Ну кто, скажите, в такое-то время будет говорить о других что-то хорошее?

Но еще больше удивился Кутлукжан. Настолько, что спросил по-простому, без намеков и уловок:

— Ты считаешь, что она и ее муж невиновны?

— Я могу сказать только, что раньше не замечал за ними ничего плохого. И еще вот я думаю: какой бы сложной ни была ситуация, как бы ни обострялась борьба, мы должны следовать указанию Председателя Мао — не упустить ни одного врага и не обвинить понапрасну ни одного хорошего человека. А вы что предлагаете? — задал Ильхам встречный вопрос.

— Ну да, конечно, — ответил Кутлукжан.

Чжао Чжихэн покивал, поддерживая слова Ильхама, а потом спросил как бы сам себя:

— Арестовать Ульхан. А на основании чего? Устроить публичную критику и проработку? Что критиковать и против чего бороться? Она хотела уйти «туда»? Мы считаем, что даже те, кто уже ушел, во всяком случае, большинство из них, вовсе не обязательно стали нашими врагами; ведь мы боремся с ревизионизмом, а не со всем советским народом. К тому же Ульхан вернулась сама, неважно, почему и как — но не ушла же насовсем. Она знала что-то о делишках мужа? Может, знала, а может, и не знала толком. Может быть, много знала, а может, и вовсе ничего. Здесь надо вдумчиво, тонко работать, в идеологическом плане поработать. А если ни с того ни с сего подвергать критике и прорабатывать — смешаются разные по сути понятия, пойдут показания под давлением — а от этого для раскрытия дела никакой пользы. И что еще хуже — это может повлиять на колеблющихся, присматривающихся; от идеологической неразберихи у них в головах ясности не прибавится. Не стоит забывать и об Исмадине — какая у него была роль в этой истории с воровством? Что он конкретно делал — мы так и не выяснили… На основании чего вы полагаете, что именно Исмадин главный преступник?

— Так ведь… Конечно же он…

— Предполагать недостаточно. Надо разобраться как следует. — Чжао Чжихэн повернулся к Ильхаму — Это хорошо, что ты приехал, нам предстоит серьезная схватка. Сейчас главная задача — выступить против враждебных сил, которые подрывают авторитет нашей Родины, — и победить. Они пользуются отдельными трудностями, с которыми мы сталкиваемся: в производстве зерна, в повседневной жизни — и смыкаются с нашими классовыми врагами внутри страны, пытаются разрушить единство народов, расколоть нашу Родину. Они главной целью своей сделали Синьцзян, особенно районы Или и Тачэн. Тому есть исторические причины, проблема не возникает на пустом месте, это все неспроста. Мы обязаны решительно и четко вести воспитательную работу: горячо любить партию, горячо любить Родину, защищать ее единство и целостность. Надо вести работу против враждебных сил внутри страны, за сохранение единства народов. Чтобы сдержать напор врага, нужно не забывать о главном: мы имеем дело с противоречиями двух разных видов, неодинаковыми по своей сущности, надо четко различать их и действовать правильно. Мы — марксисты, мы всегда верим массам, опираемся на массы, привлекаем на свою сторону подавляющее большинство; если не объединить большинство — врага не победить. Но пока не бьешь врага — нет возможности объединить и учить народные массы. Товарищ Кутлукжан, как обстоят дела у вас в большой бригаде, как боретесь с врагом? Какие меры применяете к «четырем элементам»?

— Они… они вроде ничего такого…

— Так что, ничего? А мы тут как раз кое-что слышали.

— Да, я вернусь и займусь там этим, надо будет… — и Кутлукжан сделал энергичный жест рукой, как будто раздавил что-то.

Чжао Чжихэн рассмеялся, а потом обратился к Ильхаму:

— Товарищ Ильхам, я слышал вчера, что вы вернулись…

— И вы еще вчера об этом узнали?

— Ночью ездил к вам в большую бригаду, там дежурные дружинники сказали. Я только что говорил с начальником Айшаньской коммуны. Мы предлагаем вот что: тебе надо войти в ячейку большой бригады, помочь в работе коммуны и производственных бригад. Сейчас надо направить внимание на борьбу с подрывной деятельностью. Сходи к товарищу Талифу у него там есть что порассказать. Ну, что сам думаешь? И ты, товарищ Кутлукжан, какого мнения?

— Ну хорошо, хорошо. — Кутлукжан встал и собрался прощаться.

— Еще один вопрос есть — члены коммуны недовольны: говорят, вы какой-то комендантский час установили? — спросил Чжао Чжихэн.

— Тут вот какое дело: когда пшеница пропала, мы потребовали от членов коммуны вечером после девяти часов не выходить со дворов — чтобы такого больше не повторялось. С сознательностью ведь ситуация сложная…

— Разве это правильно? — Чжао Чжихэн посерьезнел, но тон его голоса был по-прежнему ровным. — Не поставив в известность начальство, не согласовав с органами безопасности — так вот взяли и объявили комендантский час? А какой резонанс будет? Вы на ячейке обсудите, отмените это решение и объясните массам.

— Но… да, хорошо. Все сделаем, как советует коммуна.

— Заходи ко мне в обед, чаю попьем, побеседуем, — пригласил Кутлукжан Ильхама, выходя из кабинета Чжао Чжихэна.

— Хорошо, — ответил тот, приложив руки к груди в знак благодарности.

Очень худой, с глубоко посаженными глазами и острым, пронзительным взглядом, спецуполномоченный по общественной безопасности в коммуне Талиф разговаривал по телефону. Звонили издалека, из большой скотоводческой бригады; от коммуны туда верхом добираться дня два, не меньше. В районе Или вперемешку живут разные народы; а потому многие — особенно кадровые работники — знают несколько языков. Когда Ильхам вошел в кабинет, Талиф как раз разговаривал по-казахски с руководящим работником большой скотоводческой бригады: «Что? Забивать скот? Нельзя… Проведите разъяснительную работу, ударьте по негодяям, повышайте бдительность… Что? Зачем люди из ассоциации эмигрантов СССР приехали в горы? выдавать удостоверения эмигранта кобылам и племенным быкам? Пусть катятся прочь оттуда! Скажи им — правительство нашей страны строжайше указало: самовольно раздувать ассоциацию и раздавать направо-налево удостоверения незаконно, это нарушение международных норм. Тех, кому уже выданы удостоверения, мы проверим до одного, а те, у кого на руках удостоверения, не прошедшие проверку и неподтвержденные, лишатся статуса эмигранта. Если они не прекратят эту противозаконную практику, мы примем необходимые меры для защиты суверенитета нашей страны и обеспечения спокойствия населения… Да, я и Чжао уже едем».

Талиф, почесывая лысеющую макушку, стал вводить Ильхама в курс дела о контрреволюционных хищениях в Седьмой производственной бригаде.

Вечером тридцатого апреля поднялся на редкость сильный ветер, до семи баллов. Летел песок, ветер катил камни. Днем было темно, как в сумерки. К ночи ветер усилился. В тот вечер дежурил Абдулла; около двух часов ночи (часов у них нет, поэтому время указано приблизительно) к нему прибежал крайне взволнованный Нияз и сообщил, что примерно в полукилометре или чуть больше, недалеко от дома Асима, из главного канала уходит вода — прорвало насыпь. Абдулла вслед за Ниязом побежал туда и видел, как Кутлукжан в одиночку борется с грязевым потоком. Кутлукжан крикнул, чтобы Абдулла бежал на ток, где в прошлом году молотили зерно, и притащил соломы заткнуть дыру. Абдулла побежал. Когда вернулся, вода шла еще больше, и они втроем, работая изо всех сил, только где-то через час заделали дыру. К этому времени ветер постепенно стих, до смерти уставший Абдулла вернулся в село, к амбару, где хранилось зерно. О небо! — двери настежь, замка нет. Он сразу внутрь, видит: пропало много пшеницы и мешков. Проверка потом показала, что исчезло больше двух тысяч четырехсот килограммов пшеницы и тридцать пять мешков. Абдулла бросился звать людей. Выбежав от склада на грунтовую дорогу, ведущую в сторону города Инина, Абдулла наткнулся на Леньку: тот лежал на земле без сознания, с разбитой головой. В селе Абдулла поднял на ноги почти всех членов коммуны, кто был в селе, оставил сына Асима, комсомольца Иминцзяна, охранять место происшествия, а сам верхом на лошади помчался в производственную бригаду и в большую бригаду, и сразу же доложил в коммуну. Талиф, Кутлукжан, Лисиди, Муса, Жаим, Асим один за другим прибыли на место. Ленька уже пришел в себя и рассказал, что в середине ночи услышал какой-то шум — дом Леньки стоит ближе всех к амбару — накинул одежду на плечи и вышел посмотреть, что там такое; в темноте разглядел у ворот склада повозку на резиновых шинах и две или три темные тени, таскавшие к ней мешки; подошел поближе — но получил сзади удар по голове, упал и потерял сознание.

Талиф и его люди осмотрели место происшествия, но не обнаружили следов взлома. Рядом с кучей зерна стояли два зажженных переносных фонаря, их не успели погасить. Судя по следу колес, повозка умчалась по грунтовой дороге вдоль берега реки Или в сторону Инина. Талиф немедленно позвонил в большую бригаду «Новая жизнь», которую повозка никак не могла миновать по этой дороге, и выяснил, что местные дружинники около четырех часов утра видели повозку с сухой люцерной. Сена в повозке было немного, но лошадь тащила ее с трудом. Дружинники спросили, кто едет, и человек, управлявший повозкой, достал сопроводительное письмо, в котором значилось, что это кормовая трава, которую Патриотическая большая бригада продает транспортному кооперативу «Красный май» города Инин; на письме стояла печать большой бригады и подпись Лисиди. А на вопрос о том, почему сено везут ночью, возница отвечал, что собирались везти вечером, но из-за сильного ветра задержались. Дружинники не стали расспрашивать дальше и повозку пропустили. Позже, припоминая подробности, они сказали, что эта повозка на резиновых шинах была похожа на ту, на которой обычно ездит Тайвайку.

Пока Талиф разговаривал по телефону с большой бригадой «Новая жизнь», Лисиди и другие пришли домой к Исмадину — кладовщику, но дома были только Ульхан и ребенок. По словам Ульхан, примерно после десяти вечера Исмадина, который уже лег спать, куда-то вызвали, он ушел и не возвращался. Кто вызвал? Ульхан говорит, что не видела человека и не расслышала толком его голоса. Ульхан выглядела испуганной, на вопросы отвечала в основном коротко: «не знаю», «не помню», «не видела», «не расслышала». Да к тому же постоянно плакала.

На следующий день Талиф официально допрашивал Ульхан в коммуне. И все равно без результата.

Принято к сведению, что: 1) дом Леньки ближе других стоит к амбару, он же оказался единственным, кто был на месте происшествия; 2) отец Леньки, Марков, все время держался обособленно, холодно, совершенно не принимал участия в делах коммуны и в общественно-политической жизни, он уже уехал в Советский Союз; Мулатов из Общества советских эмигрантов, кстати, бывал в их доме; 3) еще важнее то, что, по сообщению ячейки большой бригады, у Леньки в яме под полом дома спрятано значительное количество пшеницы.

Уездное управление общественной безопасности задержало Леньку, его много раз допрашивали. Ленька категорически отрицал какую-либо причастность к событиям вечера тридцатого числа. Еще Ленька повторно заявил, что выбрал китайское гражданство, не собирается вслед за отцом возвращаться в СССР, желает выполнять все обязанности гражданина Китая и требует защиты своих гражданских прав. Что же касается спрятанной в его доме пшеницы (обыск проводили органы безопасности, нашли в подполье пшеницу, больше четырехсот килограммов), то Ленька сказал, что это осталось от отца: что-то куплено на черном рынке, что-то уворовано, пока отец заведовал мельницей, и еще кое-что получилось собрать с полей после уборки летнего урожая. Ленька в управлении безопасности уезда сделал еще одно заявление — дескать, готов подтвердить, что повозка, стоявшая той ночью у входа на склад, — действительно та самая повозка «на резиновом ходу», принадлежащая производственной бригаде, на которой обычно ездит Тайвайку. На основании всего вышеизложенного уездное управление общественной безопасности решило, что для определения Леньки как соучастника хищения улик недостаточно, и, продержав его под следствием пять дней, объявило невиновным и отпустило.

Теперь сильное подозрение пало на Тайвайку, в особенности потому, что по показаниям учетчика и конюшего Седьмой производственной бригады как раз тридцатого апреля вечером Тайвайку не пригонял повозку, а сказал, что переночует на постоялом дворе в Инине. Особенно странным было, что именно на тридцатое не было выписано на Тайвайку никакой транспортной накладной — продовольственная компания сама вывозила груз. Что касается уплаты денег производственной бригаде за прогон повозки не по делу: судя по корешку чека, оплачено было на один день больше, но о происхождении денег за этот день пояснения Тайвайку были самые что ни на есть смутные.

Талиф как раз собирался съездить в продовольственную компанию и на месте свериться с документацией, чтобы после этого официально допросить Тайвайку.

Увидев сомнение на лице Ильхама, Талиф сказал.

— Конечно, Тайвайку мы все знаем — его происхождение, историю, личные качества, — однако у него плоховато с политическим сознанием, его легко обмануть; к тому же он любит выпить и связывается с кем попало. В последнее время он много ездил, наслушался всяких сплетен. Ячейка большой бригады докладывает, что состояние у него не такое, как обычно. Так что подозрений снимать с него нельзя. Что же касается Мулатова, то очевидно, что он связан с этим делом; да только Мулатов уехал и пропал. О ситуации уже доложено наверх.

— Итак, — сказал наконец Талиф, — во всем этом деле до сих пор нет ни одной зацепки. Одна надежда — через Тайвайку и повозку выйти на людей, которые ездили на ней и грузили ворованной пшеницей. Надо обратить внимание: это дело может быть не просто грабежом, а частью вражеского плана, подрывной деятельностью против нас при участии классового врага и предателей Родины внутри страны. Тот негодяй, кто все это затеял, похоже, прибыл из Инина или какого другого места, но они потому были такие смелые и так все складно у них получилось, что кто-то из наших местных жуликов им помогал. Исмадин, похоже, один из них: только у него были ключи от склада; но в одиночку Исмадин такое дело не провернул бы, так что есть еще участники этой бандитской шайки — и все это надо выяснить.

— А как получилось, что вода из канала прорвалась? Вы выяснили? — спросил Ильхам.

— Я спрашивал. Секретарь Кутлукжан рассказал, что этот участок канала построили в пятьдесят восьмом как продолжение основного, уровень воды здесь выше уровня земли. Он в свое время не поддерживал такое строительство, так как это слишком опасно. Если нужны детали — расспроси его, он в то время был здесь. Ну и Абдулла тоже. Он, кстати, во время дежурства самовольно оставил пост, а это нарушение должностных обязанностей. Впрочем, у нас на селе прорыв дамбы страшнее пожара; он самоотверженно боролся с наводнением, так что же его за это — в преступники? У парня и без того тяжело на душе — ты сам не хуже моего понимаешь. Председатель Мао говорит, что общественная безопасность должна придерживаться линии народных масс, профессионалы должны вести работу по раскрытию дел вместе с народом. Надеюсь, у нас так и получится. Сейчас дел много, а сил не хватает, к сожалению. Полдня нужно только чтобы в горы добраться; а в горной местности работать надо особенно тщательно, там ведь на производстве тоже живые люди, и любая ошибка, оплошность могут иметь самые серьезные необратимые последствия.

— Я еще хотел спросить: вы в курсе ситуации с Малихан?

— В марте, говорят, она стала немного задирать хвост. А со второй половины апреля вроде бы болеет — постоянно лежит, не встает с постели.

— Понятно. — Ильхам встал. — Если что-то еще потребуется — снова навещу вас.