Пейзажи этого края. Том 1

Ван Мэн, 2013

Роман «Пейзажи этого края» описывает Синьцзян начала 1960-х годов – во время политических экспериментов и голода в Китае, натянутых отношений с Советским Союзом. Здесь жили уйгуры, ханьцы, казахи, узбеки – мир героев романа многонационален. Трудиться в коммуне со всеми наравне, жить просто или хитрить, заниматься незаконной торговлей, притворяться больным? Думать о жизни реальных людей или слепо строить политическую карьеру? Бежать за границу или остаться на родине? Эти вопросы герои романа Ван Мэна решают для себя каждый день, каждый их поступок – это новый поворот. Для широкого круга читателей.

Глава вторая

Утиный хвост, сын и высокие ботинки

Господин Максимов из Общества советских эмигрантов

Кутлукжан недавно переехал — поселился в доме из только что построенной первой очереди нового жилья по плану развития, прямо через дорогу от штаба большой бригады. Ворота свежевыкрашены темно-бордовой масляной краской, на створках — два кольца. Плотно закрыты. Ильхам постучал пару раз, потом громко крикнул и в ответ услышал беспорядочное щенячье тявканье. В легкой рубашонке, в закатанных высоко и забрызганных грязью штанах худющий мальчишка открыл ворота и, не ответив на приветствие — даже не посмотрев на Ильхама, — тут же снова прыгнул в глинистую жижу и продолжил месить ее босыми ногами. На просторной совершенно новой веранде появился Кутлукжан. Он громко со смехом приветствовал гостя и повел его в дом.

— Входи-входи! Садись! — Кутлукжан распахнул дверь комнаты.

— Спасибо, не стоит! — с поклоном вежливо отказывался Ильхам, усаживаясь скрестив ноги скрестив ноги и усаживаясь на уголок кана^[3]. Первым, что бросилось в глаза, была изящная клетка на подоконнике. В ней сидела птица с белой головой и черным оперением.

— Смотри, я стал женщиной! — Кутлукжан указывал на край кана, где на разделочной доске были только что нарезанные баранина, лук и картошка, а в пиале замачивались вяленые помидоры и сушеный красный острый перец. Как оказалось, он готовил.

— Я слышал, что вы мастер готовить. А разве уважаемой Пашахан нет дома?

— Твоя уважаемая сестра пошла в село на работу.

— Как она? Здорова ли? — Ильхам вспомнил, что жена Кутлукжана Пашахан всегда выглядела понурой и изможденной.

— Даже если и нездорова, что с того? Сейчас члены семей кадровых работников должны первыми выходить на работу. Тут уж ничего не поделаешь! — Кутлукжан потыкал пальцем в свой висок. — Вот где у членов коммуны все проблемы. И немаленькие! Очень низкий процент выходит работать, а те, кто вышел, работают кое-как.

Кутлукжан большим, похожим на кинжал традиционным уйгурским ножом закончил нарезать овощи, снял закипевший чайник, разворошил угли в очаге и стряхнул золу с решетки, отчего огонь разгорелся ярче. Он взял кухонную тряпку и стал протирать котел, чтобы поставить его на огонь.

— Рано еще, — сказал Ильхам.

— Что рано, что поздно? У нас на селе никогда не смотрят на часы. Захотел есть — ешь, есть что пить — пей, гость пришел — готовь обед!

Кутлукжан достал бутыль литра на три, налил булькающего масла в котел.

— За что ни возьмись — без масла никак. — Кутлукжан держал наготове черпак, ожидая, когда масло начнет дымиться, и рассуждал вслух: — Люди заставили шайтана из песка плов варить, а шайтан говорит: «Масло давай!» — значит, если есть масло, можно даже из песка вкусный обед приготовить. А в нашей жизни и в работе есть свое масло — слова. Умные, красивые, увлекающие, которые заставляют все колесики послушно крутиться, — правильно я говорю, брат?

Ильхам улыбнулся.

— Правильно! Это вы очень верно сказали, — похвалил он. Масло нагрелось, Кутлукжан бросил в него мясо, тут же зашкворчавшее, и стал перемешивать. Помещение наполнилось запахом горячего рапсового масла и баранины. Кутлукжан продолжал:

— Беда старины Лисиди в том, что именно этого он и не понимает. Когда он делает что-нибудь, то делает вроде как на сухую — жарит вовсю, печет, а масла не добавляет, вот и получается сухо, жестко. В позапрошлом году, в самом конце года, начальник отдела в уезде, Майсум, и еще с ним несколько человек, приехали к нам в большую бригаду — выпрямлять работу кооперативов. Ну, выпрямлять так выпрямлять, такая сверху политика, это у нас каждый год. Мы ведь кадровые работники, проверяйте-критикуйте: бюрократизм, неправильное планирование, недостаточное внимание… Раза два каждый год такие проверки и критика. «Товарищи члены коммуны!» «Братья-сельчане!» — Кутлукжан со знанием дела воспроизводил интонации и шаблоны. — Наш уровень еще очень низкий! У нас еще много недостатков, и нам так стыдно, мы словно свалились в грязную канаву, пожалуйста, помогите нам, вытащите нас из этой грязной канавы!» — ну и в том же духе, разве это так сложно? А Лисиди — нет, он всегда будет стоять насмерть и упираться рогом — это вот можно проверять и критиковать, а это вот нельзя, вот это — можно осуждать, а вон то нельзя отрицать… В результате разозлил начальника Майсума…

— Лисиди неправильно поступил? — с сомнением спросил Ильхам. — Председатель Мао тоже говорит, что партия больше всего ценит искренность. Лисиди — хороший товарищ…

— Конечно хороший товарищ! — посерьезнев отвечал Кутлукжан. — Мы вместе работаем больше десяти лет! Честно говоря, я бы хотел, чтобы он был первым, главным, а я — вторым, его помощником. Большие дела — ему, а я бы занимался капитальным строительством, подсобными промыслами, организовывал бы работников и материалы на строительство каналов — и было бы ладно и мирно. Но так вышло, что сейчас ноша секретаря свалилась на мою голову. А ведь есть и такие, которые скажут, что я хотел быть первым и копал под Лисиди.

— Разве так можно? Бессмыслица!

— Ты, значит, так не считаешь? Хороший ты, брат! Но некоторые так думают. Ты, наверное, еще не знаешь — у нас ведь «головы замотанные», как раньше говорили (уйгуры и сами так себя в шутку называли из-за обычая носить чалму)… Если ты рассердился — значит, силы у тебя нет, глаза маленькие, ты нетерпим к людям; ты стал секретарем, на тебя смотрят — видят, что ты сердишься… хо-хо!.. Так не пойдет! Только что сам ведь видел, в коммуне? Ладно, не будем устраивать комендантский час; но раз пропало зерно — значит, все под подозрением!

— Как это все под подозрением? Подозревать всех? Почему?

— В ту ночь дул сильный ветер; а чем сильнее ненастье, тем неспокойнее на душе у тех, на ком ответственность лежит. Я сел на лошадь и поехал по селу смотреть, не случилось ли чего. У дома брата Асима смотрю — о Небо! — в стенке большого канала размыло дыру. Дальше смотрю — Нияз, который отвечает за полив, спит как убитый! Я его разбудил, послал звать людей на помощь — дамбу заделывать. Кто ж знал, что он приведет Абдуллу, который был на дежурстве, а эти негодяи воспользуются тем, что сторожа нет, и уворуют зерно? Это значит, что и я, и Нияз, и Абдулла — все под подозрением. Мало того, некоторые подозревают и Лисиди…

— Почему Лисиди?

— Как, ты еще не знаешь? — Кутлукжан понизил голос. — Талиф разве не сказал тебе? Грабители, когда уносили ноги, имели при себе бумагу с подписью Лисиди. И еще говорят, что с Уфуром проблемы.

— С каким Уфуром?

— Ну с каким же еще! С начальником Четвертой бригады. Уфур-фаньфань. Фаньфань — потому что раньше разводил голубей, которые — «фань-фань» — кувыркаются в воздухе; а тут его зовут Уфур-спорщик, потому что он упрямый и всегда другим перечит. Не знал?

— И что с ним?

— Как пропало зерно, так с тех пор лежит дома и на работу не выходит. Говорят, он тоже получил документ советского эмигранта; тесть его из Казани прислал ему письмо… О Небо мое! я и сам уже запутался — кому теперь верить? Советский Союз был лучшим другом китайского народа, а теперь наоборот — враг, и не просто, а заклятый враг — ты представляешь? А наши сельчане, наши соседи, братья наши — сегодня они китайцы, а завтра уже стали иностранные эмигранты…

Кутлукжан сокрушенно покачал головой и вздохнул.

— Зачем так расширять круг подозреваемых? — спросил Ильхам.

— Правильные слова! Никому это не нужно. Нельзя все руководство большой бригады обвинять, это как будто мы сами украли. Мы лучше скинемся и возместим пропажу.

— А так разве можно? — удивился Ильхам.

— Нельзя, конечно, надо расследовать до конца! Нужны улики и доказательства, чтобы вывести негодяев на чистую воду. Только откуда их взять? Негодяи-то уже «туда» убежали.

— А вы утром говорили, что надо арестовать Ульхан…

— Конечно, надо. Если не ее, то кого? Разве ее можно отпускать? Ах ты ж!.. — Кутлукжан учуял запах горелого и сорвал крышку. — Вот беда, пригорело! Твою-то…

Вот такой он, Кутлукжан, непонятный. То совершенно серьезный, сосредоточенный, то рассеянный и безалаберный; вот сейчас у него все четко, рассудительный — а через минуту пышет жаром, одни эмоции. Бывало, на собрании начнет критиковать кого-нибудь — и глаза сверкают гневом, и лицо как из железа — ничего личного, но потом, когда этот раскритикованный придет в себя и станет оправдываться, — Кутлукжан уже весело смеется и бьет его по плечу или толкает в бок. Однако в следующий раз снова может задать хорошую взбучку. Ильхам Кутлукжана не один год знает, но так и не может понять его до конца. Его слушать — как по лабиринту ходить: тут тебе и марксизм, и Коран, да впридачу притчи и разные истории, в том числе из личного опыта, дельные советы и просто болтовня; не поймешь, когда он говорит серьезно, а когда шутит или нарочно выворачивает все наизнанку. Он может быть с тобой крайне открытым и дружелюбным, жаловаться на свои проблемы и даже делиться секретами, давать искренние советы, честно и по-доброму А в другое время он вдруг на людях начнет тебя провоцировать, вышучивать довольно резко, мешая пополам правду и вымысел, так что и не знаешь, куда деться. Например, он может при всех ни с того ни с сего сказать тебе: «Все слышал от людей! В тихом омуте, как говорится… Ты, товарищ, поосторожней! К тебе накопилось много вопросов — говорят, ты беспорядочно вступаешь в отношения с замужними женщинами!» А если не реагируешь, продолжит: «Мы уж все уладили, что ты натворил, но будь поосторожней, в следующий раз так не делай!» Если же ты растерялся и смутился, или, наоборот, возмутился и стал возражать — тогда он закатит глаза, скорчит рожу и, запрокинув голову, рассмеется так, что дойдет до кашля и слез, а потом повернется и пойдет искать новый объект для шуток…

К образу Кутлукжана примешивалась одна тень, одно воспоминание, от которого Ильхаму и хотелось бы избавиться, но никак не получалось; так, одно небольшое событие из детства, мелочь, пустяк… Мелочь она и есть мелочь. Но сегодня, выйдя из коммуны, Ильхам всерьез размышлял: принимать или не принимать приглашение Кутлукжана прийти к нему домой выпить обеденного чаю; он уговаривал себя, что нельзя из-за мелких эпизодов прошлого сомневаться в товарище по партии — к тому же одном из руководителей большой бригады; особенно сейчас, когда обострилась борьба, на каком основании ему держаться отстраненно и настороженно по отношению к секретарю партячейки? Так он и добрел до ворот Кутлукжана. Однако, послушав его, Ильхам снова почувствовал поднимающуюся откуда-то изнутри волну неприятия. Как он ни предупреждал себя, что нельзя подменять чувствами партийные принципы, все-таки внутренний голос ему твердил: «Все знают: хитрая лисица обманывать и вправду мастерица!»

Лепешки, чай и мясо были уже на столе. Вдруг раздался хохот, и в раскрывшуюся дверь вошли двое: мужчина и женщина, ханьцы.

— Секретарь якши^[4]? — сказали они одновременно.

Мужчине было за пятьдесят. Высокий, худой, слегка сутулый. Со шрамом на лице, в круглых очках в черной оправе. У женщины все лицо морщилось от смеха, и только войдя в комнату она согнала с него выражение буйного веселья.

— Это Бао Тингуй, наш новый член коммуны, хороший мастер, — представил Кутлукжан.

— Моя жена, — сказал Бао Тингуй, указывая на женщину.

— Меня зовут Хао Юйлань, — сказала та громко и не робея. Ильхам уже встал, вежливо уступая место, и эти двое, совершенно не церемонясь, тут же уселись поудобнее.

— Это Ильхам, прежний начальник вашей Седьмой бригады, — представил Кутлукжан Ильхама по-китайски. — Он только что вернулся из Урумчи. Товарищ Ильхам не то что я — он очень принципиальный человек. Вам следует внимательно слушать его указания, не то он вас быстро поставит на место, ха-ха-ха!..

— Пожалуйста, окажите нам помощь, начальник Ильхам — не оставьте своим вниманием! — Услышав слова Кутлукжана, эти двое поспешно изобразили смиренные улыбки и снова стали жать Ильхаму руку.

— Они живут на селе, днем приходят работать сюда, в большую бригаду, а на обед домой ходить не могут — вот я и зазываю их иногда на чай; укрепляю, так сказать, межнациональное единство. Кое-кто говорит, что Кутлукжан имеет особенную наклонность к ханьцам, но я на это не обращаю внимания…

Бао Тингуй, похоже, понял, о чем говорил Кутлукжан; он поднял большой палец и сказал:

— Секретарь — вот такой руководитель!

Ильхаму вспомнилась история, которую рассказывал Тайвайку про «высокие ботинки». Только что по пути сюда он, оказывается, видел мастерскую Бао Тингуя. На мастерских коммуны установили новую вывеску: «Ремонт автомобилей, ремонт радиаторов, горячая вулканизация, электро — и газосварка, полный перечень услуг!». На вывеске были криво нарисованы грузовой автомобиль и два колеса. Он бросил взгляд на Бао Тингуя и его жену, которые, оказывается, тоже внимательно разглядывали его. Ильхам слегка улыбнулся:

— А вы — вы сами-то откуда?

— Старина Бао — из Сычуани, — ответил за него Кутлукжан.

— Я с шестнадцати лет выучился чинить машины, вот уже тридцать лет этим занимаюсь. В шестидесятом году в наших краях было очень плохо, жизнь была тяжелая — и я перебрался сюда, в Инин, родственники приютили, не было прописки, не мог устроиться на работу. Ездил на ослике на шахты, собирал угольную крошку, продавал на базаре — тем и жили. Я свое дело знаю, инструмент есть, кислородные баллоны, сырой каучук — а не мог найти себе применение. В конце концов услышал, что у нас в большой бригаде хотят сделать ремонтные мастерские, попросил знакомых рекомендовать, приехал сюда и стал членом коммуны. Доход от ремонта весь отдаю в коммуну…

— Старина Бао полгода как приехал, уже сдал выручки семьсот юаней, — добавил Кутлукжан.

— Семьсот юаней — это мелочь. Можно и семь тысяч, и семьдесят заработать. Естественно, деньги не главное — я хочу найти себе применение, с пользой трудиться на общее благо.

Кутлукжан покивал и сказал:

— Есть у нас поговорка, что для мастера весь мир открыт. Мне помнится, и у ханьского народа есть похожая. Работай хорошо, а мы тебя не обидим. Я вот думаю прислать к тебе пару молодых ребят — пусть у тебя учатся.

— Нет-нет, это не пойдет! — Бао Тингуй замахал руками. — У меня есть такой недостаток — не складываются отношения с учениками; а теперь с возрастом совсем стал плохой характер. Нет у меня сил учениками заниматься.

— Как же вы в одиночку управляться будете? Я только что проходил мимо мастерских, видел вашу вывеску. У нас в большой бригаде еще нет электричества, как же вы будете делать электросварку? — поинтересовался Ильхам.

— Хе-хе!.. Сварку можно на стороне делать, раз уж на то пошло; я буду брать заказы и отдавать в другое место, за плату…

— В другое место? Какое?

— Да много таких мест, — уклонился Бао Тингуй от прямого ответа.

— У старины Бао много вариантов, а Хао Юйлань к тому же — врач, они оба на многое способны!

Кутлукжан, как будто вдруг вспомнив о чем-то, толкнул дверь и крикнул:

— Курбан, сынок! Иди к нам, выпей чаю!

Через довольно продолжительное время вошел мальчишка, который мешал глину босыми ногами. Опустив голову, он робко пристроился внизу, на коленях, взял пиалу, медленно стал крошить в нее кусочки лепешки.

— Вы его еще не видели? Это мой сын. — Кутлукжан указал на мальчика.

Сын?! Ильхам остолбенел. Кто не знает, что у Кутлукжана только одна дочь, и та — дочь Пашахан! Она давно выросла, и уже лет пять как ее отдали замуж в уезд Чжаосу.

— Это ребенок младшего брата Пашахан, в прошлом году отдали его нам; из Южного Синьцзяна, — вполголоса пояснил Кутлукжан.

Курбан зачерпнул чаю и налил себе в пиалу, не стал брать палочки, а, нагнувшись, стал отхлебывать прямо из пиалы.

— Сколько тебе лет? — спросил Ильхам.

Курбан не издал ни звука.

— Уже двенадцать, — ответил за него Кутлукжан.

— Поешь! — Ильхам протянул Курбану палочки, тот молчал. И палочки не взял.

Бао Тингуй и Хао Юйлань как будто вообще не замечали его существования. Они ели с хорошим аппетитом, и не просто ели, а ковырялись в общей тарелке, палочками выбирая мясо, так что скоро там остались одни овощи.

— Не совсем нормальный. Вроде как немой. — Кутлукжан принял палочки вместо Курбана. — Поешь мяса, слышишь? — Курбан по-прежнему не ел.

— Ну, будь по-твоему, молодым вредно есть много мяса, горячит^[5].

— Мясо невкусное, — Бао Тингуй обнажив зубы извлекал застрявшие мясные волокна и рассуждал: — Ну кто так готовит баранину? Без соевого соуса, без лука, чеснока, имбиря, душистого перца, винной приправы? Оно бараном воняет!

— Дурак! Если готовить так, как он говорит, вкус настоящего мяса пропадет! — подмигнув Ильхаму, сказал по-уйгурски Кутлукжан, и, продолжая улыбаться, говорил уже Бао Тингую: — Конечно-конечно! В следующий раз попросим, чтобы Юйлань готовила.

Обед прошел невесело. Скованность Курбана, неотесанность Бао Тингуя и неискренность Кутлукжана оставили какой-то надоедливый привкус, который было трудно проглотить. Как будто в лепешки попала зола, к мясу примешали резину, а в пиале чая с молоком побывала муха. Сделав последний глоток чая, Ильхам накрыл пиалу ладонью, показывая, что уже сыт. Он подался назад и прислонился к стене, задумчиво глядя перед собой.

— Хочешь вздремнуть? — Кутлукжан тут же достал тюфяк и подушку и подложил за спину Ильхаму. — Прямо здесь и поспи часок.

— Нет, не буду. Так, задумался. Мне надо в село.

Ильхам поднялся и пошел на двор.

— В село, зачем? Что там делать? — не отставал Кутлукжан.

— Работать.

— Да ты только вчера ночью приехал! Три дня ты, считай, гость. Вечером придет Пашахан, приготовит лапшу…

— Спасибо, не стоит. Я еще хочу повидать всех членов коммуны…

— Нет! Ты не можешь уйти, ты не должен уходить!.. К тому же вот еще — во второй половине дня я хочу собрать членов ячейки. Секретарь Чжао сказал, что ты должен войти в ячейку.

— Давайте проведем попозже, вечером, ладно? Сейчас сезон работ, каждый час дорог.

Пока они препирались, собачонка вдруг снова залилась звонким лаем. Не дожидаясь распоряжений, Курбан поднялся и пошел открывать ворота. И в них вошел, пошатываясь, переваливаясь с ноги на ногу, одетый в несвежий серо-коричневый костюм, при бежевом галстуке, затертом до дыр, человек со светлыми волосами на голове и с плоским лицом.

— Начальник Майсум! — радостно-удивленно воскликнул Кутлукжан.

— «Начальник» и прочее — ушло и не вернется, — «Майсум» провел ладонью по лицу. — Максимов, Общество советских эмигрантов, — представился он.

Каких только странных событий не происходило в Или в 1962 году! Член коммунистической партии Китая, начальник Отдела собрания народных депутатов уезда товарищ Майсум вдруг за ночь стал иностранным господином Максимовым.

Кутлукжан изменился в лице, Ильхам искоса холодно наблюдал за ним. Бао Тингуй подмигнул жене и незаметно отошел.

— Ты — ты что говоришь? — Голос Кутлукжана подрагивал.

— Сейчас я — Максимов из Общества советских эмигрантов. Я на самом деле татарин. Моя родина — там, в Казани.

— Ты… зачем пришел? — спросил Кутлукжан.

— Эй-эй-эй! Такими вопросами надо встречать гостя? Такое ваше уйгурское гостеприимство? Я все-таки ваше начальство, дорогой братишка Кутлукжан! — От Майсума сильно пахло спиртным; он, подскакивая как в танце, подошел и хотел обнять Кутлукжана за шею, но тот уклонился.

— Какая разница, кто я — Май сум, начальник Отдела уездного собрания, или товарищ Максимов, эмигрант из СССР, из Татарской АССР в составе РСФСР? Я — ваш друг, родственник и брат. Завтра-послезавтра я уеду на родину, а сегодня пришел проститься со старым другом. Это культурно, по правилам и по мусульманским обычаям. До свиданья! Желаю вам оставаться мной довольными…

Кутлукжан посмотрел на Майсума — тот принял позу вежливо прощающегося человека. Тогда он перевел взгляд на Ильхама — Ильхам оставался невозмутимым. Кутлукжан, закатив глаза и не сдавая позиций, сказал:

— Если вы вежливо пришли, чтобы вежливо проститься, то я так же вежливо прошу вас пройти в дом. Однако вы уже видели — у меня идет строительство, а это совершенно очевидно доказывает, что я — китайский гражданин, жил и всегда буду жить в Китае, и если вы собираетесь подстрекать…

— Вздор! Какая чушь! — Майсум замахал руками.

— Тогда — прошу! — Кутлукжан распахнул дверь.

— Прошу! — Майсум жестом приглашал Ильхама войти первым.

Интересный поворот! Чего же хочет этот отказавшийся от предков человек? Стоит посмотреть. Думая об этом, Ильхам слегка улыбнулся и медленно вошел.

— А вы… — вопросительно посмотрел на него Майсум.

— Ильхам. Вы же о нем слышали… — ответил за Ильхама Кутлукжан.

— Да, Ильхам, верно. Хорошо. О-цинь ха-ла-шо! — на плохом русском подтвердил Майсум. — Я слышал. В прошлом году я приезжал сюда работать и от многих слышал о вас. — Майсум протянул руку, но Ильхам не обратил на нее внимания.

— Вы враждебно относитесь ко мне, потому что я выбрал гражданство Союза Советских Социалистических Республик? Это нехорошо, это недопустимо! Коммунисты являются интернационалистами; к тому же Советский Союз и Китай — дружественные государства. Да и вряд ли много в мире народов, которые так же близки, как татары и уйгуры.

— Вы — советский человек? — вдруг строго спросил Ильхам и сурово взглянул прямо в глаза Майсуму.

Майсум невольно опустил голову:

— Я… да.

— Вы — татарин?

— Я… да. — Майсум не сдавался.

— Тогда скажите, пожалуйста, на татарском: «Я — советский человек, а не китайский гражданин».

— Я… я… Что вы имеете в виду?! — Майсум выставил вперед руки, как бы сдерживая его напор.

Ильхам презрительно фыркнул.

— Я пойду приготовлю чего-нибудь! — Кутлукжан развернулся к двери.

— Нет, погодите. — Майсуму было страшновато оставаться один на один в комнате с Ильхамом. — Если есть вино, то налейте мне как гостю стаканчик. — Затем он повернулся к Ильхаму — Как вам будет угодно, но я пришел проститься, из дружеских чувств.

— Из дружеских чувств к кому? Причем тут интернационализм? Две китайские тыквы с одного китайского поля! Что это за спектакль?

Кутлукжан достал бутылку, налил стакан и, подавая его Майсуму, предостерег:

— Как хозяин я еще раз требую, чтобы в моем доме вы больше не говорили ни на какие другие темы, кроме прощания.

— Хорошо-хорошо! За здоровье! Пожелайте мне счастливого пути! Но помните: великая страна всегда ждет в свои объятья синьцзянских уйгуров.

Ильхам громко и резко рассмеялся, так что напугал Майсума, уже поднесшего стакан к губам. Ильхам, смеясь, указывал пальцем на Майсума:

— Эй, дружище, приятель! Вы о чем? Не надо так выпячивать грудь! Что вам нужно, в конце-то концов? Уезжаете — так уезжайте. Вы кто? Вы собираетесь от чьего имени говорить? Много выпили? Но мы-то не пили.

— Какой некультурный кашгарец… — Майсум поставил стакан на кошму и примирительно продолжал: — Да, конечно, я не могу говорить за Советский Союз; от имени великой страны Ленина говорит Никита Серге-… — говоря, он снова взялся за стакан.

Ильхам расхохотался:

— Ты о Хрущеве? А вы его видели? Ну и ступайте к нему!

— Вы смеете… да кто вы такой… — Майсум не мог сдержать себя, руки его задрожали, и содержимое стакана расплескивалось через край.

Я Ильхам, член Коммунистической партии Китая, руководимой Председателем Мао.

Услышав имя Председателя Мао, Майсум уронил стакан на кошму, и его содержимое разбежалось по войлоку жемчужинами капель.

— Вы — жалкие сарты! Вы дикие, невежественные кашгарцы! У вас нет легковых автомобилей, нет национального достоинства! Посмотрите, какие вы нищие!..

— Прошу покинуть мой дом! Вон отсюда! С этого дня я тебя больше не знаю! — закричал Кутлукжан.

Майсум поднялся, а Ильхам шагнул навстречу и сказал, глядя ему прямо в лицо:

— Тебе ли рассуждать о национальной гордости? Ты еще не выучился как следует говорить с русским акцентом! По-татарски ты говоришь хуже меня, а хочешь выдать себя за татарина. На кого вы похожи! И это новое имя — ну какой из тебя Максимов? Эх, Майсум, Майсум! Не будем теперь рассуждать, почему другие товарищи когда-то прибавляли к своим именам окончания на русский манер. Но ты — ты же сейчас решил надеть чужой наряд. Не уходи, дослушай меня! Ты же клоун, ты смешон! Боишься сам себе признаться, что ты — уйгур, а начинаешь говорить о национальной гордости! По твоему виду, речи сразу можно понять, что ты никакой не татарин. Будешь и дальше убеждать меня, что ты знаешь татарский язык? Ты столько лет прожил в Китае, пил чай, ел соль Китая, у тебя в Китае без счета родных и знакомых… Мы, уйгуры, только в Китае под руководством Председателя Мао получили уважение и достойное место, начали светлую, счастливую новую жизнь! Если действительно у тебя есть гражданство СССР, конечно, возвращайся туда, мы готовы проводить тебя. Если ты хочешь ехать, а в Советском Союзе готовы тебя встретить, — это твое дело. Но не надо устраивать представление, не строй из себя иностранца, хорошо, брат Майсум?

У покрасневшего Майсума даже уши горели; невнятно что-то бормоча, он попятился прочь. А Кутлукжан громко кричал ему вслед:

— Катись отсюда! Ни стыда у тебя, ни совести!

— Нет, погоди! — Ильхам шагнул к Май суму. — Ты еще говоришь об интернационализме, о дружбе Советского Союза и Китая. Ну ладно, надеюсь, ты там найдешь себе друзей. Но если вы и там будете пытаться важничать и выпячивать грудь, как сейчас — то не встретите и там от людей ничего кроме неприязни и отвращения! Придет день, и ты получишь по заслугам…

Майсум вытаращил глаза и вдруг выбежал во двор, как объевшаяся соленой рыбой кошка, — его рвало; потом он доковылял до ворот, распахнул их и пустился прочь так, словно кто-то гнался за ним.

Примечания

3

Кан — распространенная в Китае и Корее традиционная система отопления крестьянских домов. Представляет собой широкую лежанку, внутри которой проходит горячий воздух от печи. Печь находится у одного из концов лежанки. Сверху кан накрывается циновкой. — Примеч. ред.

4

Яхши (уйг.) — «хорошо». Здесь: «все хорошо?». — Примеч. ред.

5

По традициям китайской медицины баранина относится к «теплым» продуктам — то есть тем, которые увеличивают энергию в организме. — Примеч. ред.