Легенды, истории, вариации маленького городка на букву «Щ». Рассказы. Книга первая

Виктор Авива Свинарев

Вечная жизнь провинциальной моей родиныВ основу рассказов приняты живые факты. И читатель подтвердит это.Тут нет войны, но есть люди, которые были на ней. Присутствуют также те люди, которых в наше время вылечила успешно бы и медицина, и органы государственной власти.Но этим они нам и дороги!!Книга о тяжелой жизни, но она была, есть и пусть всегда будет с нами! И мы должны знать цену, чтобы платить за всё, и за свою жизнь, и за свое Отечество…Не смеяться, не плакать, а понимать!

Белые поля на нашей истории

Метла моя всегда должна стоять там,где она положена.

«Белые пятна», именно так их нарекают современные историки, которые есть почти во всех учебниках современной истории. Это как бы, знаки прикрывающие собой то, что ушло навечно и необратимо. Есть они и в нашей, местной, щебекианской истории. Куда ж без них? Да вот, сразу, навскидку, уж белей этого не найти. Разве что по военному времени, когда снег укутывает поле битвы так, что ни одной кровиночки, ни одного мертвого или искореженного человеческого тела не видно.

А вот у нас по другому!

Представьте себе самое белое-белое колхозное поле все усыпанное вчерашним и сегодняшним снегом. Русское поле, которое Господь вновь укрыл своим чистым покрывалом. И продолжает сыпать мелким производственным снежком. Поле и небо сейчас бескрайнее.

Где то, по сторонам, тоже присыпанные белым наш город, и село в котором живут командировочные. И впереди, как знак окончания и примирения, огромная раскидистая колхозная верба. Под ней, иногда, изредка, проводят совещание или дегустацию либо же разводят костер. Сюда заботливые начальники подогнали два трактора дров из разрушенного телятника. Правда, нет ни пил, ни топоров. Но почти у всех есть ножи заводского производства. Потому что сделаны они на местном заводе машиностроительном, потому что все это есть Битва за урожай. До Нового года, всего полтора месяца, а под снегом оказалось все полтыщи гектар сахарной свеклы. А тут еще этот ранний снег!

И снег этот утром почти по колено, а в невидных ямках так и по пояс. Только вот под этим белым многогектарным покрывалом скрыты, и навсегда, нескончаемые ряды зеленой свеклы. Которую надо к Новому году, вырвать красными от холода руками, и доставить хоть на какую-нибудь переработку.

Но пока идет снег и почти нет ветра, работать так даже тепло. Весь наш завод в сражении, за будущую сладкую жизнь. Еще бы! И можно выпивать почти в открытую! Тут сейчас можно даже заработать, больше чем за станком. Впереди мужчины, позади женщины с большими ножами. И постепенно весь наш отряд продвигается к мутному горизонту.

Позади нас, как после монгольской конницы истоптанный снег, слякотные куски земли и бугры с чищенной свеклой. Свекла в этом году удалась. Отменный бы был урожай, если бы не было этой погоды, И если собрать урожай, как в Америке или Израиле…

Еще одна промороженная свеклина-свекловища, тяжелая и сколькая в руках, словно отрубленная голова врага.

Стоило лишь мне отвернуться в сторону, как вдруг предстала передо мной равнина, степь, вся в нескончаемом плотном снегу, в бугорках и провалах. Кто там под этими бугорками, очередная свекла или люди, которые тут жили до нас… Или мы сами это? Кто даст ответ?! Пусть первый, кто узнал, выйдет к классной доске. Молчит Русь под серым небушком, и только сыплет снегом.

В руке у меня появляется солдатская кружка, два года пил из такой. Выпиваю и закусываю снегом. Все, что было в карманах уже съедено, а идти назад далеко и трудно. Так монгольский воин, который на переменных конях пересек все пространство от пустыни Гоби до самого Днепра, пьет из китайской серебряной чары кровь своего коня и закусывает снегом. Только и разницы, что у меня история за мной, а вот у всадника все впереди. Вынырнет лава из коней и воинов и запылает большой город и два маленьких селения и начнется новый отсчет уже нашей здешней истории.

Вот тогда то и запомнилось мне это выражение «белые пятна истории», а заодно и другое понятие — «знаки им предшествующие». Вот в этой нескончаемой степной, холодной и на всю жизнь зимней картиной русского поля. Верба, которая росла в конце поля и нашего дневного задания пришла-появилась к нам из снежного тумана и распростерла над нами всеми свои ветки, когда уже стемнело.

Нас уже ждали. Колхозный бухгалтер определил на свой колхозный глазок объем сделанного. И тут же раздал деньги из своей сумки. Особо отметили отличившихся, в том числе и нашего Ваню Хнулю.

Он работал один. Без рукавиц, в одной гимнастерке и от его спины, если ветер стихал, валил пар. Он сам выкапывал свеклу вилами и сам сносил в кучи. Жгли костерок, дожидаясь, когда к автобусам пробьется колхозный трактор и сладкий запах горящих вербовых веточек навсегда вошел в мою жизнь. Ведь в нашей местности век вербы почти равен веку человека. Ну, может быть, чуть больше.

Потом, все вместе, в том числе и трактора и три автобуса полные под завяз, ожидали, пока наш Ваня закончит работу. Так в мою жизнь вошли два понятия: Ваня Хнуля, рекордсмен беспощадного труда и огромная верба, которая была как дом. Под ней даже снега было меньше..

Тут я буду на следующее лето. Уже на нашем, колхозном, сенокосе. Под вербой у нас лагерь, палатки, огонь котелки с кашей из пшена и сала с колхозным мясом. Я еще не умею косить и меня отдали в помощнику нашему вечному заводскому уборщику, нашему контуженному и полоумному Ване Хнуле.

Позади этой огромной вербы и дальше до реки огромный ровный заливной луг, где косят сено. Трактор тут не пройдет. На мягкой земле, если на нее наступить крепко, выступает вода. Тут впервые увидел, как наш Ваня Хнуля косит траву. Нас двоих, контуженного и заочного студента транспортного цеха, как самых здоровых и дурных, поставили косить сено на самом низком участке. Там где вода уже сама стоит в углублениях. Во время малого перекура мы одинаково выливаем из своих сапог воду.

Я в этих сапогах из армии пришел. А вот у Вани моего сапоги оказывается еще те!

Тонкая крепкая подошва, халявы не из кирзы, как у меня, а из мягкой кожи. Настоящие офицерские. Даже шлевки, за которые тянут сапог на ногу и те кожаные. Хорошие сапоги, богатые

Его личная коса была огромной. Сам он еще больше и густая перемешанная высокая трава неожиданно выстраивалась перед ним в ровный чистый валок. И шел наш Ваня Хнуля по чистому зеленому ковру, как по английскому газону. Я пешком не успевал за ним. Хотя моя коса была много меньше.

А около той вербы стоял узелок, и в нем, я вспоминаю, тогдашний рацион рабочего. Бутылка молока, заткнутая газетной пробкой или кочерыжкой от кукурузы, два яйца и добрый шмат сала. А рядом уже лежала одна и та же книга в сером коленкоровом переплете. Про нее позже я узнаю все.

Все давно «пошабашили», перестали работать под палящим солнцем, а у нас двоих режим был по заводскому расписанию. Перерыв на обед точно с двенадцати до тринадцати часов пополудни. Вот, оказывается, почему никто не хотел с ним работать.

Но зато я мог ближе рассмотреть Ванины руки. Они были не просто толще и шире моих, а толще и мощнее раза в два. Попробуй такому возразить. И точно минута в минуту мы отправились на свой загон. Над нами даже смеялись, отчего бы и не полежать, играя в карты, когда нет над нами начальства.

И у большой вербы, где стоял заводской автобус, мы были ровно в пять часов. Нас опять уже все ждали и ругались.

Но теперь уже все. Больше никого нет и верба лежит, как сгоревший инопланетный корабль. И то огромное поле и луг уже почти не русское. Теперь все это уже принадлежит компании, чей сверкающий хрусталем офис находится не то в на Кипре, а может и в самом Израиле.

Сейчас на то поле, но равно как и другие, просто так и не выйдешь. Полиция, шлагбаумы, и небесные дроны, все следят за соблюдением международного договора.

А ведь писалось об этом в той книге, что была в котомке Вани Хнули, предупреждалось. Зря мы этого не читали, вот теперь живем на чужом пиру. Новая лава воинов в своих панцырях-экзоскелетах пронеслась и оставила очередной новый порядок

Вот почему мне хотелось рассказать о тех, которых уже нет и больше не будет. Они были в моей жизни и как оказалось, имели свое влияние и на меня и на нас всех. Они это наше все, без них все уже не то. И поэтому иногда мне хочется найти хоть одну могилку и заново принести туда букетик из тех трав, которые косил когда-то Ваня.

Ну вот, наконец, наступила очередь нашего, а теперь уж до моего Вани Хнули. Может быть Хнулей его звали из за того, наверное, что он гнусавил и не замечал этого. Было неудивительно, если только посмотреть на лицевой шрам, который располосовал левую щеку и почти пересек нос.

Ведь сейчас деньги и лекарства у государства есть и таких изолируют. Или забирают куда-нибудь, сидеть-жить красно-белой редиской. У цветного телевизора или на белой койке. Под синей государственной крышей. А вот в мои времена моего детства, в моем государстве, они жили рядом со всеми. И в моих воспоминаниях детства, той истории, что выпало на мою жизнь они занимают значимую часть моих воспоминаний. Это как сон о сне.

Так было такое, или не было?

Есть в жизни понятие, как «третий сон». Человеку снятся и запоминаются два одинаковых сна. И когда то наступает третий сон, в третий раз, и тут уже веришь, что все это было на самом деле. И эти сны как-то измеряют нашу жизнь.

А в этом сне я равен Ване Хнуле, а лейтенант разведгруппы артиллерийского полка Иван Гнулин, все тот же полубезумный Ваня Хнуля, равен мне. И теперь только я храню эту человеческую достопримечательность нашего городка на букву Щ.

Работал он заводским дворником и вся площадь перед бывшей конторой машзавода по утрам была в полном его распоряжении. Он брал с собой две метлы, на случай, что одна сотрется или сломается и мел так истово, что можно было удивляться, тому, что он не делает никаких перерывов. Для него оказывается, работа это было богоугодное, святое!

И вид он имел богатырский, руки ровные толстые и уверенные, сам небольшого росточка, но крутая выпуклая, как у голубя грудь, была сама себя шире. На ней фартук лежал ровно, без складок, как на письменном столе. И тело у него было крепкое, как дубовая доска

Посему было весьма разумно вручить этому боевому выносливому телу метелку, а не кувалду, или лом. Работу ему выбирали не по рукам, а по голове. Именно эта голова ему и говорила, что раз он дворник, то все должно оставаться чистым и хорошим, как и раньше. Вот поэтому он и не любил всего нового, всего того, что меняло раз и навсегда установленный порядок.

Так, вот это самое интересное. Площадь у нас была какая то скособоченная, а так как на ней были обширные малые и большие выбоины, иногда доходившие до самой земли, то вся площадь, особенно если глядеть сверху из конторы сверху, напоминала карту, конкретную карту Сталинградского сражения. И в соответствии с плакатом, который был посвящен десяти сталинским ударам, Ваня мел конкретно, и по плану. Вначале удар ниже излучины Волги и лишь после навстречу, где весь мусор подхватывался в ведро. Сколько ему не говори, что нельзя так мести, людям навстречу, Ваня не принимал во внимание. Но были у него и еще плановые заскоки.

К примеру, в тяжелую пору Ваниной Хнулиной жизни, когда вдруг в связи с реконструкцией общезаводской проходной его ящик со всеми принадлежностями как то метелки ведра, огромный спецовок, — все это чохом взяли и отвезли в другое место. И такое было уже в третий раз!

Разумеется, что это опять, в третий раз не понравилось нашему Ване. Реформы знаете ли дело трудное и небезопасное. Он ругался и выбрасывал свое хозяйство из ящика, чтобы все стало на свои места. На него страшно было смотреть, а стоять тем более, — слюна брызгала на два метра.

И вот в это время появляется и сам, как говорили двадцать лет назад, один из «прораб этой самой перестройки», и его нелегкая понесла прямо к Ване, прямо к разбросанным посреди новой площади метелкам и веникам. Уже мчались к новому директору, шестерки на окладе, но было поздно. Директор самолично вступил в тактичный разговор с представителем рабочего коллектива. А у Вани Хнули к этому времени уже был опыт такого уважительного контакта.

Это женщины-оторвы из литейного цеха своими липучими приставаниями доводили бедного Ваню до белого каления. Своими рассказами о жизни, о любви, о том, что надо делать, прежде всего. И как. И кто первая. И кто на закуску. Еще одна забава появилась в них, прятали его любимую книжку. Садились на нее, плевали между страниц. Мазали своими тряпками. Ох, не надо было бы им делать этого. Пойдет ведь прахом вся наша работа. Жизнь наша и мечты. Как и здоровье.

А Ваня всегда сатанел от этого женского хора, а тут всего какой-то директор. Пусть из самой Москвы. Ваня поворачивается к нему и коротко посылает его и всю его московскую братию, туда, куда и учили его малые здешние ребятишки. Да еще со своим издевательским ленинским прононсом. Связанным с мужским половым органом. Директор цепенеет. Вся его московская, косыгинская реформа проваливается с треском. Сотрудники стоят вокруг и дружно молчат. Попробуй скажи сейчас что-нибудь наперекор Ване нашему. Все знают и видели, как он кулаком прошибает доску сороковку. И твою грудь точно также. Слава Богу, подбежали оплошавшие шестерки, непосредственные Ванины руководители, которых он слушался всегда. и все объяснили.

Да и впрямь не стоит с ним, дураком, связываться, опять пошлет, хоть ты и директор. Директор и в самом деле вскоре уехал в Москву свою, машзавод был как площадка для карьерного старта. А у нас все осталось по прежнему, женщины опять получали двойной аванс перед Восьмым марта, а Ваня Хнуля мел новую площадь, на которой стояла уже всего три новых плаката, с новыми партийными призывами.

Но все понимают что опять у нас будут низкие зарплаты, в темных бытовках продуктового магазина всегда будет полно крыс и тараканов, а по воскресеньям коллективом будем убирать в подшефном колхозе свеклу, кукурузу на силос и силос на кукурузу. Либо резать веники из вербы на корм скотине в самую зимнюю пору, когда снегу по колено. Ваня Хнуля и свою жизнь и нашу заодно посылал самым дальним и самым близким путем.

А эта серая книга, что когда то читал Ваня, я так и не дочитал ее до конца. Не успел. Брал другой экземпляр в библиотеке. А потом пришло распоряжение из обкома партии, изъять из всех библиотек, выставок и Домов отдыха эту серую книжку и отправить на макулатуру. Поставить, так сказать, шлагбаум. Вот и поставили.

* * *

С другим представителем щебекианской дурковатой элиты я сталкивался в своей жизни тоже часто, земляки не дадут соврать. Его звали Коля Пенкин. Вот почему, когда я поначалу вспоминал, смотрел или слушал своего хорошего, до сердца, певца, я не мог не вспоминать и мое знакомство с таким роскошным типом, как «мой Коля Пенкин».

По моей жизни довольно часто мне и я сам говорили так: «Ты что, Коля Пенкин?!», в смысле того, что делаешь не так. И совершено зря.

Коля Пенкин имел немалое для меня значение по графе «самое важнейшее из всех искусств является кино». Да он и одет был по всем правилам кинематографического искусства, галифе и сапоги, полувоенный френч и вот на этом фоне посреди простого русского лица торчит курносый нос с двумя круглыми отверстиями весьма приличного размера. На голове казачья фуражка, и ни у кого не возникало вопросов. Ну, как тут было не улыбнуться.

Это он, выходя из зала бывшего кинотеатра Химик, что располагался напротив химического завода, а там была такая особенность, что выходящие зрители шли по пандусу мимо тех, кто покупал билеты на следующий сеанс. И когда Колю Пенкина спросили как фильм. И в этой очереди был и я, все хотели увидеть фильм, которую предрекали большое кинематографическое будущее, и я так боялся, что билетов мне не достанется.

Коля остановился, крутнул пальцем в правой, ближе к будущим благодарным зрителям, ноздре и сказал одно слово:

— Поедят. Не маленькие. А то!

Ну и что же!! Билет мне тут же сразу достался, и фильм, как я убедился попозже, был и в самом деле из категории — «Поедят».

До сих пор едим. И даже словечко его вернулось, И в Интернете и в самом малом телевизоре.

АТО!

* * *

И еще одна последняя насколько я помню, общегородская примечательность — Женя Барканова.

Все никак не могу вспомнить на какую ногу она была хроменькая, но ходила она быстро, деловито, имела фигуру скособоченную, но всегда чистенький платочек на голове, повязанный по-больничному. Бежит, потом остановится около меня и быстро спросит.

— Ну что, Витька, как дела? Как мать?!

Помню меня так это бесило, обижало, я не говорил с ней, посылал матом, как и положено было с ней разговаривать, и ничего, она постоит, подождет своего ответа и умчится в любую сторону. Это я уже потом сказал ей.

— Да так, Женя. Вот армию отслужил и приехал домой, И что делать не знаю. Наверное, на машзавод.

А тут Женя Барканова вновь умчалась от меня в свой очередной раз. Я уже знал, что она всех Витьками называет. Но меня то, она называла правильно!! Ускакала она тогда от меня навсегда.

Больше я таких не видел. Уколами, химией, домами инвалидов и престарелых из таких делают или овец или траву. Они пропали, как пропали плакаты с партийными призывами. То ли у нас доброты стало поменьше, то ли химии и физики побольше. Пропали все мои дурачки и дурочки. Как пропали и где их скромные могилки. А чистенький, кем-то повязанный платочек на кривом женском личике, так и стоит в глазах.

Где они, какая судьба выпала моим знакомым, когда, кем — ничего это не известно и никогда больше не узнаешь. А ведь хотелось бы их побаловать и прийти каким-нибудь весенним днем, чтобы положить на их могилки все мои богатства, которыми я владел в детстве. Это патрон от немецкого Парабеллума, связка пескарей, которых я наловил с друзьями, или двухлитровая банка с лесной земляникой. Или кадры с дохлой, плывущей вверх брюхом, рыбой, когда запустили завод ПЖС.

Либо же показать им другое, настоящее кино, когда в Ржевском лесу мы нашли три мины, сложили их в кучку, а четвертой швыряли сверху. Но мы были не совсем были совсем уж придурками.

Мы прятались за стволом небольшого деревца и смотрели на стальную смертоносную кучку по очереди.

Ну, кто же тогда, как не мы сами, и были настоящими дураками! Оказывается, надо было подвесить самую большую мину на веревке, а ту веревку поджечь, чтобы мина упала непременно зеленым взрывателем на остальные. А мы бы тем временем сидели за кустами в небольшом окопчике и смотрели бы, как горит веревка…

Эх! и гнал бы нас своей новой любимой метлой Ваня Хнуля! До самого бы бело-мелового карьера. А то бы мог и сверху камнями кидаться, чтобы не дразнили. Ваня Хнуля боялся высоты и поэтому в политику не лез, кидался издалека, так что мы чувствовали бы себя в безопасности.

* * *

Земля наша будет вам всем пухом и любовью, которой так не хватает нам всем, особенно русским, особенно в нашем городке. Как разделились когда то в революцию. Да так все и осталось, только наоборот. Но это еще не конец этой нашей первоначальной бело-пятнистой истории.

Помните, я про Ваню Хнулю рассказывал, как он мел площадь перед заводом? Почему не прямо, не с конца или с начала. как и положено нормальным дворникам?! А большими двумя охватами-заходами, пока весь мусор не соединялся в центре. И уж тут он его, мусор, пинал ногами, бросал в ведро и выносил, четко печатая шаг.

Все потому, что книга, что была у него в руках, под той огромной вербой, была исследованием по Сталинградской битве. А было еще и три сталинских удара, от проходной и до гастронома, что на противоположной стороне площади. Враг будет окружен полностью и безжалостно разгромлен. И так было каждый рабочий день. И не уйдет, не забудем мы эту войну, будь она проклята еще и мною.

В нынешнее время, что ни год такое бывает весной. Реконструкцией называется, когда разыгрываются взрослыми людьми детские игры в войнушку. Понял потому. что подарили мне личную книгу в коленкоровом переплете, которой наградили когда то солдата и младшего лейтенанта Ивана Гнулова от лицо командования. Все это и остальное, что он приобрел на войне на свою голову.

Ну вот и еще одно пятнышко белое для меня исчезло, еще одним бугорком в снежной степи моей стало меньше. Из снежной пелены возникли высокие военные зеленые машины и увезли на себе все, что было с нами и что надо было забыть.

Земля да будет вам пухом, развеселые мои, придурастые земляки. Когда-нибудь я тоже, как и мы все, будем с вами. А вот мне есть, что сказать вам.

А что касается Вани Хнули. то надо сказать, чтобы вы все знали, что косил он русский луг намного лучше, чем сам наш Лев Толстой!

* * *

Много позже я вспомнил еще одного памятного для ребенка человека. Слишком я в то время был маленьким. Правда, тот ужас и страх как то по жизни прошел сам собой. Помню, не помню — все забылось.

А вспомнилось вот как. Когда-то в том же колхозе, что в нынешнее время стал вотчиной московско-иудейских мужей, сжигали ненужные бумаги. И я там был помощник. Дело было весной, мой трактор был ненадежный, да и я сам такой же. Ведь всего три недели тракторных курсов на заводе, перед плакатами с анатомическими разрезами тракторных потрохов.

Вот и послали меня. Целый кузов бумажек, о ходе сева, о поведении дня колхозника, о сроке содержания поголовья коров. Осеменение оных. О распределении безвозмездного займа среди колхозников…

Белые, зеленые, красные туго связанные папки Тут все вместе, как в гражданскую нашу войну. В папках, просто слоями или перевязанные бечевкой, а уж скрепок тут, как тараканов в той избе, где и ночевал я во время колхозной командировки.

Скинули все кучей стали сжигать. Но бумага за зиму пропиталась влагой, слиплась. Папки надежно прикрывали собой сухие бумаги, но выдирать их было долго и нудно. Поэтому облили соляркой, подправили бутылкой бензина и тут, как занялось все одним пламенем. Пришлось даже отбегать назад.

Тут все сразу высохло, все загорелось. Все мы равны пред чем-то, о чем не принято говорить и даже думать. Наступит и это.

Под напором огня папки лопались и листки стали вспыхивать на лету. Вдобавок пошла еще одна бутылка бензина. Пламя взорвалось вверх и сгоревшие листки, как черные птицы, полились вверх друг через друга. Да степной ветерок еще помог. И все огромное снежное поле усеялось черным бумажным страшным пеплом.

И все вспомнил. Даже тот самый, настоящий ужас детский испытал.

Огонь, черный пепел летит, а за костром из бумажек стоит и кричит вверх худой черный человек и лицо его к небу, в страшной черной бороде. Тянется руками к небу над собой, и они у него трясутся кверху, как острые шипы хищной птицы. И не поймешь он или кричит или стонет громко. Тихо, так не кричат. Громко, так не стонут…

Взрослые почему то ничего не говорил нам о нем. И уже наверняка не осталось ни одного свидетеля. Но однажды я уловил в разговоре о том. Что вот мол был в нашем городе единственный свидетель, писарь из страшного лагеря, в который вели ворота с надписями Труд освобождает, Труд делает свободным, Труд во имя страны делает тебя единственным.

Или это мой сон был. Или я такое видел в мультиках. Уже не понять — поздно. Все было забыто. Ведь это было как раз в те года, когда все наши вожди и начальники грызлись насмерть, забыв о Родине.

Вечный им снег на могилы, по колено, и выше!

* * *

Все это пока меня не касалось, я знал-то этой осенью наступят опять дождливая погода и все скроется в сереньких, цвета жемчуга, облаках и ничего я не увижу. Тем более, самую большую в этом начавшемся столетии Луну, окрашенную в красный желтковый цвет больного яйца.

Но вышло иначе… Да еще и как! Дни были в самом деле дождливые. И только всего один день промелькнул тогда для меня.

Но для меня эта Луна с заглавной буквы, была самая большая по всей моей жизни.

И ей я посвящаю и свою юную жизнь, и жизни моих друзей, епанутых на всю детскую голову, минеров, равно как и жизни всех моих придурастых взрослых.