Запрещено для детей. Пятый номер

Виктор Дробек

Харт Крейн (стихи), статья о Харте Крейне в исполнении Вуйцика, Владислав Себыла (стихи), классика прозы «Как опасно предаваться честолюбивым снам», 10 советов сценаристам от Тихона Корнева, рубрика-угадайка о поэзии, рубрика «Угадай Графомана по рецензии».

Редактор Виктор Дробек

Иллюстратор Макар Бушмин

Переводчик Лев Колбачев

Иллюстратор Дарина Дроздова

Переводчик Юля Мякинькова

Сценарист Тихон Корнев

© Макар Бушмин, иллюстрации, 2018

© Лев Колбачев, перевод, 2018

© Дарина Дроздова, иллюстрации, 2018

© Юля Мякинькова, перевод, 2018

ISBN 978-5-4493-5153-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Харт Крейн (стихи), статья о Харте Крейне в исполнении Вуйцика, Владислав Себыла (стихи), классика прозы «Как опасно предаваться честолюбивым снам», 10 советов сценаристам от Тихона Корнева, рубрика-угадайка о поэзии, рубрика Угадай Графомана по рецензии В этой публикации нет поэзии от: Д. Давыдова, А. Витакова, О. Белянской, А. Коровина, Аль Ру, Д. Гаричева, Д. Зернова, М. Есеновского, Яноша Адамски, Аркадия Сурова, Ел. Кряковцевой. Чего тут нет читайте на гугле и www.forbiddenforchildren.com

Харт Крейн (1916—1932). Подборка

«Крейн постоянно воссоздавал слова изнутри, напрягая их значение до черты идиоматической; это постоянство — непреложный и несомненный признак таланта. Значения слов, по сути, всегда идиомы: в них есть свой сдвиг, у них своя жизнь. Мы сумеем овладеть ими и приобщиться к их жизни, лишь вдумываясь в эту идиоматику смысла, лишь воспроизводя ее»

(Блэкмур Р. П. «Язык как жест», 1952).

Сокрушенный храм

Заутра слышится мне благовест пречистый

Уже заупокойным звоном в память дня —

Из белизны епископального батиста

Пахнуло стужей преисподней на меня.

А виделось ли вам в тот час, когда рассветом

Охваченные звезды покидают небосклон,

Как из проемов силуэт за силуэтом

Ночные тени изгоняет карильон?

Колокола — их антифоны кладку свода

Расшатывают, и внедряют языки

Арпеджио в мой мозг, найдя во мне кустода

Из тех, чья преданность до гробовой доски.

Но купол есть предел энциклик обращенья,

За коим голоса отходят в мир иной.

Бьют зорю звонницы, и эхом возмещенья

Ночных утрат озвучен весь простор земной.

Введением в непрочный мир я был обязан

Видению согласия любви, чей зов,

Равно как вопль отчаяния, предуказан

И лишь мгновенье слышен в хоре голосов.

Внимал, и речь моя в ответ лилась, но разве

Медноголосому царю эфира в тон

Она звучала? — Раны чаяний и язвы

Отчаяния бередит Глаголом он.

Как доверять горячечным приливам крови?

(Не кровью крепок храм, что сам я сотворил

Во славу истины, провозглашенной в слове Неистинном.)

Для вызова сокрытых сил

Не сладко ль вены отворить? Не для того ли

И вслушиваться в пульс, предвидя впереди

Восставшим ото сна, воспрянувшим на воле

Воинствующий сонм, теснившийся в груди?..

Не каменно храмовоздвúжение, мною

На камне зиждимое, — вечный горний свод

Не камнем вымощен. Крылат и тишиною

Лазурных сфер объятый, зримо храм плывет —

На усыпальницы озер и на курганы

Святилищ, и на каждую земную пядь,

Запечатленную в душе и осияну

Небесным светочем, нисходит благодать.

К свободе

Из бриза и возгласов чаек

На берег явленна мной дева,

Чьи волосы — мертвая зыбь.

Смешно им, что я обручаю

Ее с мореходом из мертвых,

Который не ведает даже

О той пресловутой Елене.

Зажгите последний из факелов

На пирсе. Ее без покровов

Оставьте. Ее не коснутся

Их праздные чистые взгляды. Должны ли

Они выходить из тумана

Иль мы отряхнуться от грез?

Некий сад

Об этом яблоке ее томление —

О сгустке света, солнечном подобии.

А крона нависает, ни дыхания, ни взгляда

Не выпуская, вторя голосу ее

Беззвучною жестикуляцией ветвей.

Рабыня дерева — она в его руках.

Ей грезится преображенье в яблоню:

В ней ветер будит жизненные соки

И овевает руки, солнцем опаленные,

И к синим небесам ее стремит —

Ни памяти, ни страха, ни надежды по ту сторону

Травы и тени, что покоится у ног.

…И райские пчелы

Как ни бежал я моря — настигал

Меня прилив твоих объятий то и дело,

И сквозь размытую твердыню скал

Маячилось небесной тверди тело.

Придонный сад подобно радуге расцвел

Вдруг зримо,

Да, воистину необратимо

Дни наши посолонь туда, где ореол

Заката светится, влачатся мимо

Закланных голубей и роя райских пчел.

Ответ

Теперь ты волен выбирать по нраву речи,

Не то что здесь, у нас, где слово свято

Лишь то, что может скрасить наши встречи,

Но брат при этом не глядит на брата.

Тебе круги повинной и суда.

Мне — благость преходящего стыда.

А чтобы родилась живая речь,

Быть может, должен плоть рассечь искусный меч:

За верность время ненавистью мстит,

А слава, как и стыд, вгоняет в краску зори.

Спи, брат возлюбленный, — и стыд

Оставив мне и вздор о славе и позоре.

Купальщицы

Молочно море… И тела двух женщин цвета

Слоновой кости… И жемчужница рассвета

Мерцает, создавая фон для силуэта

Хребта. Видение ли, сон ли диво это?

Но нет ответа. Только лилии лениво

Перебирает зыбь — их ожерелье прихотливо

Легло на грудь молочно-белого залива.

Мы говорим: из моря вышла Афродита —

Вхожденье девы в лоно вод людьми забыто,

И возвращенье мы воспринимаем как рожденье

Соединившей в красоте божественность и наважденье.

Голубиная почта

Вновь губы мои не шепнут «До свиданья», из рук

Твоих на мои не прольется, как было, вода,

Ведь гулкую раковину распластали, и звук

Морского прибоя безмолвием стал навсегда.

Но верность один окольцованный голубь хранит

И нежностью сердце мое окрыляет в ночи —

И ныне прекрасен в заветном кольце лазурит,

Хотя и померкли его голубые лучи.

Постскриптум

Фонтаны иссякли, и лишь при ущербной луне

Последние капли на вайях порой заблестят:

Пусть мрамор подобен надгробьям в глухой тишине,

Но я не молю о твоем возвращении в сад.

Грядущее так же не мной предопределено,

Как эта процессия траурно-мрачных стволов;

И саду теперь, как миражу, пропасть суждено

В тумане, который незыблемей клятвенных слов.

Имя для всех

Мелькает мотылек, петляет в воздухе пчела.

Все, им отпущенные, дни и ночи напролет

Они свободны — груз имен крылатые тела

Не отягчает. Видно, нам покоя не дает

Свобода безымянности, и потому подчас

И обескрыливает их жестокость наших рук.

А сами имена свои выносим напоказ,

Не понимая, что они пустой всего лишь звук.

О если б собственные имена людской язык

Отверг и в хоре тех, кому даны взамен имен

При сотворении плавник, копыто или клык,

Восславил бы единственное Имя всех времен.