Я, Иосиф Прекрасный

Виталий Конеев

Исторический роман о реальном авантюристе Древнего Мира Иосифе Флавии, который был другом Нерона, любовником его жены Поппеи, сражался в цирке, был Главнокомандующим Галлилейским фронтом и предал свой народ. Был усыновлён Веспасианом Флавием, командиром карательных легионов

Глава вторая

Так как её дети быстро ели и молчали, то она, ожидавшая от них похвалы, с улыбкой на лице спросила:

— Ну, что, вкусно?

Девочки Мариамма и Мария — семи и восьми лет — и её старший сын Александр с набитыми ртами утвердительно закивали головами, глядя на свою красивую маму, а рядом с ней прозвучали торопливый глоток, потом вздох и звонкий крик:

— А мне не вкусно!

Её младшенький трёхлетний сын Иосиф после крика стукнул левой ладошкой по столу и, торопливо взяв с тарелки двумя руками следующий сладкий пирожок, сунул его себе в рот и с большим удовольствием начал есть.

Береника, вдова Матфея, не придала никакого значения словам её младшего сына, но они стали последней каплей переполнившей чашу терпения старших детей. Слёзы брызнули из глаз двух девочек, и Александр шумно дёрнул носом, и положил недоеденный пирожок на поднос.

Не понимая поведение детей, она хотела спросить: что произошло? Но уже в следующее мгновенье дочь Мариамма сердито крикнула матери:

— Ты не любишь нас!

За столом, кроме детей и матери, сидели два их родственника, фарисей Аристобул, и священник Храма Элиазар.

Две недели назад Аристобула привезли на повозке в Иерусалим его товарищи по секте. Пятьдесят дней он ничего не ел, находясь в долине на границе Галилеи и Сирии перед городом Птолемаида, где стоял огромный лагерь с тремя римскими легионами и сирийскими союзниками. Римская армия готова была выступить в поход в любой день, в любой час, чтобы уничтожить евреев по приказу императора Калигулы. Он пришёл в ярость, когда узнал, что евреи отказались поставить в своём Храме его статую и тем самым отказались признать Калигулу богом.

Аристобул, как и подобало фарисею, сидел за столом, потупив взгляд, и торопливо ел, чтобы только утолить голод, а не для того, чтобы испытать греховное удовольствие от еды. Перед тем, как взять пышную булочку или лепёшку с подноса, он тыльной стороной пальцев правой руки касался хранилищ с Шемой и тихо, быстро говорил: «Боже, позволь мне это сделать». Он макал хлеб в масло, не желая прикасаться к мёду и прочим вкусностям, съедал кусок и вновь прикасался пальцами к хранилищу, говоря: «Благодарю тебя, Боже».

Детям фарисей казался смешным, и ещё несколько минут назад, они плотно сжимали губы, чтобы не рассмеяться. Они не знали, что произошло в долине перед Птолемаидой. Зато дети знали, что их мать была из царского рода Асмонеев, которые когда-то, очень давно, правили еврейским народом.

— Между прочим, — шёпотом сказала Береника, глядя на своих дочерей, — вчера я хотела настукать вас полотенцем по ногам, но пожалела.

От этих слов матери слёзы вновь брызнули из глаз на лица девочек. От чувства вселенского горя они стали задыхаться.

— Вот как! Ты хотела нас настукать! За что?!

— За то, что вы нарочно цветы затоптали в саду.

— Нас не было там. Они сами затоптались.

Конечно, Береника только сейчас поняла, что девочки уничтожили цветы, чтобы отомстить матери за её любовь к младшенькому сыну. И она мягко сказала девочкам:

— Когда вы были маленькими детьми, я так же занималась с каждой из вас.

Но старшие дети не помнили своё прошлое, зато они хорошо видели, что Береника забыла их. В детских душах было горе.

— Вчера ты подошла к нам, чтобы поправить одеяло. Ты уже взяла его, но он закричал там, где-то, — с трудом заговорила Мариамма, указывая пальчиком в сторону и строго глядя на свою маму. — И ты убежала. Не поправила. А мы пошли и затоптали твои цветы, нарочно! Ты во всём виновата, и ещё настукать нас хотела ни за что!

И они опять заплакали, считая Беренику великой преступницей.

Аристобул, помимо своего желания, мысленно видел то, что произошло в долине.

Конечно, Понтий Петроний наместник провинции «Сирия» мог впоследствии сказать сенату и народу Рима, что был приказ Калигулы, и он должен был выполнить приказ: убить миллионы людей. И его имя осталось бы незапятнанным.

Когда римские легионы выступили из Антиохии и двинулись на юг в Палестину, за армией потянулись повозки с работорговцами. А за ними шли и ехали на конях тысячи сирийцев, жаждая увидеть кровавое зрелище и заняться грабежом Палестины.

Вся огромная долина перед Галилеей была заполнена евреями. Они пришли сюда из Галилеи, которая должна была первой подвергнуться опустошению. Люди стояли, держа руки за спиной, показывая этим жестом свою покорность Риму. Здесь было много женщин с детьми разного возраста. Были старики. Фарисеи стояли впереди народа.

Понтий Петроний приказал легионам остановиться и построить лагерь. А спустя два часа, он пригласил к себе старейшин и фарисеев. Лагерь казался пустым, так как легионерам было приказано отдыхать в своих палатках. Наместник провинции ждал евреев на площади на трибуне в окружении старших офицеров и почётной стражи — ликторов, сидя в кресле. Конечно, Понтий знал о странной вере евреев в невидимого бога, но упрямство народа злило его. Наместнику было известно из документов, что находились в его канцелярии, о необычном бунте евреев во время прокуратора Понтия Пилата. Когда Пилат приказал разместить в Иерусалиме щиты с изображением императора Тиберия, десятки тысяч евреев пришли в Кесарию Приморскую, где была резиденция прокураторов Иудеи. Люди начали просить прокуратора, чтобы он удалил из города щиты, так как их вера запрещала смотреть на рукотворное изображение человека. Понтий Пилат посмеялся над просьбой людей, и они, вероятно, договорившись заранее, тотчас легли на раскалённую от солнца землю вниз лицом. Трое суток они лежали неподвижно, словно мёртвые. На четвёртые сутки Понтий Пилат вынужден был отменить свой приказ.

Когда они подошли к краю трибуны, проконсул Петроний, сдерживая раздражение, жестом руки позволил им говорить.

Они остановились, убрали свои руки со спины, протянули их к Петронию и умоляющими голосами, вразнобой начали просить наместника пощадить их веру, обычай и спасти народ от смерти.

— А кто меня спасёт, если я не выполню приказ императора?! — гневно воскликнул проконсул. — Глупые люди! Во всех храмах империи народы поставили статуи божественного Гая Цезаря. Только вы, маленькая горсть народа, противитесь приказу.

Фарисей Аристобул убрал руки за спину и громко ответил наместнику:

— Мы готовы умереть за свою веру!

— Это бунт!

— Нет, Петроний. Я первым лягу на дорогу, по которой ты поведёшь свою армию. Так же готовы сделать все, кто пришёл в долину. Нам не нужна жизнь без веры.

Петроний глубокими вздохами успокоил себя и мягким добродушным голосом заговорил:

— Но ведь это пустяк. Рассудите сами. Вы поставите статую, закроете её ширмой, завесой. Поставите её лицом к стене.

— Нет, Петроний. Мы не можем хитрить перед лицом Бога, который видит не только наши дела, но и мысли. Нам будет стыдно жить.

Петроний зло рассмеялся и сказал свите офицеров:

— Я словно беседую с маленькими детьми. — И вновь строго глядя на евреев, он грозным голосом заговорил: — Может быть, вас успокоил пустынный вид лагеря? Если я дам сигнал, то через десять минут тридцать тысяч моих воинов выйдут из ворот, чтобы убивать вас, непокорных воле Гая Цезаря!

— Мы готовы принять смерть от тебя, Петроний.

Патриций Петроний, как и всякий итальянец, эллин, варвар, знал, что самое дорогое на свете — это личная жизнь человека. Ею надо наслаждаться. А эти сумасшедшие люди не дорожили своей жизнью. В римской империи было позволено всем народам верить в любых богов. Но ради них никто в огромной империи не хотел умирать. И не умирали, ценя жизнь и наслаждения выше веры.

Наместник, конечно, догадывался, что евреи жили какой-то особенной жизнью, которую невозможно было понять патрицию, но приказ нужно было выполнить.

— Идите к своим, а я поеду в Тивериаду. Буду говорить со старейшинами.

С конной когортой претория наместник поехал в Галилею. За Петронием пошла многотысячная толпа людей. В долине на дороге осталось несколько человек с фарисеем Аристобулом. Он не верил словам Петрония и предполагал, что его армия могла в любую минуту последовать за своим наместником.

Время было зимнее, а Галилея была похожа на один цветущий сад. Здесь были плодородны земли, которые давали в год два урожая пшеницы. Основную массу урожая прокураторы забирали у народа как налог и отправляли в Италию, потому что плодородные земли солнечной Италии были брошены крестьянами ради «красивой» городской жизни.

В цветущем саду Галилеи было много сожжённых вилл богачей, срублены фруктовые деревья. В благодатном краю была нищета, какой не было ни в одном прокураторстве, ни в одной провинции империи. Разорённые крестьяне собирались в партии и вместе с рабами мстили крупным землевладельцам, убивая их без всякой пощады. Они называли себя зелотами. Количество партий зелотов увеличивалось каждый год. Карательные отряды прокураторов ловили их и распинали на крестах вдоль дороги, что тянулась от Птолемаиды через Галилею на Иерусалим. Но карательные меры не могли остановить озлобление народа к богачам и к Риму. Евреи знали, что итальянские земледельцы, имевшие почётный статус «гражданин Рима», который давал большие льготы, не хотели работать на земле, стали пролетариями. Более трёх миллионов бездельников, которые презирали труд, евреи должны были кормить, горбатясь с утра и до утра на своих маленьких клочках земли. Тучная, плодородная земля Галилеи была несчастьем для народа. Ненависть евреев Галилеи к богачам и к Риму росла год от года. И вместе с этим росло количество крестов на дороге. Эскадроны римских легионеров днём и ночью рыскали по земле Галилеи и ловили зелотов. А потом спокойно и деловито солдаты приколачивали бунтовщиков четырёхгранными, коваными гвоздями к крестам.

Вот по этой дороге, с гниющими на крестах разбойниками, и ехал патриций Петроний. И на эту дорогу навстречу наместнику выходили огромные толпы людей, размахивая пальмовыми ветвями. Люди стояли с детьми вдоль дороги и, протягивая руки к патрицию, просили его пощадить их веру, их Бога. Тем не менее, Петроний деятельно начал беседовать со старейшинами. Он говорил с каждым отдельно, предлагал богатые подарки, грозил смертью. Подарки никто не принял. В Иерусалим Петроний не поехал, потому что саддукеи синедриона, первосвященник и основная масса жречества были согласны принять статую императора.

Пятьдесят дней Петроний уговаривал народ мятежной Галилеи. Но как всякий наместник, он помнил о выгоде империи. Наступило время засевать поля зерном, а народ находился в праздном состоянии. Петроний объявил людям, что он решил отказаться выполнить приказ Гая Цезаря.

Народ проводил наместника до границы Галилеи.

За один час легионеры разобрали ограду лагеря, четверо ворот, палатки, всё сложили на повозки и направились походной колонной на север, в Антиохию.

Люди вернулись в свои дома и начали ждать удара возмездия свирепого Калигулы. Страх наполнил души евреев в ожидании неминуемой смерти.

Аристобул непроизвольно высчитывал за столом во время трапезы дни, за которые донесение Петрония могло дойти до Рима, а так же количество дней после нового приказа императора.

Фарисей удивлённо осмотрел залитые слезами лица девочек, потому что от детей взрослые, конечно, скрыли о той угрозе, что нависла над всем народом. А, судя по тому, что было на детских лицах, они уже всё знали.

Аристобул прислушался и ещё более удивился, когда понял, что девочки плакали из-за того, что Береника не успела накрыть их одеялом.

Она вспомнила обеденную трапезу, когда её младшенький сын крикнул: «А мне не вкусно!» в дни битвы за Иерусалим. Когда с утра до вечера грохотали римские орудия, что обстреливали город. Огромные камни со свистом падали на улицы, заполненные тысячами трупами людей, проламывали крыши домов, где грудами были сложены мертвецы. У стены Храма ей преграждали дорогу окровавленные, в повязках зелоты и сикарии и, угрожающе потрясая мечами, зло кричали:

— Кого ты породила?! Прокляни его! Прокляни!

Он был врагом нации и самым дорогим и любимым сыном Береники. Она молчала и мысленно всматривалась в тот день, потому что, как и все горожане, хотела есть. Она не была патриоткой, поэтому научила его говорить и читать по-гречески. И они вместе, закрывшись в комнате, чтобы их не увидел фарисей Аристобул, читали запрещённые греческие книги.

Греческий язык был международным языком. И на этом языке были написаны все книги, что были в империи. Но фарисеи строго следили, чтобы народ не портился от изучения богопротивного языка и тем более от чтения срамных, постыдных писаний греков.

Конечно, в свои три года Иосиф читал египетские сказки. Он опасливо поглядывал блестящими глазками в сторону двери, из-за которой могли в любой момент вбежать в комнату ужасные боги Египта. Он прижимался к Беренике, не отрывая взгляд от двери, и взволнованным голосом шептал:

— Страшно. Боюсь. — И быстро добавлял: — Читаем дальше. Очень интересно.

Она с трудом сдерживала смех, видя его страх и даже ужас. Вдруг Иосиф насторожился и указал пальчиком на дверь. Береника услышала быстрые, лёгкие шаги своих детей. Они вбежали в комнату и тотчас возмущённо закричали, не обращая вниманья на предостерегающие жесты Береники:

— Почему вы без нас читаете книги?!

— Вы их читали. Вам будет неинтересно.

Но девочки быстро отодвинули Иосифа от мамы и обе с двух сторон прижались к ней.

От пережитого страха во время чтения страшных сказок Иосиф захотел есть. Он промолчал бы, но ему показалось, что Береника слишком внимательно смотрела на своих старших детей. Мальчик решил привлечь к себе её внимание.

— Я хочу покушать что-нибудь не вкусненькое.

Мариамма тотчас сердито отреагировала на его слова, потому что поняла, зачем он так сказал:

— Покушай землю, она не вкусная!

Береника боялась оставить Иосифа наедине со старшими детьми. Они могли обидеть его. Поэтому она поднялась с кресла и предложила всем идти с нею на кухню. Вместе с прислугой она приготовила детям вкусненькое. А потом смеялась, глядя на то, как они быстро ели.

После чтения книг Береника предупреждала детей, чтобы они в разговорах друг с другом не говорили о книгах, о том, что они знали греческий язык. Она боялась потерять уважение народа.

У мальчика была великолепная память, и он помнил наизусть все прочитанные книги. А чтобы поразить Аристобула Иосиф цитировал тексты закона Моисея. Тот в восхищении хлопал в ладоши, прочувственно хмыкал носом и смахивал с лица слёзы умиления. Он вглядывался в лицо мальчика и тихо бормотал:

— Вижу на тебе перст Божий. Что-то сделаешь великое. Но Бог против того, чтобы люди смотрели в своё будущее. Грех.

Аристобул торопливо отходил от Иосифа и погружался в размышление о том, что он увидел в судьбе трёхлетнего ребёнка, нечто неясное и страшное.

Иосифу было семь лет, а он уже знал Священное Писание. В их дом приходили известные книжники, первосвященник Храма, чтобы послушать мальчика. Они удивлялись его памяти и тому, как он толковал Писание.

Береника стояла за ширмой, внимательно слушала рассуждения своего младшенького сына и смеялась, закрывая свои губы ладонью. Она гордилась сыном, хотя гордость была греховным чувством для евреев.

Когда ему исполнилось четырнадцать лет, он надел таллиф и вместе с матерью и Аристобулом в первый раз пошёл в Храм.

Несмотря на то, что Храм находился на окраине города, он был виден людьми со всех мест Иерусалима.

Береника, конечно, приводила своё потомство в Гефсиманский сад на гору Елеонскую, любимое место отдыха горожан. Её дети, как и дети других родителей, с интересом смотрели с обрыва горы на Храм. Его окружала высокая квадратная стена. Через Гефсиманский сад вниз по склону горы тянулась широкая тропинка. Она заканчивалась у стремительного потока Кедрон, у моста, за которым находились Овчие ворота Храма. Как и все другие ворота, они были открыты с утра до ночи. За воротами было обширное место для торговцев. Паломники покупали во дворе Язычников жертвы для Бога. Само строение было похоже на пирамиду, но более сложное. Одна сторона его была вертикальной, а с трёх сторон вверх шли ступени от двора Язычников. Но перед ними стояла каменная стена с воротами, на столбах которых было написано на трёх языках предупреждение, что подняться в Храм мог только истинно верующий в Бога, обрезанный. Женщины не имели права входить в Храм. Для них была устроена огороженная стеной площадка перед ступенями, что вели на верхнюю, обширную площадь. Наверху, на вершине пирамиды перед Храмом стояли квадратный жертвенник и огромная чаша с водой. Она называлась по-арамейски «море». Жертвенник по закону Моисея давал право убежища любому преступнику. На одной стороне жертвенника были рога, за которые мог вцепиться руками преступник. Он становился недосягаемым для власти, но только в пределах жертвенника. Здесь преступник имел право прожить всю свою дальнейшую жизнь.

Когда евреи с плодами земли и скота поднимались наверх к жертвеннику, левиты брали у людей животных и быстро потрошили их. Тук, то есть, жир, клали на огонь, а мясо варили и отдавали верующим для трапезы. Перед трапезой евреи мыли руки и ноги, а потом босыми шли в Храм. По бокам от Храма стояли деревянные домики для паломников. С северной стороны к внешней стене примыкал огромный высокий замок Антония. На одном из верхних этажей замка была деревянная галерея. От неё вниз на край того места, где был жертвенник, тянулись две лестницы. Перед ними на столбах была вырезана на греческом и римском языках надпись, запрещавшая легионерам под угрозой смерти входить на лестницы. Римские легионеры несли дежурство на галерее и, разумеется, смотрели вниз, на то, как евреи приносили жертвы своему Богу.

Такое ненужное для Храма дежурство установили прокураторы для того, чтобы лишний раз унизить и оскорбить чувства верующих. Тысячи левитов и священников круглосуточно поддерживали порядок в храмовом комплексе, следили, чтобы люди спокойно и неторопливо поднимались наверх и спускались вниз. Помогали слабым, мыли, чистили каждую минуту ступени, все этажи комплекса, потому что в его пределах часто находились сразу десятки тысяч людей.

Раньше, до царствования Ирода Великого замок назывался «Стратоновой башней», как и приморский город, переименованный царём в Кесарию. Ирод назвал замок в честь дуумвира Марка Антония, мужа египетской царицы Клеопатры Седьмой. Замок был настолько высокий, что с его верхнего этажа можно было увидеть гладь воды Средиземного моря, а с другой стороны — пески Аравии. Ирод Великий перестроил Храм. Его крыша была покрыта золотыми пластинами и золотыми длинными шпилями с острыми концами, чтобы птицы не садились на Храм. Крыша под лучами солнца выглядела белой для тех, кто смотрел на неё издалека или с улиц Иерусалима.

Это удивительное творение искусства было чудом света. Но Ирод Великий не заслужил благодарности народа.

Аристобул никогда не отдыхал, даже находясь в Гефсиманском саду. Он вставал на самый край обрыва и, обратившись лицом к Храму, громовым голосом читал молитву за молитвой.

Он не оглядывался, весь отдавался чувству любви к Богу, и дети тихонько уходили в глубину сада, и весело гонялись друг за другом. Кувыркались на короткой мягкой траве и жестами рук звали к себе Беренику. Она, как и её дети, осторожно отходила от кричавшего фарисея, а потом, как маленькая девочка, смеясь, бегала с детьми по саду среди людей. Порой она спохватывалась, потому что горожане смотрели на неё, зная, что она из царского рода Асмонеев, а бегала как простолюдинка. Береника переходила на шаг и скромно смотрела себе под ноги, но ей хотелось бегать и кувыркаться на траве. И она бегала, не думая о Боге.

По улице они шли один за другим. Впереди шёл Аристобул, за ним — Иосиф, а за Иосифом шла Береника. Аристобул глядел на Храм и, протянув в его сторону руку, громко творил молитву за молитвой. В низине, в Ксисте было болото. Люди обходили его, но Аристобул пошёл прямо, застрял в жиже, которая достигала его колен. Не прерывая творить молитву и глядеть на Храм, фарисей начал вытаскивать себя из болота.

Иосиф и Береника остановились на дороге, ожидая Аристобула. Береника стояла за спиной своего сына и любовалась им. Она хотела, чтобы его жизнь была безмятежной. А он хотел трудностей, потому что безмятежная жизнь аристократа ему не нравилась.

Когда кто-то из горожан попытался помочь фарисею выбраться из болота, он строгим жестом руки отверг помощь. Сам вышел на дорогу.

Женщины Иерусалима, те, которые были не твёрдыми в вере, с интересом поглядывали на Иосифа, улыбались ему и даже — о! Сосуды легкомыслия! — задевали его руками, благо народу на улице было много.

Когда они трое, один за другим, начали подниматься по ступеням храмовой горы, пирамиды, Иосиф, внимательно осматривая всё впереди себя, заметил большую группу нищих людей.

— Закрой ему лицо! — резко и властно сказал Аристобул, не оглядываясь назад.

Береника быстро шагнула вверх на ступень, где был Иосиф, и закрыла его глаза ладонью. Мягким жестом руки мать потянула сына в сторону, чтобы увести его в толпу людей, поднимавшихся наверх непрерывным потоком.

В другой бы ситуации Иосиф отстранил от себя руку матери, ведь он уже был взрослым человеком. Но он был в святом месте, поэтому, тяжело страдая в душе от поступка Береники, сдержал себя. Уходя прочь, Иосиф услышал то, что говорил Аристобул за его спиной.

— Яков, я не раз предупреждал тебя, чтобы ты не развращал людей своим братом. Знай! Я убедил синедрион взять тебя на суд. Ты можешь спастись только у жертвенника!

— Кто такой Яков? — спросил Иосиф Беренику.

Хотя в эти секунды его ничуть не интересовал неизвестный нищий из Галилеи. Он так сказал, чтобы скрыть от матери бурю возмущения в его душе от её поступка, который унизил Иосифа на глазах всех верующих.

Когда он шёл по ступеням вверх, то смотрел только себе под ноги, чувствуя, как горело его лицо от стыда. Ему казалось, что люди глядели на него как на ребёнка из-за поступка матери. Иосифу было трудно дышать. Он боялся, что слёзы сейчас покатятся по его лицу. Юноша не заметил, как поднялся наверх к тому месту, где была закрытая площадка для женщин.

Береника остановила его, насупленного, глядевшего себе под ноги. Она протянула сыну и положила на его руки овна, и ушла. Он остался один.

Вместе с людьми Иосиф поднялся по ступеням на обширную площадь и остановился, потому что услышал сбоку вверху громкий смех и слова, сказанные по-гречески:

— Ха! Посмотрите на этого хорошенького мальчика с козлом в руках. Он дрожит как после попойки. Я бы с удовольствием развлёкся с ним наедине.

На площади перед Храмом было много людей, но все они молчали, вели себя тихо и настороженно, потому что знали, что находились перед лицом Бога. Нищие земледельцы из Галилеи перед Храмом кричавшие и бившие кулаками в грудь, теперь робели, иные растерянно улыбались, чувствуя на себе взгляд Бога.

Голос прозвучал в замкнутом пространстве. Простолюдины не знали греческий язык. Его не должны были знать левиты, священники и первосвященник. Но Иосиф воспринял слова так, как если бы они были сказаны на арамейском языке. Оскорбление было невыносимым для юноши. Его душа заполнилась чувством ярости. Он взглянул на галерею, где стояли, опираясь на перила, в вольных позах легионеры, которых по старинке в империи называли «римлянами». В действительности, простолюдины Италии в легионах не служили, не хотели. На галереи стояли эллины, которые были навербованы в Самарии. Им было скучно и утомительно стоять на солнцепёке. Они оживились, при виде гнева на лице юного еврея.

— Он отомстит тебе, Скукосис.

Скукосис разъял свой рот, смеясь нарочито каркающим смехом, и указал пальцем на Иосифа.

— Ты кому собираешься отомстить? Мне, римлянину? Ты поганый еврей, жрущий человечину!

Свирепый взгляд Иосифа остановился на цепочке левитов, которые поднимались на площадь снизу, неся на спинах вязанки пальмовых поленьев. Иосиф уже хотел отшвырнуть в сторону овна и прыжком броситься к ближнему левиту, чтобы выхватить у него из связки поленья, как вдруг перед ним, как стена, появился человек и крепко сжал пальцами плечи юноши. Он не сразу понял, что перед ним стоял первосвященник.

— Я ждал тебя, Иосиф, — сказал он, улыбаясь юноше отеческой улыбкой. — Я решил доверить тебе чтение Святого Писания в Храме и толкование святых текстов. Между прочим, в Храме тебя ожидают известные книжники и фарисеи, которые пришли, чтобы послушать тебя, Иосиф.

Чувства мгновенно изменились в душе юноши. Ему стало стыдно, что первосвященник увидел на его лице выражение злости. Тем более что это произошло перед лицом Бога.

Иосиф задыхался от бури противоречивых чувств. Невольные слёзы скользнули по его щекам. Он ощутил их и совершенно потерялся, не зная, что сказать в ответ первосвященнику и как вести себя.

Первосвященник обнял Иосифа за плечи и повёл его к жертвеннику, говоря с ним приятным, отеческим голосом. Конечно, первосвященник Храма знал греческий язык, и каждый день слышал оскорбительные фразы легионеров. Но он не мог жаловаться прокуратору на поведение легионеров, потому что первосвященник не должен был знать греческий язык.

Часть сваренного левитами мяса Иосиф принёс на деревянном блюде матери.

— Что с тобой случилось? — мягким, нежным голосом спросила Иосифа Береника и потрогала пальцами его лоб.

Он мотнул головой, сердито взглянул на мать и резко ответил:

— Не говори со мной так! Я давно взрослый человек!

— Ты сердишься. А Бог на тебя смотрит.

Он спохватился и, виновато глядя на мать, пробормотал:

— Да, но ты не говори со мной, как с маленьким ребёнком. Мне стыдно. И ещё…

Иосиф хотел сказать, чтобы она никогда больше не брала его за руку. Но не решился, сказал другое, словно и думал это сказать с самого начала:

— И ещё вот что, — заговорил он, краснея лицом под внимательным взглядом матери, но, не зная чем закончить фразу, нарочито бодро добавил: — И это всё, что я хотел сказать.

— А что ты хотел сказать? — улыбаясь, спросила Береника, внимательно рассматривая своё лучшее произведение.

— Я не чувствую себя взрослым.

У него была нежная кожа на лице, и Береника заметила на нём малоприметные красные полоски, что тянулись от его глаз по щекам. Она не могла понять, что заставило Иосифа плакать. Спросить его Береника не решилась, видя, что сын был весёлым.

Она разделила трапезу с другими женщинами, продолжая думать о том, что могло заставить сына плакать. Здесь хорошо думалось. Береника вспомнила, что, когда носила Иосифа в чреве, то была уверена, что родится девочка, потому что ребёнок вёл себя тихо. У Береники не было мысли убить его или выбросить за порог дома, как это делали женщины эллинов, итальянки, если перед рождением ребёнка умирал отец.

Она говорила слова молитвы, а мысленно видела сына и других детей. Думала о том, что теперь, когда Иосиф стал совершеннолетним, то можно было всей семьёй съездить в египетскую Александрию. Она любила театр. В Иерусалиме были театры, ещё больше их было в городах Самарии и Десятиградья. Но фарисеи строго следили за тем, чтобы народ не ходил в греческие бесовские помещения.

Вход в Храм был высоким, без дверей. В огромном зале приятно пахло кедром. Стены зала были отделаны благородным ливанским кедром и закрыты завесами из драгоценных материй. А прямо впереди перед четвёртой завесой стояло золотое виноградное дерево, стояли двенадцать золотых столов с множеством священных сосудов. Пройти за четвёртую завесу в небольшой зал мог только первосвященник. В нем ничего не было, кроме ковчега. До того, как воины вавилонского царя Навуходоносора захватили Иерусалим, ограбили Храм и уничтожили его, в ковчеге лежал Завет Моисея. То есть медные доски, на которых перстом Бога были написаны десять заповедей для евреев.

Иосиф не был смущён, когда сел за кафедру и раскрыл Священное Писание. Перед ним в первых рядах на мозаичном полу сидели книжники и фарисеи, которых он хорошо знал. Они доброжелательно смотрели на юношу.

Иосиф мог и не опускать взор на страницы святой книги, он знал весь её текст, но решил не делать так, потому что проявил бы греховную гордыню.

Нужно было выбрать две темы. Иосиф мягким, осторожным движением пальцев, как он всегда и делал, раскрыл «Бытие» Моисея. В зале было тихо, несмотря на то, что в нём находилось более двух тысяч верующих. Глядя на святые строчки, юноша громким, звонким голосом начал читать текст. А прочитав несколько глав, Иосиф приступил к толкованию. Юношеский голос Иосифа был чистый, приятный, и многие верующие слушали не смысл того, что он говорил, а звучание голоса. Фарисеи одобрительно покачивали головами. Они знали, что Иосиф решил удалиться в пустыню, чтобы закалить своё тело и свой дух.

Среди аристократов, погрязших в эллинском блуде, таких юношей никогда не бывало. А Иосиф был из царского рода. Фарисеи были уверены, что видели перед собой будущего первосвященника.

Аристобул задумчиво смотрел на Иосифа. Конечно, по велению Бога, Аристобул наткнулся в доме Береники на большой шкаф, открыл его и горестно вздохнул. На полках аккуратно стояли богомерзкие писания эллинов. Он ещё надеялся, что после смерти Матфея, никто к ним не прикасался. Фарисей осторожно, читая защитительную молитву, провёл пальцем по верху книг, посмотрел на палец. Увы! Пыли на книгах не было!

— Ох, сказано, что «сосуд греха» не может жить без блуда. Испортила детей.

Фарисей заплакал.

Он это вспомнил, глядя на юношу, спохватился, что, думая о постороннем, совершил тяжкий грех в Храме. Мысленно фарисей обратился к Богу: «Господи, прости. Сегодня же совершу искупительные десять тысяч поклонов. И в наказание за грех буду стоять на одной ноге всю неделю до субботы». Однако, через две-три секунды, фарисей с досадой на себя, сказал: «Хитришь перед Богом. Соверши двадцать тысяч поклонов и не вкушай хлеба всю неделю. А стоять на одной ноге будешь три недели!»

Аристобул никогда, даже мысленно не называл простолюдинов «ам-хаарец». Наоборот, если нужно было прийти к верующему простолюдину, жившему в Галилее, в Самарии, в Сирии, он немедленно выходил из дома, захватив с собой только посох. И если в это время шёл ливень или была холодная зима, Аристобул был доволен, что Бог испытывал его. Когда фарисея называли «святым», он строгим жестом останавливал говорившего.

— Я грешный человек!

Уже на следующий день большой обоз выехал из ворот дома Береники. Аристобул не проводил его. Он в это время стоял в своей маленькой каморке на одной ноге, придерживаясь пальцем о стену, и громко читал молитву за молитвой. В дополнение к собственному наказанию, фарисей решил не есть три недели.

…Иосиф стоял неподвижно перед усыпальницей фараона Хуфу. Он не услышал пронзительный, возмущённый крик Мариаммы:

— Ну, что он смотрит и смотрит на камни?! Я уже устала сидеть, а он смотрит!

Греческие книги сделали своё «чёрное дело». Они развили воображение юного Иосифа, заставили его думать о славе. Фарисей Аристобул, наверное, потерял бы сознание от ужаса, если бы узнал, что в подвале дома, вход в который был тщательно замаскирован старой мебелью, лежали в ящиках тысячи греческих книг. Они были куплены по приказу Береники в Пергаме и в Александрии и тайно привезены в Иерусалим для Иосифа.

Юноша неподвижно стоял под лучами жестокого солнца, наполовину прикрыв глаза длинными ресницами, и смотрел на каменный блок пирамиды, а мысленно видел далёкое прошлое Египта, спрессованное во времени и потому очень интересное.

Иосиф поднялся по песчаному бархану, что опоясывал низ пирамиды, и прикоснулся пальцами к огромному серому блоку. Он прикоснулся к вечности. Одно дело было прочесть многотомный труд историка Манефона о тридцати династиях и другое: увидеть наяву историю Египта, далёкую, которая сейчас смотрела на Иосифа из глубины тысячелетий. Дух перехватывало у юноши оттого, что он вошёл в то далёкое время, увидел его. А что останется после жизни Иосифа? Он перевёл взгляд себе под ноги, наклонился и взял в ладонь горсть горячего песка.

— Ну, зачем он взял песок?! Теперь на песок будет смотреть!

Он задумчиво смотрел на горсть египетской земли, не чувствуя, что она обожгла его нежную кожу. Пирамида и этот песок будут здесь всегда, а Иосиф исчезнет с лица земли. Никто о нём не вспомнит через сто лет. А он страстно желал, чтобы спустя тысячи лет люди говорили, восхищались им. Но что нужно было сделать, чтобы остаться в памяти людей?

Береника сидела под широким тентом в окружении домочадцев, друзей и слуг и внимательно смотрела на сына. На фоне серой громады он был маленьким, а его жажда стать известным человеком была такой же огромной, как пирамида. В его душе тоже горел огонь. Береника понимала, что сын думал о величии, о бессмертии. Но он еврей, а значит, пути к славе для него были закрыты. Она предвидела, что он в будущем будет страдать оттого, что душевный огонь не смог поднять его над людьми. А Иосиф жаждал славы в мире эллинов, в империи. Нужно было отвлечь сына от пустых иллюзий. Береника знала, как и всякая мать, как это сделать. Она решила женить сына. Но едва заговорила с ним о женитьбе, как он сразу ответил: «Нет».

В Александрию приехала из Рима, где она постоянно жила вместе со своим старым супругом, юная царица Береника, правнучка Ирода Великого, наслышанная о красоте и уме Иосифа. Когда их представляли друг другу, царица так пылко взглянула своими бархатными глазами в лицо Иосифа, что он смутился и покраснел оттого, что смутился. А мать торопливо сказала:

— Он ещё не достиг того возраста… — и этими словами ещё сильней смутила своего сына.

— Но, я думаю, что обменяться поцелуями уже можно, — хитро улыбаясь, ответила царица и, обняв Иосифа за плечи, дерзко поцеловала его губы.

Поцелуй был такой странный, что юноша «потерял» голову. На мгновенье ему показалось, что Бог смутился за него и закрыл своё лицо рукой. Иосиф метнулся прочь из комнаты. И где-то в другом месте с размаху налетел на стену. Нелепо махая руками, он шагнул влево, вправо, развернулся, но всюду были стены, выход не появлялся перед его глазами. Он исчез. Иосиф хотел укрепить себя молитвой, но не смог вспомнить ни одной. Наконец Бог сжалился и открыл перед Иосифом окно. Разгорячённый, тяжело дыша, юноша бросился к окну, чтобы выпрыгнуть на улицу и убежать домой, в Иерусалим.

Улица была далеко внизу. Иосиф потрогал руками голову. Она была на месте, на плечах. Он огорчённо вздохнул, потому что он всем показал себя маленьким ребёнком.

— А что я должен был сделать? Ах, да! Мне нужно было строго взглянуть царице в лицо, чтобы она смутилась, потупила свой взор перед мужчиной. И поцеловать её по-мужски.

Ещё было не поздно всё исправить, явиться перед людьми мужчиной, твёрдым, сильным.

Иосиф быстро отдышался и прочитал укрепляющую его дух молитву. А потом, печатая шаг, делая руками скупые, чёткие движения и строго глядя перед собой, он пошёл в зал. Когда Иосиф появился в зале, все затихли, замолчали и удивлённо стали смотреть на юношу. Он же, продолжая мысленно читать укрепляющую молитву, с лицом суровым, закаменелым, с остановившимся взглядом, направился к царице. Она не потупилась, потому что в полном изумлении глядела на Иосифа. Он обнял руками её нежные плечи и прижался губами к её губам. Рядом с юношей прозвучал нарочито обеспокоенный голос его старшей сестры Мариаммы:

— Иосиф, что с тобой случилось? На тебе лица нет. Где ты его оставил? — И она, округлив глаза, поискала лицо брата вокруг себя, а потом развела руками. — Нету.

Он вновь едва не потерял голову, потому что в зале находились уважаемые люди, которые приехали из Рима вместе с царицей. Её брат царь Агриппа и римский всадник Тиберий Александр, перешедший в язычество. Год назад он был прокуратором Палестины, но редко появлялся в Иерусалиме, так как евреи считали его предателем, поворачивались к нему спиной, а другие — более горячие — плевали в сторону прокуратора.

Царица всё поняла, скромно потупилась и, улыбаясь, проговорила известную фразу, немного изменив её:

— Ты Иосиф Прекрасный в том саду, который словно Египет.

Обуреваемая чувством любви юная Береника отправилась с семейством путешествовать по Египту. Она была настойчивой, но когда она брала руки Иосифа в свои руки, тут же появлялась Мариамма и пронзительным голосом кричала:

— Не твори блуд! — И с укором взглянув на брата, смущённого криком сестры, она добавляла: — Укрепи себя молитвой.

Царица тоже внимательно смотрела на юношу, который долго стоял перед усыпальницей Хуфу. Поведение Иосифа говорило царице, что он мечтал о великих делах. Но для этого он должен был перейти в язычество, стать эллином, как Тиберий Александр. Она знала, что Иосиф был воспитан фарисеем Аристобулом. Чувство любви не позволило юной женщине увидеть в Иосифе то, что хорошо видели мужчины. Он был слабохарактерным, безвольным, как женщина. В то же время Иосиф притягивал к себе внимание всех, кто его окружал, притягивал женственной чувственностью.

Корабль медленно двигался вверх против течения Нила. На высокой палубе, укрытой тентом от жгучих лучей солнца, возлежали на ложах, сидели в креслах друзья и родственники Береники, изнывая от жары и духоты. Порывы ветра с Ливийской пустыни не могли принести путешественникам облегчение. Ветер был горячий. Но когда рабы начали поливать палубу водой, то она, быстро испаряясь, стала насыщать сухой ветер влагой. Под широким тентом появилась прохлада. Люди оживились. Впрочем, на царицу, которая была старше Иосифа на десять лет, жара не действовала. Она сидела по другую сторону широкого прохода и, чуть улыбаясь, зачарованно смотрела на лицо юноши. Она ни о чём не думала. Тиберий Александр решил привлечь к себе внимание публики. На его широких плечах висела белая тога из китайского шёлка. Китайский шёлк был необычайно дорогим. И, по сути, на плечах всадника висело целое состояние. А сама тога давно стала священной одеждой для людей империи. Люди расступались в стороны, когда видели идущего навстречу носителя тоги и выказывали ему всяческое уважение и почтение. В противном случае тех, кто не уважал гражданина Рима, ждали розги, тюрьма или продажа в рабство. Продажа в рабство грозила и тому человеку, который, не имея на то право, носил тогу.

Тиберий Александр выбрал интересную тему для рассказа: падение Мессалины жены императора Клавдия, которая при живом муже вышла замуж за патриция Силия. На свадьбу был приглашён в качестве свидетеля и Клавдий. Он, как обычно, посмеиваясь и делая ужимки своим звероватым лицом полного идиота, поставил подпись в брачном контракте. Императора уверили, что это шутка. Но вольноотпущенник Нарцисс, правивший империей, был напуган свадьбой Мессалины и юного Силия, потому что понял, что дни Клавдия были исчислены его женой. А так же были исчислены дни Нарцисса. Мессалина была подстать своему супругу, не знала меры ни в любви, ни в гневе. Сторонники Нарцисса были в ужасе от возможного кровавого террора безумной Мессалины. Сам Нарцисс, заламывая дрожащие руки, метался по кабинету, обдумывая планы, с помощью которых можно было бы открыть глаза Клавдию на правду его жизни с неверной женой. Если бы он был психически нормальным человеком, то сам Нарцисс мог бы сказать императору о предательстве Мессалины, о котором знала вся империя, кроме одного человека, Клавдия. Сумасшествие императора, которым виртуозно пользовался Нарцисс, обернулось против Нарцисса, потому что императору можно было легко внушить любую мысль. Мессалине не стоило бы большого труда убедить мужа в своей кристальной чистоте перед ним и потребовать отправить Нарцисса на Гемонии. А на следующий день Клавдий поступил бы так, как он всегда поступал, оглядев своих друзей, удивлённо бы спросил: «Почему не пришёл мой друг Нарцисс? Он меня сердит своим отсутствием».

Нарцисс решил подставить под возможный удар Мессалины двух своих шпионок, если бы план сорвался. Эти шпионки были любовницами Клавдия. Они по очереди, посылаемые из-за двери Нарциссом, метнулись в ноги императору и рассказали ему правду о его жене. Клавдий, конечно, поверил и сидел с широко открытым ртом. Нарцисс, зорко следивший в щель из-за двери за выражением лица Клавдия, решил и самого себя бросить на весы интриги. С пронзительным воплем он влетел в комнату, рухнул на колени перед императором и, задыхаясь, плача и стеная, сказал, что Мессалина и Силий решили завладеть императорской властью, а Клавдия убить.

Клавдий ощупал свою грудь дрожащими руками и, заикаясь, хрипло, едва-едва внятно спросил Нарцисса: «Я ещё император или императором стал Силий?» И когда Нарцисс клятвенно убедил его в том, что он по-прежнему император, Клавдий, вскочив с кресла на ноги, громовым голосом заревел: «Я убью её собственными руками!» Он таким страшным голосом ревел и кричал непонятные слова на непонятном языке, ломал мебель, а обломки яростно швырял вокруг себя, что все вольноотпущенники разбежались по сторонам. И Нарцисс торопливым шагом удалился за дверь, и оттуда, из-за щёлки стал внимательно следить за буйством императора. Когда он утомился и сел на сломанную мебель, Нарцисс тотчас вызвал всех влиятельных придворных, то есть, вольноотпущенников, которые клятвенно подтвердили слова шпионок и Нарцисса. И тем вновь ввергли императора в испуг.

Императорский двор находился в это время в приморской Остии, где была огромная база хлебного снабжения Рима и Италии. Нарцисс боялся предательства префектов продовольствия и претория, которые были ставленниками Мессалины, поэтому он предложил, в сущности, объявил себя префектом претория. Соединив в своих руках огромные властные полномочия, став диктатором империи, он, тем не менее, был в страхе от возможного удара Мессалины. Нарцисс вызвал консула Авла Виттелия, когда длинный обоз придворных направился в Рим. Виттелий сел в повозку, где были император и Нарцисс.

— Расскажи божественному Августу о делах Мессалины, — попросил консула Нарцисс.

Тот громко ответил:

— Какая дерзость! Какое преступление!

— Отвечай подробней императору.

— Какая дерзость! Какое преступление!

Нарцисс протянул влажной рукой императору мятую памятную записку с длинным списком любовников Мессалины. Но к ужасу Нарцисса Клавдий вдруг с умильными слезами, что хлынули из его глаз, начал рассказывать о счастливых днях, которые подарила ему Мессалина. Он благодарил судьбу, что соединила их вместе. Говорил, что весь горел от мысли, что скоро мог прижать Мессалину к своей груди. И уже почёсывал ногтями то место, куда хотел прижать супругу, задумчиво глядя прямо перед собой и не слушая криков консула, не видя, что лицо Нарцисса посерело от ужаса. Нарцисс на ходу выскочил из повозки, быстро собрал придворных императора, заламывая дрожащие руки, запугал всех местью Мессалины, чтобы никто не посмел предать его. И тут же направил к Мессалине гонца с известием, что император узнал правду о её браке с Силием и грозил неверной жене Гемониями. Эта хитрая уловка и погубила Мессалину. Она поверила. Вместо того чтобы обратиться за помощью к преторианцам, которые обязаны были присягой встать на защиту матери наследника Британика, она села в грязную телегу и направилась навстречу супругу, послав вперёд Британика и Октавию. Нарцисс, в свою очередь, выслал вперёд свору вольноотпущенников. Они не подпустили к императору его семью. Нарцисс, сотрясаемый страхом, следил издалека за поведением Мессалины. Когда она ушла в сады Лукулла, Нарцисс повёз императора и его свиту в лагерь претория. Там с трибуны, разражаясь богохульными проклятиями в адрес жены, Клавдий, потрясая в воздухе списком, сказал солдатам, что она изменяла ему много раз со многими мужчинами, число коих его великолепная память с трудом удерживала. Солдаты потребовали от императора назвать имена преступников. Тотчас начались казни. Преступников десятками приводили преторианцы на Гемонии. Однако вечером Клавдий вновь воспылал чувством любви к своей жене. Нарцисс приказал преторианцам убить её и донести об этом Клавдию. Он пировал, внимательно выслушал убийц и потребовал новую чашу с вином, весело заговорив о чём-то непонятном на непонятном языке.

Тиберий Александр ходил по палубе и весело, с юмором рассказывал о том, что происходило при дворе императора. «Лучший всадник Рима» Тиберий Александр был другом Нарцисса. Пройдёт всего лишь два года, и тысячи сторонников Нарцисса будут убиты по приказу Агриппины — младшей. Немногие останутся в живых, и среди них будут Тиберий Александр и Веспасиан Флавий…

В те времена долина царей уже не охранялась, потому что все гробницы фараонов были разграблены. Да и сама долина не походила на долину. Нагромождение скал, отвесных, пологих, обрамляло низину наподобие широкого ущелья. Здесь не хватало воздуха для дыхания. А сам воздух был настолько горячий, что обжигал лёгкие и нужно было дышать через платок.

Вместе с Иосифом, который страстно хотел осмотреть усыпальницы фараонов девятнадцатой династии, решили пойти в пекло только две сильные женщины: его мать и царица. Маленькую группу путешественников вёл за собой египетский жрец в белой юбке. Его голый торс и бритая голова были обильно умащены маслом, поблёскивали в лучах солнца. Он шёл уверенным, быстрым шагом, держа под мышкой факелы и огниво. Дыхание жреца было спокойным, а Иосиф задыхался. В его висках шумела кровь. Но он старался не показывать матери и царице свою слабость, боялся услышать от кого-либо из них вопрос: ты устал? Поэтому он сдерживал дыхание. Оно было хриплым. А шаги Иосиф делал широкие, какие он никогда не делал раньше, и чувствовал, что обе женщины понимали его поведение, улыбались за его спиной.

Великие фараоны восемнадцатой и девятнадцатой династий надеялись, что в этом мрачном месте с тяжёлым климатом никто не потревожит их покой. Но банды грабителей появлялись уже в первую ночь после погребения царской мумии. Приз был огромным, так как фараоны уносили с собой под землю сокровища ограбленных стран. При своей жизни фараоны сотрясали весь мир мощью победоносных армий, а после смерти ни один из них не ушёл от сотрясателей гробниц.

Вход был обычный, четырёхугольный в пологой скале. Он вёл в глубину усыпальницы, где был лабиринт коридоров с очень сложными ловушками. Так Сети Первый хотел спрятаться от грабителей. Увы. В первом же коридоре с полированными и оштукатуренными стенами, на низком потолке была надпись, сделанная огнём факела. Жрец, проходя мимо и не взглянув на неё, сказал:

— Я, Кмет, был здесь. Я возложил свою ногу на мумию. — И монотонным голосом добавил: — Кмету не нужно было входить в зал Святая святых, потому что на его пути были несметные сокровища.

— Почему же он вошёл? — спросил Иосиф.

— Гордыня. Он снял с мумии драгоценные амулеты, а её выбросил наверху, у входа в усыпальницу.

Впереди блеснули огни. Это была краска, которой были покрыты выбитые на полированных стенах зала картины жизни Сети Первого. Иосиф не вспомнил, что евреям было запрещено религией созерцать изображения живых существ. С душевным трепетом при свете факелов он начал осматривать то, что было создано тысячу лет назад. В те давние времена люди никогда не лгали. И Иосиф увидел на стене то, что хотел увидеть и ради чего он пришёл сюда. Он увидел воинов великого фараона. Это были евреи! Среди них находились эфиопы, ливийцы, вооружённые серповидными мечами. Армия Сети была наёмной, созданной из профессиональных воинов.

Когда семья возвращалась в Иерусалим, мать сказала Иосифу, что в пустыню уходили только простолюдины и беглые рабы, а он аристократ из царского рода.

— Я не боюсь трудностей жизни.

Она рассердилась на сына и резко ответила:

— Если ты думаешь, что ессеи только молятся, то ошибаешься. Они работают, чтобы прокормить себя. И ты будешь работать вместе с ними.

— Да, я буду работать, — беспечно сказал Иосиф.

У матери от возмущения округлились глаза, потому что её сын не знал, что означало слово «работать». Но, подумав, она хитро улыбнулась и посмотрела на нежные, девичьи руки Иосифа, которыми он брал дома только книги и срывал в саду цветы для матери, срывал каждое утро. Более тяжёлые предметы он никогда не брал в руки. А Береника сама управляла своим поместьем, где работали десятки поденщиков, знала их тяжёлый труд.

— Я надеюсь, что тебе понравится там, в пустыне, — мягко сказала Береника.

Она сердилась на сына, и сделала быстрый знак Мариамме, чтобы та молчала.

— А сколько дней ты собираешься жить в пустыне? — спросила царица, которая знала о работе не больше Иосифа.

— Три года, — с удовольствием ответил Иосиф.

Мариамма всплеснула руками и громко рассмеялась, а у царицы погрустнело лицо.

Он нашёл пещеры, в которых жили отшельники, после двух дней лазаний по горам за Иорданом. Люди в овечьих шкурах молча указали на старика. Он ничем не отличался от других. Когда Иосиф подошёл к нему, тот долго и бесстрастно смотрел в лицо юноши, потом перевёл взгляд на его руки. Движением пальца старейшина подозвал к себе рослого парня со шрамами на шее и кивком головы приказал обоим идти за ним. Молодой ессей вскинул себе на плечо бурдюк с водой и пошёл следом за стариком. Несмотря на преклонный возраст, старейшина ловко и быстро поднимался вверх по извилистой горной тропинке.

Идя следом за парнем, Иосиф пригляделся к его шрамам, и понял, что перед ним бывший раб, который недавно носил железный ошейник.

Небольшая горная долина была наполовину распаханной. На борозде лежала деревянная соха, вырубленная из куска дерева, с одной ручкой и с кожаным ремнём. Старейшина указал пальцем на соху, махнул рукой в сторону поля и молча ушёл вниз.

Молодой ессей хмыкнул и ткнул пальцем на ремень сохи.

— Что я должен делать?

Ессей прижал палец к губам и, усмехаясь, жестом руки объяснил, что ремень нужно накинуть на плечи. И так как Иосиф изумлённо смотрел на отшельника, тот набросил ремень на юношу и толкнул его вперёд. Но Иосиф в полной растерянности стоял на одном месте. Бывший раб беззвучно, сотрясаясь плечами, рассмеялся, потом оглянулся по сторонам и тихим голосом сказал:

— Уходи.

Кровь бурно прилила к щекам Иосифа. Ему было стыдно своей недавней уверенности, что он легко мог прожить три года среди ессеев. Нужно было возвращаться домой к книгам, к чистой постели, к вкусной еде и к безмятежной жизни, полной праздности и удовольствий. Мысленно он увидел фарисеев, Аристобула. Они отворачивались от Иосифа. В эти секунды он понял, что если вернётся домой, то никогда не решится выйти на улицу.

Иосиф поправил на плечах ремень и потянул соху. Она была тяжёлой, и юноша наклонился вперёд, сорвал соху с места. Он сделал десять шагов и рухнул на колени. Ессей сокрушённо покачал головой и вновь предложил Иосифу удалиться. Но тот, сидя на земле, растерянно смотрел на свои руки с розовой кожей и длинными красивыми ногтями. Только теперь Иосиф понял, что тяжёлая работа могла оставить на его руках царапины, а ногти — сломать. Нужно было на что-то решиться до того, как он поднимется на ноги.

Иосиф поднёс пальцы ко рту и начал быстро откусывать зубами длинные ногти, чувствуя, как по его щекам заскользили слёзы. Ему было жалко себя. Он решил остаться у ессеев, уверенный, что через два-три дня здесь появятся мать и Аристобул, чтобы увести его домой. И тогда Иосиф мог бы без стыда смотреть в глаза тем людям, которым он часто говорил о своём желании удалиться в пустыню к ессеям на три года.

Иосиф поднялся на ноги, накинул на свои плечи ремень и, низко наклонившись, поволок за собой соху. Работа была не трудной. Острый конец сохи легко взрыхлял мягкую, тучную землю. Но разум Иосифа протестовал против любой физической работы, а его девичье тело не желало носить на себе ярмо. Чувство унижения переполняло душу Иосифа. Он то и дело непроизвольно поднимал руки к ярму, чтобы сбросить его и немедленно уйти домой, и опускал их, мысленно увидев фарисеев, которые, счастливо улыбаясь, истязали свою плоть во имя Бога.

Когда он поворачивался на поле в обратную сторону, то с надеждой смотрел на тропинку, надеясь увидеть на ней Аристобула.

Внизу прозвучал металлический звук, и ессей молча остановил Иосифа. У юноши тряслись ноги, а спина не разгибалась. Ессей обнял его за пояс и повёл по тропинке вниз.

Перед пещерами на широкой площадке с каменной ямой, полной воды, раздетые донага ессеи брали воду кожаными вёдрами, отходили к обрыву и тщательно обмывали свои тела. Тоже сделал Иосиф. Потом по знаку старейшины ессеи встали голыми коленами на россыпь мелких камней, обратившись лицом в сторону далёкого Иерусалима, протянули к нему руки и начали молча молиться.

Иосифу никто ничего не объяснил, не предложил делать так, как делали все. Он не знал имена ессев, старейшины. И его никто не спросил: кто он?

Иосиф встал голыми коленами на щебёнку и, с трудом удержав крик, рухнул на бок. Ему было стыдно перед замершими ессеями. Он раз за разом поднимался и вставал на колени и вновь, плотно сжав губы, валился на бок, чувствуя резкую, нестерпимую боль. Он возился позади ессев. А они, словно каменные, неподвижно стояли на коленах с поднятыми руками и молча творили молитвы.

По знаку старейшины люди поднялись на ноги и ушли под навес скалы, где стояли грубо сколоченные столы и лавки. Повар налил каждому в подставленную деревянную чашку похлёбку, протянул кусок хлеба, дикие маслины.

Едва Иосиф поднёс ложку с дурно пахнувшим варевом к губам и чуть потянул его в себя, как вздрогнул всем телом от чувства отвращения, гадливости и тошноты. Он быстро зажал левой рукой губы и напрягся, чтобы не извергнуть из себя то, что было в желудке, потом осторожно оглянулся. Все торопливо кушали и смотрели только в свои чашки. Сидели неподвижно. Иосиф не смог побороть тошноту и не решился кушать баланду. Он осторожно отщипнул зубами кусочек хлеба и опять зажал пальцами губы, чтобы не выплюнуть изо рта гадость и мерзость. Применив невероятные, неизвестные ему до сего дня усилия, он проглотил плохо разжёванный кусочек хлеба. Но его желудок не хотел принимать нечто ужасное, и возмущённый поступком Иосифа толкнул кусочек назад. Иосиф зажал губы двумя руками и напряжением всего тела вернул пищу в желудок. Потом взял маслину. Она была невкусной. Он такие маслины никогда не ел. Непроизвольно Иосиф вспомнил, как недавно, поздно утром мать входила в его спальню и нежным голосом говорила: «Что ты хочешь покушать, моя девочка?» Он лежал на мягкой постели под пушистым одеялом и неторопливо называл то вкусненькое, что хотел бы съесть.

Иосиф осторожно огляделся. Ессеи жевали маслины, продолжая смотреть вниз. «Они, наверное, все беглые рабы. А я зачем здесь? Я смогу выдержать один день. А завтра за мной придёт мать. И я скажу Аристобулу, что не смог противиться воле матери, хотя истово хотел остаться у ессев на три года, что я был огорчён, но я почтительный сын своей матери». Его душа, укреплённая этим размышлением, воспрянула, он ощутил облегчение.

Когда люди встали из-за столов и пошли мыть чашки, Иосиф, прикрывая ладонью варево, отступил к обрыву и выплеснул баланду в пропасть. Туда же полетел и кусок хлеба.

В горной долине Иосиф ощутил то, что он всегда ощущал после еды, поискал взглядом отхожее место. Его напарник поднял с земли мотыгу и знаком предложил Иосифу следовать за ним, в лес. Там он выкопал ямку, усадил над ней Иосифа и укрыл низ его тела со всех сторон своей одеждой, бараньей шкурой. А потом ессей направил Иосифа, опять же знаками, вниз к пещерам, чтобы юноша принял полное очищение водой.

Нелепость положения, в котором он оказался, угнетало Иосифа более чем ходьба по полю с ярмом на шее. У него заплетались ноги, и он с размаху падал лицом на землю. Ему хотелось лежать на ней неподвижно, но ессей знаками поднимал Иосифа, указывал пальцем на солнце, оно клонилось к закату. Выделывая ногами кренделя, словно занимаясь странной пляской, Иосиф продолжал таскать за собой соху. Он мысленно торопил солнце, чтобы оно как можно быстрей исчезло с небосклона. И когда его последний луч мелькнул в долине и в ней тотчас появился сумрак, ессей повёл Иосифа к пещерам. Юношу обрадовало, что перед трапезой не было молитвы. Он заставил себя съесть баланду и хлеб. И уже хотел направиться в пещеру, чтобы лечь спать, как увидел, что ессеи встали на молитву.

Пользуясь сумраком, Иосиф поддерживал себя руками, часто опускался с колен на пятки.

Наступила тёмная ночь, а ессеи продолжали молиться с поднятыми руками. Иосиф тихим шёпотом спросил наставника:

— Долго будем стоять?

— Всю ночь. До первого луча солнца.

В полной растерянности Иосиф рухнул на бок. Встал на колени. Но ему хотелось спать, и он заснул. Его разбудило собственное падение на камень. На площадке было тихо. Ессеи стояли на коленах неподвижно. Один Иосиф двигался: раз за разом валился то на левый бок, то на правый. И после многих падений юноша не проснулся.

Он ощутил, что чья-то сильная рука резко встряхнула его, а потом поставила его на ноги. Иосиф открыл глаза и несколько секунд с удивлением смотрел на голых людей, которые перед обрывом принимали водное очищение. Он не сразу вспомнил, почему он здесь, среди нищего народа. Его мышцы болели, руки не могли удержать пустое ведро. Наставник окатил водой Иосифа, и он оживился.

И пока они оба заканчивали вспашку поля, другие ессеи разбрасывали зерна по чёрной плодородной земле. Можно было отдохнуть, тем более что ноги подкашивались у Иосифа. Наставник знаком повёл юношу в пещеру, где стояли мельничные жернова, засыпал в них зерно и начал вращать один, указав пальцем на второй круг. У Иосифа от прошлой работы кружилась голова, а едва он встал за мельницу, как тотчас рухнул на неё. Иосиф с трудом поднялся на колени и вцепился двумя руками в ручку, начал вращать круг. Глядя на белую от мучной муки стену пещеры, Иосиф с раздражением мысленно спросил себя: «Что я здесь потерял среди неграмотных людей? Что я ищу?» Продолжая работать, он начал сердиться на мать, которая не запретила ему пойти в пустыню.

Во время трапезы он увидел, что на его ладонях и пальцах появились шишечки. Потом во время работы они лопнули. Он показал руки наставнику. Тот в ответ только пожал плечами. И Иосиф вновь начал крутить мельницу. На ладонях выступила кровь. Ладони прилипали к ручке. Ему было очень больно и очень жалко себя. Слёзы скользили по его лицу.

Он сердился на мать и мысленно упрекал её за то, что она не спешила прийти за ним.

Когда они заполнили мукой деревянный ящик, и Иосиф, облегчённо переводя дух, сел у стены, наставник знаком позвал его за собой. В каменной яме не было воды. Наставник протянул Иосифу связанные вместе два бурдюка. Себе взял четыре, и они начали спускаться в пропасть, где далеко внизу пробегал ручей.

Спускаться в пропасть было легко, но когда с бурдюками, полными воды, Иосиф двинулся вверх по тропинке, он задрожал от ужаса, потому что подъём был крутой и длинный.

Наставник быстро ушёл вперёд, и юноша, напрягая свои физические и духовные силы, бросился за ним. Хрипло дыша, задыхаясь, он вновь начал сердиться на мать, прерывисто бормоча за спиной ессея:

— Я не хотел сюда… Почему ты промолчала?.. Нет! Ты сказала: «Иди». Нет. Ты приказала, а я — покорный сын. Я не мог отказаться. Я молил тебя: «Позволь остаться дома». А ты вновь сказала: «Иди!»

Из-под его ноги выскочил камень, и Иосиф потерял равновесие, отчаянно замахал руками, словно пытался взлететь в воздух, повалился на спину. И вместе с бурдюками покатился по крутому горному склону вниз, к ручью. Там он умылся холодной водой, чтобы смыть с лица слёзы и повесил себе на шею бурдюки. А чтобы вновь не опрокинуться на спину, Иосиф согнулся и на четвереньках пошёл в гору, сердито вопрошая себя:

— Зачем я здесь? Как я буду жить без книг, без вкусненького?

Но более всего юношу угнетало то, что он находился среди простого народа. Иосиф видел народ часто, но мельком, потому что стоял высоко над простолюдинами в силу своего рождения. Здесь в пустыне простой народ оказался выше Иосифа, так как был физически сильным. Разум аристократа не мог примириться с тем, что грубые, невежественные люди были выше его. Нужно было развить в себе физическую силу, выносливость.

Иосиф рванулся вперёд, а чтобы не стонать от боли, он закусил зубами конец льняной верёвки, что соединяла бурдюки. В его нежных руках пульсировала боль от многочисленных царапин. Стремительно идя на четвереньках, он догнал наставника. Но перед пещерами Иосиф рухнул на камни, лежал и хрипел, словно при смерти. С помутнённым сознанием он помнил, кто он, поэтому заставил себя рывком встать на ноги, дойти с бурдюками до ямы и вылить воду.

Наставник в сомнении осмотрел Иосифа, подумал, ушёл в пещеру и вернулся с двумя топорами. Один протянул Иосифу и указал пальцем на далёкий лес. Иосиф не понял, зачем нужно было идти в лес с топорами, когда проще было собрать на земле сушняк. Но лес был чистый. Кое-где стояли засохшие, мёртвые деревья. Наставник выбрал для Иосифа тонкое дерево, а для себя выбрал толстое — и, плюнув на свои ладони, с удовольствием начал рубить ствол.

Юноша с трудом набрал в рот слюну, плюнул её на ладони, покрытые кровавыми ранами, утёр с лица обильные слёзы и поднял топор. Увы. При замахе топор улетел за спину Иосифа и затерялся в густой траве. В лесу было прохладно, покойно, а у юноши болело всё тело. Он вдруг вспомнил, ища топор, что недавно, до того, как пришёл к ессеям, мечтал быть полководцем. Но полководцы часто сражались впереди своих воинов.

Иосиф перестал плакать, быстро подобрал топор и бегом вернулся к своему дереву. Он неумело, слабо работал топором, ни на секунду не останавливаясь, до тех пор, пока ствол не закачался и не рухнул на землю. Его нежные руки были в крови. С того дня юноша перестал плакать и ждать появления своей матери. А через две недели он легко поднимался в гору с бурдюками, полными воды, десятки раз за день. Валил деревья, как лесоруб. С удовольствием кушал баланду. А во время всенощной молитвы Иосиф стоял неподвижно на коленах с протянутыми в сторону Иерусалима руками. Но всегда помнил, что он аристократ. В его душе горел огонь. А у людей, которые окружали Иосифа, он никогда не загорался. Они смиренно ожидали наступления Царствия Божия, убивали свою плоть долгими молитвами, постами, работой. Иосиф делал то же, что и ессеи, но не мог загасить клокочущий огонь в своей душе.

Через три года, когда Иосиф мог стать «посвящённым» в братство ессев, стать братом для всех, он молча простился с людьми и покинул их, чувствуя в душе горечь, что расстался с ними навсегда. И в то же время он был счастлив, что выдержал трудное испытание. Но, мечтая о доме, Иосиф направился на север, в Галилею. В Галилее была гора Кармил. И на её вершине стоял храм, посвящённый жестокому языческому богу Кармилу. Священники храма умели заглядывать в будущее людей. А Иосиф страстно хотел увидеть своё будущее.

Так как Иосиф не стал братом для общины, то ему никто не открыл свои имена, никто не спросил его имя, не задал вопрос: кто ты?

Когда Иосиф начал спускаться вниз по горе, за ним пошёл его наставник.

— Я знал тебя раньше, Иосиф, — тихим голосом сказал наставник.

— Почему ты не открылся мне?

— Хм… разве ты уже забыл, что с мирскими делами нельзя жить в пустыне.

— Ты был рабом? — спросил Иосиф, ничуть не интересуясь прошлой жизнью своего наставника и с удовольствием глядя вперёд, туда, где была дорога.

— Да, — с печалью в голосе ответил наставник. — Моё имя Иоанн. Я родился на севере Галилеи в семье свободного человека. Мой отец долго изнурял себя работой, чтобы скопить деньги на участок земли. Увы. Он не смог скопить деньги. Взял землю в аренду у богатого человека. Но налог Риму и Храму не позволял ему вернуть долг…

Иосиф из уважения к своему наставнику шёл медленно и глядел себе под ноги. Мысленно юноша был далеко. Он ощущал в душе страх оттого, что жрец мог предсказать обычную судьбу: «жизнь — полная чаша… долгая… сладкая…» Такие формулы гадальщики говорили всем людям. Юноша пылко взглянул вперёд на лес, куда он входил вместе с Иоанном и едва не сказал вслух: «Я не такой, как все. Я другой. У меня должна быть другая судьба». И услышал горестный голос Иоанна:

–…тогда отец повёл нас на рынок и продал. А потом он отнёс деньги хозяину, Храму и Риму. Сжёг хижину и вонзил себе в сердце нож…

Иоанн схватил рукой горло, долго мял его чёрными пальцами и хрипел. Его лицо было залито слезами.

— Да! — хрипло вскрикнул он. — Я мечтал убить мучителей!

— Ты убил?

— Да. Мою руку направлял Бог. Пять лет назад меня нашла мать и передала мне нож, которым убил себя отец. Я убежал от хозяина и напильником сорвал ошейник. Я сидел в засаде двадцать дней. Питался корнями и водой. И, наконец, они появились.

— Кто?

— Римляне. Их было много, центурия. Я пошёл за ними. Ждал час их трапезы. И когда они остановились в лесу и разбрелись, чтобы собрать дрова для костра, я метнулся к тому, кто был ближе ко мне. Я вонзил нож в его горло, и он рухнул на землю без звука. Я как тень метался между ними, и каждый мой удар был смертельным. Я убил много! — крикнул Иоанн и торжествующе рассмеялся.

Потрясённый рассказом и яростным видом Иоанна, Иосиф отступил от него.

— Бог был со мной в тот час. Те, кто остался в живых, убежали из леса. Ха-ха-ха! Если бы ты видел, как центурия убегала от одного человека! Ха-ха-ха!

Смеясь, Иоанн перегнулся пополам, хлопая себя длинными руками. И вдруг затих. Рукавом туники смахнул с лица слёзы и вновь тихим голосом заговорил:

— Да, теперь нужно было убить хозяина моего отца. Я решил зарезать всю семью, потому что он погубил мою семью. Я плакал, что муки смерти для хозяина и его домочадцев будут короткими, не сравнимыми с муками моего отца, матери, сёстер и братьев. Я пришёл и приготовил в руке нож. Я знал, что убью их быстро и легко, а в Храм не пойду. Они вышли, чему-то смеялись, слабые, весёлые, сытые. Я сделал шаг им навстречу и ощутил на себе руку Бога, которая остановила меня. Я выронил из пальцев нож и побежал в пустыню.

— Иоанн, ты не забыл имя хозяина? Кто он?

Иоанн горестно вздохнул и, не глядя на Иосифа, тихо ответил:

— Как же я могу забыть?.. Это твой отец Матфей.

Иоанн повернулся и быстро пошёл прочь…

Едва Иосиф покинул пустыню и вышел на дорогу, что тянулась от деревни к деревне, которые были многолюдными, как тотчас увидел группы девушек. Его сердце учащённо забилось в груди. Иосиф удивился и начал укреплять себя молитвой. Однако его юное сердце продолжало взволнованно стучать. Это был грех. Иосиф рассердился на себя, потому что за три года он оказывается не смог усмирить свою плоть. Он опустил глаза вниз и так шёл по дороге, по улицам деревень, чутко слушая девичий смех, их приятные голоса, наполненные греховным умыслом. Девушки были озорные, понимали, что он скрывал свои чувства. Они нарочно, под разными предлогами останавливали Иосифа, задевали плечами и прямо смотрели ему в лицо. Девушки двигались перед ним, старательно покачивая бёдрами, чтобы смутить его. Он мысленно читал молитву и быстро шёл по дороге.

Он интересовал всех встречных людей, потому что его лицо было лицом аристократа, а шёл он пешком, как простолюдин. Его старая потрёпанная туника была короткой, а таллиф выцвел. Кожа на руках юноши была чёрной, в ссадинах от тяжёлой работы, какой могли заниматься только рабы.

На земле Десятиградья Иосиф решил отдохнуть на берегу Иордана, хотя он не испытывал чувства усталости. И не хотел есть.

Вдоль обоих берегов широкой полноводной реки с густыми зарослями деревьев было много родников с холодной прозрачной водой. Здесь были чудесные лужайки, прохлада, пение птиц. Но здесь дьявол устроил хитрую ловушку для Иосифа. Он сильной рукой направил навстречу праведнику двух юных гречанок живших блудом. Глафиру и Пульхерию. Старшей среди них была Глафира. Впрочем, таких девушек в Десятиградья и Самарии было много. Они с большой охотой передавали юношам все те болезни, которые были результатом их жизни.

По берегам Иордана невозможно было пройти из-за обилия лесных зарослей. Огромные деревья наклонялись своими густыми ветвями к воде и закрывали берега. За Иорданом была чрезвычайно плодородная земля. Она привлекла сюда в далёком прошлом вавилонян, ассирийцев, греков. Люди берегли землю тем, что разводили леса, которые в свою очередь защищали её от песков пустыни. Пройдут сотни лет, погибнет империя, наступит хаос, и деревья с беспощадным равнодушием будут вырублены людьми ради дров. Пески прихлынут к Иордану, и река превратится в ручей с бесплодными, каменистыми берегами. Но сейчас широкая зелёная полоса вдоль реки была похожа на райские кущи.

Иосиф свернул с дороги к Иордану, углубился в лес, достал из сумки ломоть хлеба, чтобы размочить его в родниковой воде. Он наклонился к источнику и услышал лёгкие шаги.

Две девушки жившие блудом вышли из-за дерева и, изображая лицами, на которых лежал чёткий отпечаток их жизни, стыдливую скромность, непорочность, направились к роднику.

Хотя они были гречанками, но Иосиф не был фанатиком, и он разломил кусок хлеба и протянул девушкам. Жившие блудом, само собой понятно, не кушали чёрный хлеб простолюдинов.

— Не трогай нас. Мы не такие, — ответила Глафира и словно ненароком приподняла подол туники, обнажив бёдра и то, что всегда смущало покой мужчин.

— Я тоже не такая, — сказала игривым, весёлым голосом Пульхерия и торопливо сбросила с себя в доказательство своих слов тунику, оставив на себе то, что девушке дала природа.

Тот дурной запах, что кое-как сдерживали туники, сейчас распространился в райском месте. Грязные тела блудниц с остатками давнего умащения были нехороши.

Иосиф в полной растерянности несколько секунд смотрел на девушек, по-прежнему протягивая им кусок хлеба. Они приняли его растерянность за плотское вожделение и, продолжая говорить о своей непорочности, скромности, играя телами, пошли на юношу, ещё более распространяя зловоние.

Иосиф был потрясён видом гречанок. Они словно пришли с того света. Выронив хлеб, юноша отпрыгнул от источника и помчался в сторону дороги, ловко прыгая через корни и кусты, слыша позади себя возмущённый, обиженный и злой крик:

— Ты не мужчина!

Пронзительный крик разбудил на берегу Иордана спавшего грека. И так как девушки смотрели в его сторону, то он, встав на ноги и, приняв героическую позу, с твёрдостью в голосе ответил:

— Нет. Я мужчина.

— Это видно по тебе. А тут был еврей. Накинулся на нас. Сорвал одежду, — зло воскликнула старшая девушка, оскорблённая поведением Иосифа. — Я таких людей ещё не встречала.

— Да, они все насильники, — согласился грек, внимательно созерцая обнажённые тела девушек.

— А мы беззащитные, — словоохотливо сказала Глафира, она помолчала, подыскивая в голове, увитой, как венком, грязными волосами, что-нибудь более весомое и красивое, вспомнила еврейское слово и торопливо добавила: — Целомудренные девы.

И потупилась, своевременно вспомнив, что потупленный девичий взор мужчины всегда принимали за доказательство её целомудрия и непорочности.

Грек вскрикнул и прослезился, потому что в первый раз увидел девственниц. В его разгорячённой голове тотчас мелькнула мысль, что он мог бы сегодня прийти на главную площадь своего города, где всегда собирались мужчины, и громовым голосом рассказать… но вначале нужно было сделать…

Трудно сглотнув слюну, что комком встала в его горле, он сипло заговорил:

— Небось, нелегко так-то жить… помощь нужна какая?

— Да, помоги, — ответила Глафира, опускаясь на мягкую шелковистую траву своим нечистым телом и жестом руки приглашая грека занять место рядом с собой.

Он был настоящим мужчиной, который никогда не ждал второго приглашения. Поэтому грек получил от девушек всё, что хотел и даже больше. И с полученным грузом, счастливый, не менее быстро, чем Иосиф бросился на дорогу. Он бежал, не останавливаясь ни на секунду, напрягая все свои силы, до самого города. Расталкивая людей, с мылом на губах грек выскочил на площадь и громовым голосом завопил, чувствуя себя тем воином, который принёс в Афины известие о победе греков под Марафоном:

— Знайте! Я взял двух девственниц!

Несмотря на то, что на площади было много народа, мужчин, которые стояли, прохаживались или сидели на каменных лавках, все молчали, говорил только один Андромах. Он стоял на высокой трибуне впереди ожидавших своей очереди ораторов и рассказывал о предке Андромахе. Андромах был рабом Александра Македонского, сопровождал полководца, когда тот ходил мыться. А работа у него была простой, лёгкой и необычайно почётной. Раб Андромах ложился перед входом в баню, а полководец обтирал о его тело свои ноги перед тем, как вступить в парилку.

Андромах рассказывал о своём великом предке уже более двадцати лет, каждый день, даже в непогоду. Даже тогда, когда на площади никого уже не было. Оратор, конечно, пришёл в ярость оттого, что Перколис прервал его плавный рассказ своим криком, и зло сказал:

— Насильно взял?

— Нет. Сами предложили. Я этот день на всю жизнь запомню! — в счастливом исступлении крикнул Перколис и продолжил: — А дело было так…

В толпе кто-то насмешливо сказал:

— Теперь можно расходиться, а послушаем через месяц, когда он вызубрит свою речь.

Довольный тем, что он не умер от бешеного бега, как тот воин, Перколис вскочил на трибуну, хотя Андромах толчками хотел сбросить его вниз, да и очередь ораторов была недовольна поступком Перколиса, он громовым голосом заговорил:

— Десять евреев под предводительством фарисея Аристобула накинулись на двух девственниц. — Он помолчал секунды три и, озарённый мыслью, счастливым голосом крикнул: — С мечами! Требуя, чтобы девушки обнажились! Но я вышел к ним навстречу без оружия. Клянусь всеми богами Олимпа! Я посмотрел на них так, — Перколис показал. — А потом я сделал рукой так, — Перколис показал. — И они, бросив мечи, обратились в постыдное бегство. Хотя фарисей призывал их крепить дух молитвой, но убежал первый. А две юницы, как две Психеи, как порождение Афродиты, встали передо мной на колени и протянули мне свою невинность, умоляя меня принять их дар. Они заклинали меня всеми богами, грозили, что бросятся в бездонный Иордан. И я уступил, не в силах отказать им.

Греки перестали двигаться, кушать, с раскрытыми ртами внимательно они слушали Перколиса. Да и Андромах, который минуту назад демонстративно заткнул было свои уши затычками, выдернул их, раздражённо говоря: «И вот полководец вступил в парилку…» А Перколис сильно хлопнул себя по поясу ладонями.

— Вы сами видите, что на мне нет оружия. Да и никогда я не ходил с мечом. Это ли не доказательство правдивости моих слов. Я долго не решался поднять подол своей туники, ведь я отец семейства. Но в страхе, что девушки могли убить себя, а я стал бы убийцей, я решился…

Через две недели у всех жителей города появилась странная болезнь. Люди не понимали, откуда она взялась. Ругали евреев. Ораторы собирались на площади и обменивались длинными гневными речами, принимая героические позы. Но болезнь не отступала.

— Жрец, возьми антик, — сказал Иосиф, протягивая жрецу храма серебряную монету.

Тот в это время подошёл с молотом к жертвенному быку, подошёл осторожно, пряча за спиной орудие убийства. Крупное, мускулистое животное, не догадываясь о том, что его ожидало, с удовольствием и довольно быстро слизывало языком со дна кормушки пшеничную муку. Встав рядом с рогатой головой быка, жрец взмахнул тяжёлым молотом, и в это время прозвучал голос Иосифа. Удар получился не точным. Бык, изумлённый коварством жреца, замер на секунду, а в следующее мгновенье с рёвом поддел его снизу, поднял на рога, отшвырнул в сторону, как охапку соломы и выскочил из зала.

Жрец с трудом, сдерживая стоны, встал на ноги, долго и молча смотрел на Иосифа. Потом он сильным жестом простёр обе руки в сторону юноши и сказал, скупо двигая губами, словно прокаркал:

— Этот знак тебе! — и добавил, указав пальцем на дверь: — Иди туда. Серебро оставь перед входом.

— Но что говорит знак? Я ли был в образе быка?

Жрец перевёл свой пронзительный взгляд на руку юноши, что сжимала серебряный кружок, усмехнулся и тем же сильным громовым голосом ответил в гулкой тишине храма:

— Однажды ты придёшь сюда с человеком, который оставит миру слова: «Деньги не пахнут». Но только слова.

— А что я оставлю? — с душевным трепетом едва-едва слышно спросил Иосиф, боясь узнать, что его судьба обыкновенная, как у всех людей, истово желая, чтобы она была замечательной.

— Если я скажу, ты не придёшь сюда, — ответил жрец, многозначительно усмехнувшись.

И он медленным жестом руки указал на дверь. Она была деревянной. Иосиф осмотрел её и, не найдя скобу, решил, что дверь открывалась наружу, из зала в другое помещение. Он протянул руку, чтобы толкнуть её, и увидел, что дверь исчезла, как будто её и не было. А перед ним простирался квадратный зал без крыши, тот зал, где Иосиф находился секунду назад. Он хорошо помнил, что жертвенник был пустой, на нём ничего не было. И не были приготовлены дрова для сожжения жертвы. А сейчас в пустом зале от жертвенника поднимался вверх синий дым. Его вид притянул внимание юноши. Струя дыма заколебалась, как это всегда происходило на открытом месте от движения воздуха. Но здесь, в храме не было сквозняка.

Едва Иосиф ощутил сладковатый запах дыма, как тотчас отметил, что всё вокруг него потеряло чёткие очертания. Он покачнулся и посмотрел вниз, на каменный пол и не увидел своего тела. И вдруг услышал рядом с собой дыхание человека, девушки. Она фыркнула и греховным чувственным и капризным голосом сказала:

— Куда ты смотришь? Я здесь.

Она провела пальцами по его щеке, а он смотрел на то место, где звучал её греховный, очень приятный голос и не видел её.

— Я жду тебя, Иосиф. Мы скоро встретимся. Я знаю, ты мечтал обо мне.

Иосиф смутился оттого, что девушка каким-то образом узнала его тайные мысли. Он ощутил, что его лицу стало горячо от бурного прилива крови к щекам. К тому же он чувствовал, что незнакомка смотрела на него, понимала, почему он покраснел, и улыбалась. Она говорила на греческом языке.

— Я не могу общаться с греками. У нас, евреев, строгая вера.

Она весело рассмеялась и положила свои руки на его плечи.

— Если так, то зачем ты пришёл сюда? Не отвечай. Знаю.

Он ощутил, что девушка потянулась к нему, прикоснулась губами к его губам и отступила от Иосифа. У него кружилась голова от бурного тока крови, от обилия чувств, что охватили его душу.

— Кто ты? Где мы с тобой встретимся?

Но в ответ он услышал греховный смех девушки и её шаги, что быстро удалялись от Иосифа. Он громко рассмеялся и воскликнул:

— Я видел сон! Я нахожусь во сне!

— Нет. Это не сон, — услышал он голос жреца. — Ты хотел узреть своё будущее, но чтобы оно состоялось, нельзя входить в него. Одно скажу. Тебя ждёт судьба, какая не выпадает на долю смертному человеку. Прощай и до скорой встречи.

Вновь вокруг него всё изменилось, и он несколько секунд удивлённо рассматривал дверь. Ту дверь, к которой он подошёл несколько минут назад. Иосиф протянул к ней руку, ощутил пальцами её материальность, толкнул и шагнул вперёд. И, ещё не успев что-либо увидеть впереди, услышал крик:

— Он пришёл!

Иосиф с потрясённой душой стоял во дворе своего родного дома. Он уже сомневался, что покидал его, что жил три года среди ессеев, что был в храме бога Кармил. Сомневался, что разговаривал с девушкой. Его удивило, что выскочившие во двор мать, Аристобул и все домочадцы почему-то стали меньше ростом. Впрочем, он тут же понял, что он сам вырос, а туника, когда-то длинная до пят, едва прикрывала его колени.

Домочадцы встали перед Иосифом полукругом и изумлённо начали рассматривать его, потому что три года назад он был маленьким, худеньким подростком, а сейчас они видели высокого широкоплечего юношу.

Мать порывисто обняла Иосифа и расцеловала его лицо. Почему-то слёзы хлынули из глаз Иосифа. Он шумно хмыкнул носом и, смеясь, сказал:

— Я много выпил воды.

Аристобул схватил его руку, удивлённо осмотрел, чмокнул её губами и крикнул:

— Это рука настоящего мужчины!

Он начал хлопать в ладоши и ходить, пританцовывая вокруг Иосифа, смахивая с лица слёзы умиления. А потом убежал на улицу, чтобы всем встречным людям рассказать о подвиге Иосифа.

Юноша стоял во дворе на одном месте, обнимаемый и орошаемый слезами домочадцев и плакал, потому что вернулся домой.

Поступок Иосифа поразил всех аристократов, жителей города. По предложению первосвященника он был введён в состав синедриона от партии фарисеев. Но его интересовали взгляды саддукеев, которые хотели жить в мире с язычниками и сами жили, как язычники.

Иосиф возлюбил трудности. Занялся жестоким видом спорта — пантекреоном. Регулярно ходил в гимнасий, соблюдая меры предосторожности. Он мечтал стать олимпиоником. Но в таком случае, Иосиф навсегда должен был уйти от своего народа, как это сделал Тиберий Александр, бывший прокуратор Палестины. А юноша стал для народа идеальным мужчиной. Ему подражали. Он был вождём молодёжи. И когда Иосиф примкнул к саддукеям, фарисеи не прервали с ним хороших отношений, по-прежнему считая его «своим».

Иосиф всё реже и реже вспоминал предсказание жреца бога Кармил и не верил, что в его жизни могло произойти нечто необычное. Даже если бы он стал первосвященником, потому что первосвященников до Иосифа было много и после его жизни будет много. Он помнил, что по его спине пробежал мороз, когда жрец монотонно и сильно проговорил страстным голосом: «Тебя ждёт судьба, какая не выпадает на долю смертного человека!»

В его душе горел огонь.

Саддукеи не ходили в Храм, хотя все они были выходцами из жреческого сословия, не соблюдали законы Моисея, с презрением относились к фарисеям. А народ, то есть, ам-хаарцев, они не знали и знать не хотели.

Саддукеи, как и греки, гордились своими предками. Во время заседаний синедриона они спорили друг с другом о древности своих родов. А так как в хранилищах Храма находились все списки евреев, когда-либо живших на земле, то эти списки по приказу саддукеев приносились в зал синедриона и внимательно читались. Иосиф не принимал участия в этих спорах, которые часто заканчивались мордобитием. Ему было скучно и неинтересно сидеть на лавке и слушать ежедневные споры о древности аристократов, о том, кто, когда вышел из вавилонского плена, кто участвовал и как участвовал в строительстве Храма Соломона. Иосифу было более интересно читать дома хронику Николая Дамасского бывшего секретаря Ирода Великого об Ироде Великом, о его времени. Иосиф, смеясь, читал прожекты Филона Александрийского, дяди Тиберия Александра о примирении иудаизма и эллинизма. Филон, несмотря на то, что был жертвой еврейского погрома в Александрии, был человеком богатым, а значит, не знал жизни простого еврейского народа. Не знал, что евреи не хотели жить в мире с эллинами, которым в своё время покровительствовал Ирод Великий, отдал им лучшие земли Иудеи, города, считал эллинов своими союзниками, а евреев — врагами. Иосиф не хотел знать о той ненависти, что клокотала между евреями и эллинами. Он уединился дома и начал изучать греческую философию.

До Иерусалима дошло известие, что император Нерон обратил в рабов более пяти тысяч евреев римской общины и отправил их умирать на остров Сардинию в известняковые каменоломни. Это была обычная ошибка того времени. Евреев обвинили в том, что они были волнуемы Христом, тогда как они не признавали Иисуса сына Иосифа Христом. Но такие тонкости были непонятными для язычников. Эллины и итальянцы видели, что новая вера увлекала в неё рабов и простолюдинов, отнимала людей от языческих храмов. Нерон решил проблему просто: отправил христиан и евреев умирать на каменоломни.

Три года в синедрионе шли вялые споры о том, нужно ли вступаться за единоверцев. Каждый аристократ боялся за себя, а все аристократы были против того, чтобы отправить посольство к императору.

Иосиф сам вызвался поехать в Рим в составе посольства.

После того, как были получены разрешения прокуратора Палестины Порция Феста и наместника Сирии Домиция Корбулона, а потом — разрешение министра Патробия, небольшое посольство выехало из Иерусалима в направлении Кесарии Приморской, везя с собой 200 талантов золота на взятки. Золото было получено из храмовой казны. Оно было кровью народа. Золото потребовалось уже в Кесарии, где формировались эскадры торговых кораблей, а так же — государственный флот для перевозки пшеницы в Остию.

Армаду судов должен был сопровождать военный флот.

Огромная гавань Кесарии была заполнена стоявшими на якорях кораблями. Погода была спокойной, а прокуратор не давал команды для отправки судов в море, ссылаясь на непогоду. Купцы и путешественники ходили по широкой длинной пристани, собирались группами. Кто-то передал им достоверную информацию из канцелярии прокуратора: каждый купец должен был внести два таланта золота в казну за выход в море. Купцы не хотели платить, надеялись, что государственный флот не мог долго стоять на месте, так как пшеницу ждали в Остии.

Но прокуратор был терпеливый. Наконец купцы двинулись во дворец Порция Феста. И сразу были приняты прокуратором. Он вышел к купцам, милостиво улыбаясь, и жестом руки позволил им говорить. За всех заговорил Элиазар:

— Порций, покажи нам закон, на основании которого ты требуешь золото кроме пошлины.

Посмеиваясь, Фест поднял вверх руки.

— Боги не дают вам хорошей погоды менее чем за два таланта.

— Фест, мы пожалуемся Корбулону! — закричали купцы.

— На что? — удивлённо спросил прокуратор. — Вы пожалуетесь на плохую погоду? — И резко добавил: — Жалуйтесь! — И пошёл прочь.

— Порций! — окликнул его Элиазар, — сколько ты хочешь себе?

Он остановился и через плечо ответил:

— Прежнюю сумму. А с вас евреев, я возьму в двойном размере за ум.

После долгих споров, размышлений купцы и путешественники решили дать взятку прокуратору за выход в море. Наглость Феста день ото дня увеличивалась, потому что заканчивался двухлетний срок его прокураторства. Он хотел вернуться в Рим богатым человеком, поэтому грабил Палестину люто. Ежедневно он и его канцелярия были заняты придумыванием новых способов вымогательства денег у евреев и эллинов. Один из них был очень простой и доходный. Это ущемление прав одного народа в угоду другому, а потом за взятку — первого и наоборот. Золото лилось потоком в его ненасытный карман, который прокуратор называл «государственным». А евреи и эллины убивали друг друга на улицах городов Самарии. Прокуратор в это время развлекался чудесной охотой в горах или рачительно размещал в банках Антиохии и Александрии свои сокровища, как если бы добытые тяжёлым трудом. Он не боялся суда императора, потому что подкупил всех министров и самого Нерона. Фест наслаждался жизнью в ожидании ещё более сладкой жизни в Риме.

Путешествие по морю было долгим. Более месяца сотни кораблей медленно шли вдоль берегов, охраняемые военной эскадрой.

Военно-морской флот империи время от времени совершал рейды в места обитания пиратов. Разорял их гнёзда. Тысячи разбойников гнили заживо на крестах на дорогах, на берегу островов, в городах. Но ужасная казнь не останавливала любителей быстрой наживы. Жажда быть богатым заставляла состоятельных земледельцев и горожан бросать своё имущество и уходить в море на разбой.

Торговые корабли были забиты золотом, драгоценными продуктами питания, материей из далёких стран Востока, пшеницей, мирром. За один удачный поход в море можно было получить огромное состояние, чтобы потом до конца своих дней жить в Риме в роскоши и в неге. Удачные походы пиратов были редкими, часто они заканчивались на крестах, но возвращаться на землю, работать никто не хотел.

…Тиберий Александр замолчал, потому что заметил, как на носилках, что несли шесть крепких рабов, чуть раздвинулись занавески. Кто-то, находясь в глубине носилок, осторожно посмотрел в сторону Тиберия Александра и Иосифа.

Всадник и секретарь посольства медленно прогуливались в портике дома, куда они зашли, чтобы переждать душную вечернюю жару. Она утомляла расшатанные нервы Тиберия. В последние годы он жил в ожидании смерти, видя, как сторонники и друзья Нарцисса один за другим погибали на Гемониях. Смерть медленно приближалась к двум оставшимся в живых друзьям Нарцисса — к Тиберию и к Веспасиану Флавию. Тиберий с трудом добился у сената должности советника Домиция Корбулона, чтобы уехать из Рима. Наместник провинции «Сирия» Корбулон готовился к войне с Парфией.

По римскому закону, который был принят в годы принципата Октавиана Августа, гражданин не имел права покинуть Италию без разрешения сената. Это было связано с резким сокращением деторождения. Октавиан Август ездил по городам Италии и убеждал женщин рожать не менее трёх детей. Но это не помогло. Города увеличивались за счёт притока иностранцев и вольноотпущенников.

От приморского города Остия до Рима тянулась прямая широкая дорога, созданная из каменных блоков. Когда впереди на горизонте появились стены Рима, Иосиф зачарованно стал смотреть на них, сидя в повозке. Стены приближались, росли, нависали над дорогой, упирались зубчатыми бастионами и фортами в небо, подпирали его собой.

Высокая дорога была заполнена повозками и пешими людьми, идущими в обе стороны. Но вот прозвучал резкий рёв трубы, и движение на дороге тотчас прекратилось. Все подались на обочины, замолчали, затихли. Иосиф услышал мерный звук, что сотрясал воздух и каменную дорогу. Он приближался к городу, к распахнутым воротам, над которыми далеко вверху была выложена золочёными камнями надпись «РИМ». Звук был металлический, грохочущий в тишине, что установилась на дороге. Это гремели подкованные гвоздями сапоги солдат претория. Две когорты, разделённые на манипул и центурии, шли на дежурство в город, возглавляемые военными трибунами и центурионами в сверкающих золотом доспехах. Преторианцы шли размерным шагом, от которого сотрясалась земля. Их взгляды были устремлены только вперёд, губы плотно сжаты, а суровые лица солдат были похожи друг на друга своей грубой беспощадной решительностью убить всякого, кто встал бы на их пути. Вид военной машины внушал людям страх и уважение.

Разумеется, Элиазар, Иосиф и всё маленькое посольство укрыли свои губы повязками, в которых находились изречения из Второзакония, чтобы греховный воздух Рима, насыщенный бесами, очищался при дыхании.

Перед тем как пойти к всаднику Тиберию Александру посол и его секретарь надели на себя новые туники до пят, новые таллифы и кидары на головы, и, конечно, повязки. А к своим вискам послы приклеили ленточки с большими коробами, в которые положили Шему.

На шумных, многолюдных улицах над двумя евреями народ смеялся, показывая на них пальцами. Иосиф краснел лицом от возмущения, но Элиазар не обращал внимания на смех горожан.

Тиберий Александр был богатым вельможей, жил во дворце. И ко времени появления в нём соплеменников, всадник, его многочисленные друзья и клиенты разыгрывали модное действие, каким увлекались и императоры: сбор урожая винограда. Само собой понятно, что Тиберий играл роль Бахуса, главную роль в действии. С венком на голове, а больше никакой одежды на нём не было, Тиберий время от времени приближался к стоявшей на возвышении очаровательной вольноотпущенницы и, запрокинув голову, принимал виноградину, сброшенную ему в рот из её чрева. Его плечи и голова были обильно украшены виноградными гроздями, так что лицо всадника едва было различимо среди листвы и ягод, а срам был голый. А видно, как поняли два еврея, на всех танцующих и поющих людей не хватило винограда и листьев, чтобы прикрыть то, что надо было прикрыть.

Все ходили по залу, нехорошо двигая бёдрами, хлопая в ладоши, с песнями, с венками на головах.

Элиазару и Иосифу сразу бросилось в глаза, что у мужчин и женщин передний срам был ощипанный, без волос.

Когда они проходили по залу, ища всадника, то вдруг увидели лежавшую на столе девушку с расставленными ногами, с открытым греховным местом. Цирюльник щипцами выдёргивал из её греховного места волосы…

— О, Господи, куда ты нас направил! — пробормотал изумлённый и растерянный Элиазар.

Мимо послов прошла, играя задним, поблёскивающим от умащения, срамным местом, девушка. Элиазар быстрым жестом руки закрыл свои глаза, начал громко читать защитительную молитву против бесов и срама.

Иосиф отметил помимо своего желания, что греховные места девушек притягивали его взгляд, непонятно почему. А их потряхивание во время танца красивыми, полными греховного умысла грудями туманили его мозг. Но Иосиф быстро опомнился и тоже начал читать защитительную молитву, глядя только себе под ноги. Однако его слух почему-то среди прочих многих звуков, среди мужских голосов и их пения улавливал греховный смех девушек. Иосиф заткнул пальцами уши.

Когда Элиазар увидел совершенно голого Тиберия, который… о, Господи!.. стоял под срамным местом рабыни и принимал ягоды винограда ртом, то закричал:

— Это что такое!? В аду ли я!?

Услышав родной арамейский язык, всадник в великой досаде выплюнул изо рта виноградину, и поспешил к соплеменникам.

— Зачем вы сюда пришли? — резким голосом заговорил Тиберий.

— Закрой свой срам! Стыдно! Какой разврат! — крикнул Элиазар.

— Это не разврат! — так же резко заговорил всадник. — Это танцы!

— Танцы!? С открытым срамом!?

Тиберий затопал ногами и закричал на арамейском языке:

— Дикари! Дикари! Сидели бы у себя в Иерусалиме! Позорите меня! Что вы навертели на себя! Оденьтесь пристойно!

Его передний срам подрагивал, вероятно, тоже возмущённый поведением евреев. Элиазар яростным жестом пальца указал на низ живота всадника и громовым голосом завопил:

— А это и есть пристойная одежда?!

Тиберий с трудом усмирил в своей душе взрыв ответной ярости. Он быстро повернулся лицом к своим друзьям и клиентам, улыбнулся им натянутой улыбкой. Поискал и выбрал среди них себе замену, Бахуса. После чего Тиберий милостивым жестом приказал всем продолжать игру и танцы. А Элиазара и Иосифа он крепко взял под руки и едва ли не бегом повёл прочь, бормоча сквозь зубы:

— Опозорили меня. Только разбойники ночью ходят в такой одежде по Риму. О, боги, я уже забыл о вас, евреях, но вы снова достали меня. Сейчас вы пострижётесь, оденетесь в греческую одежду, иначе я говорить с вами не буду.

Он вошёл в комнату, сбросил с себя цветы, венок и возлёг на стол. Тотчас появился раб с инструментами для умащения. Он начал соскабливать с тела вельможи скребком старое масло. Два цирюльника по жесту Тиберия усадили в кресла Элиазара и Иосифа и начали подстригать их длинные волосы.

— Под Августа, — бормотнул Тиберий.

Его раздражение не утихало в душе.

— Да. Я помню. Я это забыть не могу… Когда я был прокуратором, я всё хотел делать на пользу евреям. Но этот проклятый фарисей Аристобул возмущал против меня народ. Он харкнул в меня, прокуратора. И хотя фарисей стоял далеко, но видимо ваш Бог или ветер… да, конечно, ветер подхватил харчок и бросил его мне под ноги. За такое государственное преступление любой прокуратор отправил бы фарисея на крест, а я молча пошёл дальше. А что творилось в моей душе… — вельможа шумно хмыкнул носом. — Только одни оскорбления от вас и поношения.

Тиберий смахнул с лица слёзы и, подставляя своё очищенное тело для умащения свежим маслом, смешанным с благоухающим мирром, указал пальцем на раба.

— Вы думаете: он раб? Нет. Он римский гражданин, банкир, богатый человек. Фемистокол был рабом, прослышал о том, что я всюду творю добро. Бросился на улице ко мне в ноги, умоляя меня выкупить его у злого хозяина. Я купил. Он показал себя скромным. Я дал ему свободу. А так как Фемистокол знал цифры, я сделал его банкиром. Физический труд презирается в Италии. А Фемистокол, как милость просит у меня разрешения умащать моё тело. Потому что помнит мою доброту.

— А каково твоё состояние? — спросил Элиазар.

— Неплохое, — уклончиво ответил уже успокоенный всадник, он скупо улыбнулся и заговорил: — Оно позволяет мне жить на широкую ногу, заботиться о своих друзьях, о клиентах. Да, у иных — клиенты ходят в рванье, голодные. А мои клиенты сытые, хорошо одетые.

— И много их у тебя? — вновь спросил Элиазар, чтобы поддержать светский разговор.

— Полторы тысячи. Наслышанные о моей доброте римляне просятся в мою клиентуру. Но не могу же я содержать весь Рим на свои деньги. Приходится отказывать.

— Всё равно, Тиберий, — с укором в голосе сказал Элиазар, — ты ведёшь греховную жизнь. На том свете тебя ждёт геенна огненная.

— Хм… Я верю только в олимпийских богов. А после смерти я предстану перед Юпитером. Буду вкушать амброзию вместе с Аполлоном и Венерой.

И Тиберий чмокнул губами, мечтательно глядя в потолок комнаты, где были красочные фрески, передававшие жизнь на Олимпе. Откуда ему лукаво улыбалась Венера, делавшая торопливый жест рукой, чтобы прикрыть, передний, без единого волоска, значит, ощипанный, срам. Или наоборот, богиня указывала на него шаловливой рукой, на что-то намекая…

Элиазар глянул вверх и торопливо опустил голову. Смотреть было некуда в комнате, так как все стены и потолок были украшены греховными изображениями. Везде взгляды евреев натыкались на разврат. Фемистокол неслучайно поставил на стол банки и горшки с маслами. Сами по себе сосуды были дорогими, так как на их боках были тонкие высокохудожественные изображения житейских сцен.

Элиазар с трудом удержал возмущённый крик, когда посмотрел на банки, увидел картину. Голый юноша сидел с поднятым вверх фаллосом, а девушка торопливо опускалась на него, садилась. Тут же рядом другой юноша подносил свой фаллос к заднему месту стоявшей на четвереньках красотке.

— Это что, у вас в Риме все сосуды такие? — хриплым голосом в полной растерянности спросил Элиазар.

— Нет. Есть и с аморальными изображениями.

— А какие ещё могут быть аморальные?

— Поживёшь в Риме, увидишь.

На умащённого драгоценными маслами вельможу рабы надели тогу, надели на его пальцы перстни, а на шею Тиберия повесили золотые знаки государственных наград. Он повёл послов в свой кабинет, там указал на кресла, а сам долго и молча ходил по комнате.

— Помогать я вам не буду. Знаю. Вы приехали по поводу тех несчастных… Но меня ждёт в Остии военная галера, чтобы отвезти в Сирию.

— Тиберий, ты еврей, — с укором в голосе сказал Элиазар.

Всадник протестующим жестом остановил его.

— Нет! Я — эллин и горжусь этим.

— А кровь? А душа?

— Нет! — рявкнул вельможа. — Не хочу я отдавать свою жизнь, полную наслаждений и удовольствий ради вашего Бога! Вы все там сошли с ума. Не живёте, а страдаете ради загробной жизни. Не хочу вас знать! — Он долго успокаивал себя вздохами и тихо заговорил: — Меня ненавидит Агриппина мать Нерона. Каждый день жду смерти. Я вынужден был составить завещание в пользу божественной матери и Августа. Так принято. И узнал, что они оба нацелились на мои деньги…

— Что же нам делать?

— Подавайте прошение Патробию. Обо мне ни слова. Хуже вам будет. Я в опале. — Он остановился напротив Иосифа и улыбнулся ему. — Какой ты стал красивый. От тебя, Иосиф, исходит женская чувственность… хм… хм… Пойдём со мной на улицу. Я хочу поговорить с тобой наедине. Здесь всюду уши, — тихим шёпотом добавил вельможа.

Тиберий был одним из богатейших всадников империи, поэтому выйти на улицу в обычном одеянии он не мог. Люди немедленно бросились бы к нему с просьбами. Он переоделся. Надел на себя поношенную тогу, а все украшения снял и повёл Иосифа во внутреннюю часть дворца. Через маленький, пустынный двор они прошли к калитке в высокой каменной стене. Калитка открывалась с помощью спрятанного в стене рычага. Они вышли на улицу.

— Тиберий, о каких ушах ты говорил?

— Хм… Вокруг меня очень много людей. Среди них, и я знаю кто, шпионы сената, императора, Агриппины… Она изображает несчастную бедную мать, а владеет миллиардом сестерциев. И всё ей мало! — зло сказал Тиберий, плюнул и торопливо огляделся по сторонам.

Ничего не заметив особенного в людях на улице, он успокоился.

— Там, где богатство, там разврат. Это всегда было и всегда будет… Поппея развратная патрицианка, любовница Нерона. Она часто бьёт его.

— Нерона? — изумлённо спросил Иосиф.

— Да, Нерона. Весь город знает об их драках. А Нерону любо, потому что у него мать такая, как Поппея. Если ты…

— Нет. Я не смогу, — торопливо перебил всадника Иосиф, он бурно покраснел лицом и опустил взгляд.

— Ну, тогда возвращайся домой, — сердито сказал всадник. — А перед этим подумай: 5000 законопослушных евреев, которые своими налогами обогащали казну империи, сейчас умирают на каменоломнях. Дело в том, что известь при дыхании осаждается коркой на лёгких. На каменоломнях работа опасней, чем на любых других рудниках империи. Смертники не поймут тебя, Иосиф.

— Я не решусь… — ответил Иосиф, дрожа всем телом от ужаса.

— Да, таким ты не понравишься Поппее. Она не хуже Мессалины. Ей нужен грубый самец. Я дам тебе для науки опытных вольноотпущенниц. Твои красивые глаза, какие были только у древних египетских девушек, уже запали в души многим моим вольноотпущенницам. Я заметил, пока ругался с Элиазаром! — с хохотом воскликнул всадник.

У Иосифа вдруг начали стучать зубы. Его великолепное воображение нарисовало чудовищную бабу с расставленными ногами. Он выкинул вперёд руку и вскрикнул:

— Нет — нет!

— Трудный вы народ, евреи, — скрипучим сердитым голосом заговорил Тиберий, оглядываясь по сторонам. — Не хотите наслаждаться жизнью. А жизнь даётся человеку один раз. Если она тебе не нужна, то отдай её во имя несчастных. Сделай выбор и дай мне ответ сейчас.

— Я ничего не знаю, — тихим шёпотом сказал Иосиф. — Я не умею.

Он надеялся, что Бог его не слышал, истово надеялся, что Бог остался во дворце рядом с Элиазаром или где-нибудь в другом месте, потому что верующих было много, а Элиазар должен был читать богоугодные молитвы, которые, само собой понятно, нравились Богу.

У Иосифа было белое лицо. От бурного смущения и ужаса оно полыхало ярким румянцем.

— Но ты согласен? — резко спросил Тиберий. — Дай ответ!

— Да.

Тиберий краем тоги обтёр ставшее влажным от трудного разговора лицо. Утирая лицо, всадник заметил, что мимо них рабы пронесли закрытые занавесками носилки. А Закон запрещал частным людям пользоваться носилками в городе из-за блуда, который устраивали в них богатые матроны. За занавесками мог скрываться «любопытствующий», государственный или частный шпион влиятельного человека.

— Зайдём в портики. Жарко, — сказал усталым голосом Тиберий, морща лоб и думая о том, есть ли ещё какой способ добиться милости у Нерона. — Нет. И не думай себе, Иосиф, что ты речами убедишь Поппею помочь освободить смертников. Не думай. Глупо.

И вдруг Тиберий заговорил озорно, блистая глазами:

— Подходишь почти бегом. Одну руку сразу сюда! Вторую — сюда! Ногой так! А потом так!

— Она будет драться.

— Нет, Иосиф. Она честная, как это ни странно, — Тиберий в сомнении посмотрел на Иосифа. — Влюбишься, вот тогда будет беда.

Он замолчал, потому что вновь увидел носилки, занавески на которых чуть раздвинулись. Страх коснулся его души. Всадник ощутил дыхание смерти. Он расширенными глазами смотрел вперёд, а мысленно созерцал посланцев Нерона. Они шли к его дворцу. Это были преторианцы, значит, они имели приказ императора убить Тиберия Александра на Гемониях.

Можно было сколько угодно жалеть тысячи всадников, перебитых по приказу Агриппины и Нерона, но понять, что они испытывали в душе перед смертью, можно было только на Гемониях за минуту до своей смерти, на лестнице, что вела к Тибру. Воды Тибра каждый день увлекали вниз, к морю обезглавленных аристократов. Их тела цеплялись за вёсла кораблей, бились об их носы. Простолюдины смеялись, а всадники, патриции, все богатые люди вздрагивали.

— Он здесь! — раздался громкий крик.

Иосиф поднял голову. Он был в полной растерянности оттого, что должен был сделать, поэтому он не обратил вниманье на носилки, на то, что люди начали быстро покидать улицу. Торговцы хватали своё имущество, торопливо собирали его в мешки, совали на повозки, озираясь по сторонам. Портики, где стояли Тиберий и Иосиф были частью огромного банка, перед входом которого несли дежурство огромные мускулистые африканцы с дубинами в руках. Едва они услышали крик, как тотчас опустили дубины и повернулись лицами к стене здания.

— Уходим, — сквозь зубы шепнул Тиберий.

— А что произошло?

— Молчи. За нами следят «любопытствующие». Уходим.

Крупное тело всадника дрожало. Его ноги подгибались. Тиберий глянул в сторону поворота улицы. Из него выскочил рослый широкоплечий раб с железным ошейником, длинноволосый, в грязной длинной рубахе. Всадник присел, а потом, закрыв лицо концом тоги, метнулся за торговые ряды. И там распластался на земле, прикрыв свою голову пустой корзиной.

Раб остановил свой стремительный бег на середине улицы, повелительным жестом повёл рукой.

— Ломать. Забрать всё ценное. Возьмите в банке столько, сколько сможете унести.

Это было обычное ограбление, и Иосиф попятился за колонну портика, чтобы не мешать грабителям. Но раб заметил Иосифа. Убрал с глаз длинные волосы и, криво усмехнувшись, зычным голосом крикнул:

— Ты посмел быть красивым! Я накажу тебя за это!

И он прыжками помчался к портикам, на ходу замахиваясь огромным кулаком. Раб вложил в удар всю силу разбега и мощь крупного тела, чтобы изуродовать незнакомца, а лучше — убить его одним ударом кулака.

Иосиф резко отшагнул вбок и коротким тычком кулака в висок сбил с ног раба.

— Сюда! На помощь! — завопил главарь банды, вскакивая на ноги.

Его банда, что с хохотом крушила торговые ряды, разбрасывала и ломала всё, что можно было сломать, поспешила на крик своего вожака, размахивая короткими дубинами. У каждого из грабителей под плащом был металлический панцирь.

Иосиф вонзил ногу в пах тому, кто подбежал первым. Грабитель завопил нечеловеческим голосом и рухнул на землю. Второму Иосиф вонзил пятку в панцирь, смяв его на груди настолько глубоко, что железо сдавило дыхательные пути, и грабитель, валяясь на земле, хрипел, махал руками, как при смерти. Третьему Иосиф ударом кулака расплющил лицо и повернулся, ища вожака банды. Но тот в это время скачками убегал по улице, а за ним бежали те его соратники, которые могли бежать.

— Иосиф, Иосиф, сюда, — услышал он в тишине, что установилась после побега банды голос Тиберия. — Ты что наделал. Это же… им… им… император.

— Где император?

— Тот с ошейником. Нерон… О, боги, что теперь будет. Ты всё погубил. И себя погубил. И народ свой погубил. И меня.

Обхватив дрожащими руками голову и раскачиваясь из стороны в сторону, Тиберий плакал, а мысленно он видел Гемонии.

Иосиф знал, что Нерон был актёром, певцом, кифаредом, спортсменом, но все эти увлечения императора секретарь посольства не мог совместить с его игрой раба и главаря банды. Иосиф предположил, что люди по какой-то непонятной для него причине ошиблись. Приняли бандита за Нерона.

Между тем, преторианец, получивший от Иосифа удар в пах, постанывая, медленно поднялся на ноги и, держа руки на поясе, хромая, пошёл прочь, не взглянув на своих товарищей. О них заботились горожане. Люди засунули палки под панцирь посиневшего лицом второго преторианца, пытаясь выправить доспехи или снять их с тела, и вскоре облегчили ему возможность дышать полной грудью. Он торопливо окинул взглядом улицу, со свистом втягивая воздух в лёгкие, нашёл Иосифа, указал на него пальцем и зло проговорил, смеясь:

— Ты можешь считать себя мёртвым!

Третий преторианец лежал неподвижно. Ему тоже люди помогали из страха вызвать неудовольствие Нерона.

Все, кто находился на улице, молча, удивлённо рассматривали Иосифа, посмевшего ударить императора. Чья-то рука мягко коснулась плеча Иосифа, и тихий голос сказал:

— Если ты такой смелый, то пройди сюда. Тебя ждут.

Иосиф обернулся. Рядом с ним стояли рабы, держа закрытые носилки, а тот, кто обратился к Иосифу, протягивал ему повязку, жестом показывая, что нужно завязать глаза.

Едва он забрался в носилки, как невидимые для него руки опустились на его плечи, и он узнал их, как и узнал греховный девичий смех.

— Ты улыбаешься, значит, ты вспомнил меня?

— Я всегда помнил, но кто ты?

— Это неважно, — сказала она необычайно нежным чувственным голосом. — А повязку не снимай.

Она осторожно трогала пальцами его лицо, руки, гладила, смеялась. А он, сдерживая дыхание, чутко слушал её голос, смех, улыбался ей, забыв всё на свете от бури чувств, что охватили его душу. Они опьянили его сознание, хотя он никогда не употреблял вино. Однако память об этой незнакомке, что хранилась где-то в глубинах его мозга, сейчас прошла через огонь его души. Иосиф забыл, что нужно было читать защитительную молитву против греха, блуда и против женщин. Забыл, зачем он приехал в Рим. Пламя его души трепетало, когда девушка касалась его руки, его лица. Оно разгоралось.

Незнакомка что-то говорила необычайно греховным, красивым голосом. А он не понимал её слова, но звук её голоса, как нектар, как мирр нежно погружался в его сознание.

Мерное покачивание носилок вдруг прекратилось.

Незнакомка крепко сжала своими пальцами руку Иосифа и потянула вверх, заставляя его подняться на ноги. А потом она повела Иосифа за собой. Он слышал её лёгкое, прерывистое дыхание, её тихий смех, чувствовал на себе её взгляд.

Уличная духота сменилась прохладой. Рядом с Иосифом плескалась вода и шумели фонтаны.

— Теперь сними повязку и скажи: любишь ли ты меня? — сказала девушка, нервно пофыркивая.

Конечно, Иосиф в своём воображении создал, помимо своего желания, образ незнакомки. А увидел другую девушку, скромно одетую, с юным, очаровательным лицом, растерянно улыбавшуюся Иосифу.

— Ты не полюбил меня?

На её лицо из прекрасных глаз хлынули слёзы. Они упали на огонь души Иосифа и возбудили пожар. Он быстро шагнул к ней.

— Нет. Я полюбил тебя. Но я не знаю, что нужно делать и что говорить.

Девушка прислушалась к звуку его голоса. Её подвижное лицо стало грустным, потому что она каждую секунду помнила: кто она. Её душу охватил страх за их любовь. Девушка знала, что сегодня или завтра она должна была сказать Иосифу, что она Акта любовница императора Нерона…