Кто жизни не знает

Владилен Олегович Елеонский, 2019

Это история про романтичного юношу, который поступает в советскую школу милиции, чтобы стать сотрудником уголовного розыска и помогать людям в беде, однако вовсе не успешная учеба приводит в конечном итоге к раскрытию в нем дедуктивных способностей.

Глава вторая

Рассказ ветерана поразил меня настолько, что мои устремления, представлявшиеся великими, вдруг показались маленькими и наивными. В самом деле, может ли кто-то научить рисовать общую картину из отдельных фрагментов?

У кого-то она рисуется, как будто сама, а кто-то, как ни будет стараться, никогда ничего путного не нарисует, вот и все. Это склад мышления, и ничего с этим не поделаешь. Тренироваться, конечно, можно и нужно, однако, если не будет получаться, что тогда делать, вот в чем вопрос! Стоит ли начинать, если нет способностей к сыскному делу? Вот что я в тот момент подумал.

Внутренне я как-то сразу подобрался, пришло необъяснимое хладнокровие, и волнение по поводу предстоящих экзаменов, до этого терзавшее меня, вдруг растаяло. Что толку будет в том, если я успешно сдам экзамены, а разрешать загадочные жизненные ситуации все равно не смогу? Грош цена такой учебе!

Тогда, в салоне самолета, сидя рядом с ветераном, я твердо для себя решил, что не экзамены и диплом главное в жизни. Если я хочу реально помогать людям, надо ежедневно учиться самому, — наблюдать, делать выводы, складывать из отдельных фрагментов единое целое. Пусть даже я не поступлю, однако, если, в самом деле, имею способности сыщика, мне никто не помешает стать им, все зависит от меня самого. Наверное, не так важно, при погонах ты или гражданский человек, если ты действительно можешь расследовать нечто странное и не всегда очевидное, такое, что во все времена крепко озадачивало и беспокоило людей.

Не зря каждый день несколько недель мы с мамой с утра до вечера штудировали учебники. Как я упоминал, диагноз, который мне поставил профессор, заставил всю весну ездить по врачам и проверяться вместо того, чтобы готовиться к поступлению в высшее учебное заведение. Тем не менее, после того, как в июне выяснилось, что никакого порока сердца у меня нет, нам с мамой удалось неплохо подготовиться.

Она читала вслух, чтобы я не напрягал зрение, его, как и сердце, следовало беречь, затем задавала проверочные вопросы, а я отвечал. Эта подготовка очень пригодилась не только при поступлении, но и позже, во время учебы, поскольку занятия стали проходить не так, как в общеобразовательной школе, — теперь вначале шли лекции, и их надо было уметь слушать.

Короче говоря, я прошел по эксперименту, так в тот период, когда еще не было нынешнего пресловутого ЕГЭ, называлось зачисление в высшее учебное заведение абитуриента, набравшего хотя бы девять баллов после сдачи первых двух экзаменов. Если он набирал необходимые баллы, то от остальных двух экзаменов освобождался. Я написал сочинение на «хорошо», историю сдал на «отлично» и набрал заветные баллы.

Все шло прекрасно, пока я не повстречался с капитаном милиции Романом Викторовичем Грыжуком, преподавателем боевого самбо. Он стал моим злым ангелом, и до сих пор тот случай я вспоминаю с досадой, смешанной с сожалением, однако все следует рассказать по порядку.

Слова ветерана не выходили у меня из головы. Несмотря на свою очевидную тягу к анализу и юношеские амбиции, в глубине души я был с ним полностью согласен и прекрасно понимал, что сыщицкой сметки у меня маловато. Может быть, именно мое подсознательное горячее желание проявить себя в раскрытии жизненно важных тайн притянули ко мне последующие загадочные происшествия, описание которых, собственно говоря, составляет сердцевину этого повествования.

Нас поселили в деревянные летние казармы, все обязаны были ходить в спортивных костюмах, кедах или кроссовках, и потекли абитуриентские дни по армейскому распорядку с общими передвижениями только строем. Этот порядок стал моим родным на долгие три с лишним года. В самом деле долгими они мне показались, и лишь на четвертом курсе армейский режим соблюдался с заметными послаблениями.

Подъем в семь утра, отбой — в одиннадцать. Утром после подъема и пробежки строем в колонну по четыре — обязательное построение. Вечером перед отбоем — еще одно обязательное построение, так называемая вечерняя поверка, во время которой обаятельный, плотный и огромный, как морж, белобрысый старшина Звагинцев зачитывал по списку фамилии, и тому, чья фамилия объявлялась, следовало громко и внятно ответить: «Я!»

Иногда кто-то по каким-то делам не мог присутствовать на построении и заранее просил соседа, чтобы тот ответил за него. Некоторые по неопытности соглашались, и поначалу, когда старшина еще только знакомился с нами, такой трюк проскакивал, однако, в конце концов, ничего хорошего из этого не получалось. Тот, кто отсутствовал, получал наряд вне очереди, а тот, кто его прикрыл, — два наряда.

С первого дня меня шокировало то обстоятельство, что теперь мы ходили в общую уборную, — довольно большое здание в ста метрах от казармы. Там не было ни индивидуальных кабинок, ни перегородок, и, садясь на корточки на возвышении на одно из очков, а их там было семь или восемь, ты справлял нужду как на сцене. Любой, кто входил, а чаще вбегал, лицезрел действо во всей его красе, поэтому я старался заходить в этот Дворец отправления нужд, когда там никого не было, однако, едва только заходил и присаживался, как назло, обязательно находился кто-нибудь, кому срочно приспичило, и он вбегал рысью в самый интересный момент.

Кто-то садился на корточки с газетой и делал вид, что читает, прикрываясь ею, как ширмой. У меня газет не было, и первое время каждый поход по большой нужде доставлял, скажем так, досадные неудобства. Короче говоря, любой юноша, стремящийся поступать в военное или военизированное учебное заведение, должен, прежде всего, решить для себя вопрос, — готов ли он спокойно справлять нужду на глазах у своих товарищей.

Среди нас особняком держались сержанты, так я буду их называть, хотя в тот период мы все были абитуриентами. Тем не менее, с самого первого дня они выделялись выправкой, взрослостью, уверенным поведением и возрастом, все были старше нас, выпускников десятилетки. Помню, что самому старшему из них исполнилось двадцать семь лет, и с чьей-то легкой руки его почти сразу стали звать Дедом, а он не обижался.

Сержантами я их зову, потому что с самого начала наших абитуриентских дней мы их так называли. Они все отслужили в армии, а многие к тому же успели поработать в милиции, и все поголовно, в самом деле, имели воинское или милицейское звание «сержант». Кто-то из них выглядел забавно, мог пошутить, но большинство смотрелись грозно и казались неприступными.

Практически все они за редким исключением успешно сдали экзамены, поступили на первый курс и заняли должности старшин, командиров взводов и их заместителей. Вот почему с самого первого дня они общались исключительно друг с другом, а на нас смотрели свысока. В отличие от нас они были достаточно осведомлены о своих перспективах. Школы милиции советской страны остро нуждались в тех, кто успел отслужить в армии и милиции, но таких явно не хватало, поэтому правительство разрешило Шатской школе милиции в порядке исключения набирать выпускников общеобразовательных школ, не служивших в армии. Сейчас это является обычной практикой для учебных заведений министерства внутренних дел, а тогда подобные послабления преподносились как эксперимент, и никто не знал, как долго он продлится.

В нашу сторону некоторые сержанты смотрели едва ли не с презрением.

— Салаги, караси! Жизни не знают. Меланхолики…

Все без исключения абитуриенты ходили в наряды — дневальными, в столовую и в караул. Выпускники десятилетки шли в качестве рядовых, а те, кто отслужил в армии, — старшими, то есть дежурным по столовой, начальником караула или начальником дневальной смены. Дневальные мыли просторные комнаты с двухъярусными койками, на которых мы спали, поливали водой из шланга упомянутую выше уборную и попеременно, по четыре часа, стояли у входа в казарму возле тумбочки, где хранился журнал со списком поступающих.

В столовой дежурные накрывали длинные столы, за каждым из которых помещалось десять человек, чистили по ночам картошку и мыли посуду, а мыть и чистить приходилось много. Тем, кому довелось сходить в наряд в столовую в те дни, очень не повезло, — мытье алюминиевых тарелок в огромной ванной казалось бесконечным процессом, им приходилось делать это шесть раз в сутки, поскольку посуды не хватало, и пока не отсеялись люди на экзаменах, лагерь обедал в две и даже три смены. Я видел этих ребят, — от горчицы, которую повариха щедро сыпала в ванную с грязной посудой, их руки были ярко-бордовыми.

В карауле лагерь охранялся по всему его периметру, мы исполняли роль часовых, только ни боевого, ни учебного оружия нам как абитуриентам естественно не выдавалось. Самым неприятным было недосыпание, ночью в нарядах мы спали всего четыре часа, не больше, а днем редко удавалось подремать, офицеры и сержанты постоянно озадачивали какими-нибудь поручениями, лишь в столовой можно было урвать для сна чуть больше — часов шесть.

В общем, никаких солдат внутренних войск или вольнонаемных, которые бы нас обслуживали, не было и в помине ни в лагере, ни на наших зимних квартирах в Шатске. Некоторые, узнав о том, что придется все драить самим, крепко напряглись и уехали после сочинения, отказавшись сдавать остальные экзамены, но таких было немного.

Конкурс оставался большим, и медицинская комиссия почти не уменьшила его, ее мы прошли, едва прибыв в лагерь, — на двести свободных мест по-прежнему претендовало восемьсот с лишним человек. Соответственно проходной балл оказался довольно высоким для учебного заведения МВД — восемнадцать. В общем, для того, чтобы поступить, следовало написать сочинение, сдать экзамены по русскому языку, истории и иностранному языку так, чтобы в итоге получилось две четверки и две пятерки или три пятерки и тройка.

Конечно, молодежь завлекали сюда тем, что якобы можно убить двух зайцев — не через пять, как в университете, а через четыре года получить престижный диплом юриста-правоведа и к тому же избежать службы в армии. Мы еще не знали, какая засада нас ожидает, и наряды, в которые мы погрузились с головой с самого первого дня прибытия, оказались всего лишь цветочками.

Мы стали потихоньку знакомиться в курилке и казарме и с удивлением узнали, что некоторые молодые люди фанатично стремились именно в Шатскую школу милиции, проваливали экзамены, однако на следующий год снова приезжали поступать. Они узнали от друзей и родственников, что это единственное в стране учебное заведение, которое специализируется на подготовке сотрудников уголовного розыска, имеет неплохую базу и сильный преподавательский состав, тщательно отобранный из учебных и научных заведений со всего Советского Союза. Помимо этого, как я упоминал, только Шатская школа принимала семнадцатилетних юношей, выпускников средних общеобразовательных школ, остальным школам милиции такое право предоставлено не было.

Рассказы этих удивительных ребят давали емкое представление об абитуриентском периоде, поскольку они красочно рассказывали, как все было организовано в прошлом и позапрошлом году, на чем они срезались и так далее. Многим запомнился стройный парень-блондин с правильными чертами лица, который в свободное время замечательно пел под аккомпанемент своей простенькой гитары песни Андрея Макаревича, в особенности здорово у него получались «Марионетки» и «Старый корабль». Все просто обалдели, когда узнали, что он поступает сюда в пятый или шестой раз, правдами и неправдами избегая призыва в армию.

Лица стерты, краски тусклы —

То ли люди, то ли куклы,

Взгляд похож на взгляд,

А тень — на тень.

И я устал, и отдыхая,

В балаган вас приглашаю,

Где куклы так похожи на людей.

Забегая вперед, скажу, что Саня, так, кажется, его звали, и в тот раз, к сожалению, не смог набрать нужное количество баллов. Хотел бы я сегодня после стольких перемен, произошедших в нашей стране, пообщаться с ним! Интересно, как теперь он оценивает свое былое фанатичное юношеское рвение стать сотрудником советского уголовного розыска и по-прежнему ли жалеет о том, что не смог поступить.