Кто жизни не знает

Владилен Олегович Елеонский, 2019

Это история про романтичного юношу, который поступает в советскую школу милиции, чтобы стать сотрудником уголовного розыска и помогать людям в беде, однако вовсе не успешная учеба приводит в конечном итоге к раскрытию в нем дедуктивных способностей.

Глава четвертая

Грыжук отвернулся, всем своим видом показывая, что с круглыми идиотами разговаривать бесполезно, затем повернулся, чтобы идти, однако задержался и повел глазами в сторону моих часов на руке.

— С противоударным механизмом? — с хохотком сказал он. — Не жалко?

Я ничего не понял. Мои новенькие часы назывались «Командирские», имели удобный циферблат с секундной стрелкой и миниатюрным компасом и смотрелись великолепно. Мне подарил их отец перед отъездом в Афганистан, тогда такие часы были большой редкостью, на черном рынке спекулянты просили за них сто рублей, что равнялось зарплате учителя или инженера.

— Штык — это слой земли, который за раз берет лопата! — крикнул мне из курилки Стариков.

— За раз?..

Грыжук продолжал веселиться. Казалось, что сейчас он зарегочет и покатится по земле от смеха, как колобок из известной сказки. Ему, в самом деле, доставляло удовольствие злить меня.

— Лопату, Тобольцев, не бросай, а втыкай в землю, понял?

— Почему?

— Кто-нибудь наступит, споткнется и получит травму. Техника безопасности! Не удивлюсь, если этим бедолагой окажешься ты, а мне потом за тебя отвечать придется. Что-то ты слишком рассеянный, не иначе будущий профессор!

Я вновь недобро поджал губы, а он едко захихикал.

— Если тебе часы, в самом деле, жалко, то не таскай их на хозяйственные работы. Разобьешь! Неужели непонятно?

У самого Грыжука на руке красовались импортные японские часы. Таких дорогих наручных часов мне раньше видеть не доводилось. Я, насупившись, снял свои часы с руки, положил их в карман и с силой вонзил лопату в проклятую яму.

В общем, первый день после сдачи экзаменов, который, как мне казалось, должен был быть счастливым, светлым и радостным, совершенно неожиданно принес одно лишь расстройство и словно окатил ледяным душем. Я вдруг понял, что вот она — система собственной персоной, и Грыжук — ее замечательный винтик.

Мне очень захотелось плюнуть на все и написать заявление на отчисление, однако надо же было так случиться, что именно в тот злополучный день подобное заявление написал другой абитуриент, который так же как и я прошел по «эксперименту», то есть сдавал всего два экзамена, а не четыре, и в отличие от меня он даже набрал больше девяти баллов, — получил две пятерки.

Я услышал, что стали говорить о нем.

— Не выдержал трудностей и сбежал!..

Нет, таких разговоров и такой памяти о себе я не желал. Только это в тот неприятный день остановило меня, а потом многое изменилось, и никогда больше я не помышлял об уходе из школы милиции.

Вечером я пошел к нашему замполиту Владимиру Ковалеву.

— Товарищ капитан, прошу не направлять меня в распоряжение Грыжука.

— Почему, Тобольцев?

— Хочу пойти в наряд.

— Грыжук объявил тебе наряд вне очереди?

— Нет, я сам хочу в наряд.

Ковалев внимательно посмотрел мне прямо в глаза.

— Хорошо, завтра до обеда все-таки побудешь у него, а после обеда останешься в казарме и будешь готовиться в наряд по столовой.

Я был очень благодарен ему за проявленную внимательность и человечность. В его тоне не было въедливой и унизительной насмешки, которая меня так раздражала тогда и раздражает сейчас, если я вижу ее в людях.

Утром, когда все ушли на экзамен, я стал собираться к Грыжуку, вспомнил его едкое замечание и решил не надевать часы вообще. Койки наши были, как я говорил, двухъярусные. Рядом с каждой стояла высокая просторная тумбочка, верхнее ее отделение занимал абитуриент, который спал наверху, а нижнее тот, чья койка располагалась внизу. Впоследствии такой порядок сохранялся у нас все четыре года обучения.

Я снял часы с руки, бережно завернул их в носовой платок и засунул подальше в угол своего отделения. Если открыть тумбочку и не заглядывать специально в ее углы, то разглядеть носовой платок с завернутыми в него часами за мыльницей, зубной пастой и бритвенным станком было практически невозможно.

Встреча с Грыжуком радости не принесла, он по-прежнему был в своем репертуаре, мне даже показалось, что сегодня он был еще злее, чем вчера. Капитан беспощадно ругал всех за лень и неумение ничего делать. Доставалось всем, кроме Старикова и меня.

— Вы хоть раз палатки в своей жизни ставили? Откуда вы на белый свет появились? Эх, чувствую, что мне самому все придется делать!

Со Стариковым Грыжук добродушно балагурил, а на меня смотрел, как ребенка, которого лучше не трогать. В общем, тяжел был в общении капитан Грыжук. Когда незадолго до обеда брезентовый полог был, наконец, натянут, наш мучитель вдруг смягчился и неожиданно похвалил меня.

— Так, всем смотреть, как надо ямы копать! Глубина четко соблюдена, отверстие не слишком большое, поэтому столб будет стоять как влитой. Молодец, Тобольцев! После обеда отдыхай, тебе вечером в наряд заступать, понял? А то опять что-нибудь напутаешь, профессор!

Все-таки напоследок ужалил! С большим облегчением уходил я из-под его опеки.

Так окончилось мое первое знакомство с капитаном Грыжуком. Ничего, кроме досады, оно у меня не вызвало. Понятное дело, что многие из нас жизни не знают, приехали из городских квартир, и кроме телевизора, двора, и сада с огородом у дедушки с бабушкой ничего не видели. Кто в этом виноват? Вместо того, чтобы поощрить за то, что мы не испугались, не пошли легким путем, решили хоть что-то в жизни испытать, Грыжук сурово клюет за неприспособленность. А где, интересно, мы могли приобрести эту самую приспособленность? Такое отношение не только поражало, оно возмущало, и я испытывал к нему нечто, очень похожее на настоящую ненависть.

Он, как видно, хочет, чтобы мы стали еще более неуверенными и замкнулись в себе. Что-то очень недоброе, я даже сказал бы бандитское, привиделось мне в его манере поведения. Тогда я еще не в полной мере понимал, что столкнулся всего лишь с первым моим звоночком в познании некоторых пикантных нюансов советской общественной жизни, поскольку все еще надеялся, что такие типажи, как Грыжук, — исключение, а не правило.

В наряд по столовой я заступил впервые, до сих пор помню то изнеможение, которое осталось после него. Сонные, поскольку ночью чистили картошку на почти шестьсот человек, мы не успевали вымыть все тарелки для второй смены. Их катастрофически не хватало (неужели кто-то экономил на этой грубой алюминиевой посуде?), и нас подгоняли все, кому не лень, — сержанты, офицеры, в том числе заезжие дяди с большими звездами на погонах, и даже преподаватели. Некоторые пытались шутить, однако в целом весь этот ажиотаж и суета производили гнетущее впечатление.

Никаких положительных эмоций, за исключением того, что мы наелись до отвала пшенки с мясом, наряд не доставил, а на следующий день вечером, когда мы освободились от дежурства, меня ожидал сюрприз, — мои наручные часы исчезли из тумбочки. Носовой платок лежал на месте, а часов в нем не оказалось.

Я отлично помнил, как завернул часы в платок и засунул сверток в дальний угол тумбочки. В нашей группе только я прошел «по эксперименту», досрочно сдав вступительные экзамены, поэтому, когда все ушли на очередной экзамен, я остался в комнате один, засунул часы в тумбочку, после чего двинулся на хозяйственные работы к Грыжуку.

О том, что мои наручные часы находятся в тумбочке, я никому не говорил. Окна нашей комнаты, как я упоминал, выходили на лужайку, за которой рос редкий березняк, а за ним проходила граница лагеря. Может быть, оттуда к нам пробрался какой-нибудь местный житель или бродяга?

Я терялся в догадках. Неужели к нам в комнату, в самом деле, влез кто-то посторонний? Поверить в это было сложно. Днем вряд ли кто решился бы сюда залезть, — кругом снуют люди, а казарму убирают дневальные, к тому же один из них постоянно торчит в коридоре возле тумбочки.

Выходит, что кто-то забрался ночью, однако в это также было непросто поверить. Все окна нашей комнаты запирались на ночь на шпингалеты, и вообще, откуда, интересно, посторонний мог узнать, что у меня в тумбочке спрятаны часы!

Только если что-нибудь еще у кого-нибудь из жильцов нашей комнаты пропало, или если в других тумбочках не было ничего ценного, вот тогда, наверное, можно было предположить, что неизвестный забрался к нам наобум, а не по наводке. Он решил чем-нибудь поживиться и не знал, что в моей тумбочке лежат часы, просто случайно наткнулся на них.

После мучительных терзаний я отправился к нашему старшему офицеру, капитану Анатолию Михайловичу Рыкову, обаятельному спортивному крепышу с походкой кавалериста и лицом человека, который многое видел и теперь ничему не удивляется.

Я заявил ему о пропаже. Его выпуклые, как у рака, глаза буквально застыли на моем лице.

— Первый раз такое. Никогда ничего ни у кого не пропадало. Еще кому-нибудь говорил?

— Нет.

— Правильно сделал. Пока никому не говори, я сам наведу справки.

Вечером он пригласил меня к себе в комнату и показал характерный светло-коричневый ремешок от наручных часов. Я изумленно вскинул брови и привстал. Сомнений быть не могло!

— Где вы его нашли?

— Твой?

— Мой!

— Мы прошли с замполитом по комнатам, проверили тумбочки и койки. Этот ремешок мы обнаружили под матрасом Пчелинцева.

Пчелинцев!.. Недобрые мысли тревожно загудели в моей голове. Валера Пчелинцев был долговязым юношей под метр девяносто ростом с повадками десятилетнего мальчугана, непрестанно давившего перед зеркалом прыщи на своем большом как картофелина носу. Его словарный запас, как у Эллочки Людоедки из бессмертного произведения Ильфа и Петрова, кажется, в самом деле, ограничивался тридцатью словами.

«Э-э», «слышь», «блин», «хавло», «глянь», «это», «курить есть?», «дай глянуть», «ага», «короче», «прикольно», «схавал», «прикинь», — вот практически и все, что можно было от него услышать. Когда он написал сочинение на «хорошо», ребята были просто шокированы, и поползли слухи, что у него имеется волосатая лапа, хотя он не уставал заверять всех, что написал сочинение самостоятельно и бубнил в курилке одно и то же:

— Э-э, прикинь, повезло, блин, тема попала, я, слышь, это, ее готовил, знал, короче.

Его мама, видная и чрезвычайно настырная женщина с эффектной густой гривой каштановых волос, могла своей впечатляющей грудью пробить, кажется, любую стену. Она постоянно приезжала в лагерь на такси, крепко переживала, что ее ребенок ходит вечно голодный, требовала от начальства, чтобы в столовой ему выдавали двойную порцию, и без устали привозила какие-то умопомрачительные продуктовые наборы в посылках размером с чемодан. В них завлекательно пахла дефицитная по тем временам колбаса, и щекотал нос запах других замечательных вкусностей.

Пчелинцев всегда старался скрыть факт очередного приезда матери. Если такой фокус удавался, то по ночам он тайком пожирал мамины продукты под одеялом при свете фонарика, устраивал себе, так сказать, праздник желудка, а чтобы днем тоже не голодать, прятал кое-какой запас во внутренний карман спортивных штанов, расположенный на животе. Этот кармашек его неизменно выдавал, — все знали, если Пчелинцев что-то достает из него и жует, то, значит, накануне пришла посылка. Тогда начиналась оживленная игра. Его пытались раскрутить на продукты, а он делал честные глаза, уверяя, что никакой посылки не приходило.

— Э, парни, слышь, хавла нет, у старшины, короче, спросите, ага, не было посылки!

В связи с этим наши острословы мгновенно прозвали его Скиппи по кличке кенгуру — главного героя известного австралийского телесериала, который с успехом транслировался по советским телеэкранам как раз в тот год. Кстати, внешне Валера Пчелинцев тоже крепко походил на огромного кенгуру. Ноги и ступни у него были просто огромные, а торс и плечи — гораздо более скромные по своим размерам, чем бедра и голени.

Вроде бы добродушный внешне парень своей примитивностью и животными повадками лично меня крепко раздражал. Несмотря на то, что нашелся лишь ремешок, а не сами часы, было несложно представить, куда Пчелинцев их дел. Скорее всего, снял с ремешка и засунул в упомянутый потайной карман штанов, похожий на сумку кенгуру. Правда, его непомерная алчность, кажется, проявлялась лишь в еде, однако она вполне могла распространиться на ценные вещи. Тем более, что совсем недавно именно он интересовался моими часами.

— Э, Тобольцев, слышь, прикинь, твои? Дай глянуть, ага…

У него самого на руке красовались довольно дорогие по тем временам позолоченные часы «Полет», однако его, как видно, как сороку, привлекало все блестящее, и мои часы он рассматривал как абориген с далекого тихоокеанского острова, впервые в жизни увидевший стеклянные бусы. Он вполне мог взять без спроса мои часы, теперь я в этом почти не сомневался!