Глава 8. Поэтический вечер боцмана Друзя
Устав от гама и тесноты матросского кубрика, мы с Ленни покинули пирующих друзей и поднялись по трапу на свежий воздух. Здесь на верхней палубе мы встретили группу лирически настроенных мужчин. На круглых бухтах швартовных тросов, застеленных мягкой, чистой ветошью, у возвышения трюмного люка, накрытого чистым куском парусины, словно за столиком уличного кафе, сидели четверо. Старшина Толяныч тихо напевал что-то под перебор своей семиструнной гитары. Капитан Владлен Георгиевич, словно седобородый посажённый отец на деревенской свадьбе, солидно восседал во главе стола. Рядом старпом Савва Кондратьевич печально покачивал бритой головой в такт гитарным аккордам. И довершал эту живописную группу колоритных мужчин незаменимый и вездесущий боцман Друзь.
К нашему с Ленни внезапному появлению компания отнеслась вполне доброжелательно. Обычно суровый Владлен заулыбался и даже слегка разрумянился, отчего стал походить на подтаявшего Деда Мороза.
— Ситдаун, доча, — похлопал он на место подле себя.
— О, май гад. Как он похож на мой дед Урхо! — прошептала мне на ухо Ленни.
— Ну нет, кэп наш не такой уж и гад, — сострил я, не то чтобы слишком удачно.
Тем временем изрядно поддатый боцман, что называется, «снял тапочки и полез в душу». Обняв нас с Ленни за плечи, он со слезой в голосе принялся причитать:
— Ребята мои дорогие! Смотрю я на вас, и душа рыдает. Вы же классика, вечный сюжет — Рома и Юля, Орфей и Эвридика…
Боцман еще чего бы наговорил, но мужика захлестнули эмоции, и он, всхлипнув, с влажным носом полез целоваться. Полез, естественно, не ко мне…
Ленни, прижав к груди сжатые кулачки, со смущенной улыбкой попыталась спрятаться за моей надежной спиной. Спасая свою юную подругу от боцманских ласк, я сам бросился в его благоухающие объятья.
— Устиныч, стихи почитаете? Что-нибудь из классиков. Свои, например, — выдал я спасительную идею.
Бронислав Устиныч окинул публику вмиг прояснившимся взором.
— Вальдамир! — Боцман вскинул голову и принял позу, подобающую, на его взгляд, поэтической декламации.
— Елене, если затруднится с пониманием, все поясню сам.
— На языке Шекспира и Бернса? — догадался я.
— Именно! — не без вызова подтвердил благородный служитель Аполлона и открыл свой поэтический вечер: — Ода в белом верлибре, — посуровев лицом и голосом, провозгласил декламатор. Мне же, не знаю — почему, примерещилось: ода о белом верблюде.
— Раскинулся залив широкий, на много милей врезался он в землю!
От брака с солнцем и луной полярной рожден им был на побережье город, —
драматично зарокотал боцман.
Я тут же живо представил себе картину: как на некое побережье ползет на четвереньках хронически нетрезвый мужчина с роковой фамилией Залив. Мужчина нетрадиционно обременен огромным животом.
Несчастный басом стенает и охает, явно собираясь рожать, и не каких-то там мальчиков и девочек, нет — целый город! Несколько смущала проблема отцовства. Хотелось поинтересоваться: кто же, собственно, из двух небесных полярников — луна или солнце — собирается отвечать за содеянное?
— Яай шёнер икке! Я не понимай! — забеспокоилась Ленни.
— Ты не одинока, — поспешил успокоить я девушку.
Тут зазвучали патриотические мотивы, правда, уже не в белом, а скорее в военно-морском верлибре. Лицо Устиныча приобрело воинственное выражение, а голос посуровел:
— В борта союзного конвоя торпеды крупповский металл
Вгрызался хищно, за собою надежды он не оставлял.
Но след пиратской субмарины не растворялся в глубине.
Качались траурные пятна на русской северной волне!
«Вот это уже лучше, — решил я, — народу должно нравиться. „Глубине — волне“, даже как-то захлестывает».
— Йа, таккь. Я понимай. Cтихи про война с Гитлер. Итс ноу бэд. Эт-то неплохо, — подтвердила мое впечатление Ленни.
Далее последовали производственные сонеты. Устиныч здесь «замахнулся на Вильяма нашего Шекспира»:
— Постыла жизнь, и ни к чему пытаться
достоинства хоть каплю сохранить.
Несчастный человек, я должен унижаться,
лишь б что-нибудь на складе получить.
Частица «лишь б», произнесенная с нервическим скрежетом зубовным, впечатляла особо.
Драматически прозвучало стихотворение «Под судом». Эта была реальная история из жизни Устиныча, когда на траулере «Краснознаменск», в народе прозванном «Измена», на боцмана попытались повесить крупную недостачу и даже открыли уголовное дело, грозившее ему немалым сроком за хищение социалистического имущества.
Особенно эффектно звучала кульминация:
— Бьют склянки, значит, срок отмерян,
в глазах уж меркнет жизни свет,
и старый боцман на «Измене»
к виску подносит пистолет…
Какой системы, калибра, откуда взялся и куда подевался этот самый пистолет — история умалчивает. Скорее всего, эта была ракетница, стреляться из которой было бы несколько не эстетично…
Зато доподлинно известно, что за работягу-боцмана заступились почти все капитаны флота и, поставив на уши транспортную прокуратуру, заставили следователей спустить дело на тормозах.
Наконец, умаяшись, смолкла стихия советско-норвежской дружбы. Я проводил Ленни по трапу ровно до границы её территории. Все-таки военный корабль не прогулочная яхта, да и демократичности наши соседи выказали более чем достаточно. Опустели палубы обоих бортов, и из своей каптерки под полубаком появился все тот же Устиныч. Это и неудивительно, ведь судно — это место, более всего напоминающее театральную сцену. Здесь постоянно мелькают одни и те же персонажи…
Я заступил на вахту у трапа. Скучно не было — переполняли впечатления прошедшего дня, да и вообще состояние влюблённости не располагает к скуке. Поэтический вечер для меня продолжался. Помню, что всю ночь напролёт я читал про себя разные лирические стихи и до того дошёл, что к утру пару раз прослезился. Эти мои порхания в небесах как всегда испортил поднявшийся по трапу из кубрика помятый именинник. Геша взглянул тухлым взглядом на мою просветлённую высокими чувствами физиономию, пошло зевнул и посоветовал:
— Ляг, поспи, и всё пройдёт.
Не в силах спорить с этой жизненной прозой, я удалился на покой в душный матросский кубрик.
