Преданные

Владимир Графский

Все изложенное в книге основано на реальных событиях не без фантазии автора, конечно. Любые совпадения с исторической действительностью являются случайностью.

© Владимир Графский, 2024

ISBN 978-5-0064-5275-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Владимир

Графский

ПРЕДАННЫЕ

Повести и рассказы

2024

Аннушка

Когда-то и я был военным. Когда-то много было у меня друзей однополчан. И все мы тогда гордились тем, что солдатская форма у нас была времен Великой Отечественной Войны — гимнастерка, галифе с кирзовыми сапогами и пилотка со звездой. В конце войны такая же форма, была и у наших отцов. Только они были другими. Мы как будто тоже защищали Родину, но мы плохо себе представляли, от кого мы ее защищали, у нас не было врага, и мы не сражались с ним на фронте. Мы не знали, кто такой враг, не видели его в глаза и не знали, как его надо убивать. Мы были другими, не похожие на своих отцов.

После службы мы навсегда расстались и вернулись к своим родителям. Служба в Армии, пожалуй, была единственной общей страницей жизни каждого из нас и, видно, поэтому мы продолжали поддерживать связь.

Так уж повелось, общались мы друг с другом через командира отделения Николая, все новости друг о друге передавались только через него. Так было всегда и так долго, что в памяти каждого из нас мы оставались навсегда молодыми. Прошло много лет, теперь мы все состарились.

А месяца два назад я позвонил Николаю, поговорили о том, о сем, армейские истории всякие вспомнили, а потом, когда я уже прощаться стал, возьми и скажи ему:

— Ну, ладно, — говорю, — всем ребятам, кто звонить будет, привет передавай.

А он удивился:

— А кому передавать-то? — говорит — никого уже нет. Ты да я остались.

— Да ты что? — удивился я.

— Да, старик, никого… — подтвердил Николай потухшим голосом. — Ты Фрола помнишь? — спросил он неожиданно.

— Конечно, как не помнить, — отвечаю, — очень хорошо помню, никогда не забывал его. Это же целая легенда — наш Фрол.

— Так вот, и его больше нет, забыл сказать тебе. Умер Фрол. На прошлой неделе прах его закопали рядом с родителями где-то под Москвой. От ковида умер. Ты-то как? Ковидом переболел?

— Да, в легкой форме… — отвечаю, а сам о Фроле думаю, пытаюсь представить его стариком и не могу, после Армии мы ни разу не виделись.

— Не повезло Фролу, — продолжил Николай, — он ведь, ты знаешь, большой пост занимал, персональную пенсию получал и машиной государственной пользовался, а сожгли его, как полено. На похоронах никого не было, одни чиновники, да батюшка. Солдаты отсалютовали, все разъехались и быстро забыли, что жил такой. Теперь так хоронят.

— А семья, дети? — в недоумении спросил я.

— Не было у Фрола ни семьи, ни детей, — помолчал и добавил, — так что, прости, но привет твой передавать больше некому.

Последняя фраза Николая меня не тронула. Что-то неправдоподобное звучало в ней. Не верилось мне, что никого уже нет. То ли я так долго живу? То ли друзья мои так рано ушли? А когда положил трубку, вспомнил Фрола в солдатской форме, и тоже не поверилось, что его больше нет.

Служили мы под городом Тейково Ивановской области в 1968 году. Часть наша стояла в лесу километрах в десяти от города. Фрол плохо служил, недобросовестно. Уродился он, видно, с непростым характером, неспособным подчиняться. Других, раз от разу, вывозили на автобусе в увольнение, а Фрола — никогда. Но он хорошо понимал, каким образом заслуживалось такое поощрение, понимал он и свое неумение что-либо заслуживать. Поэтому, такие увольнения он устраивал себе сам. Только закроют после автобуса шлагбаум на КПП, Фрол тут же отправлялся в самоволку. И так каждый раз.

Иногда и я увязывался с Фролом. Службой хорошей я тоже не отличался и в увольнении тоже ни разу не был, а свободы хотелось. Пожалуй, только мы с Фролом портили все показатели роты. Командир роты о нас так и говорил: «не было бы этих двух придурков, переходящее знамя полка нашу казарму не покидало бы». Но мы с Фролом другими быть не могли.

В самоволку идти особенно было некуда, кругом лес, но нас и это устраивало. Мы с Фролом оба выросли в лесных поселках, он — в таежных лесах, а я — в Воронежском заповеднике. Так что скучно в лесу нам не было.

Километрах в двух от части был хутор. Рубленый дом с неровной деревянной крышей, два сарая, колодец, стог сена, а вокруг зеленая трава. Все это дышало тишиной и миром, напоминало родной дом. Вот на этот хутор Фрола и занесла одна из его самоволок.

Ходили слухи, что у Фрола на этом хуторе появилась зазноба. Как будто, это была молодая женщина, которая бросила своего московского мужа, забрала ребенка и приехала к родителям на хутор. А вот навсегда она приехала или на время, этого никто не знал. Я мог бы спросить Фрола, и он, скорее всего, рассказал бы мне все в красках, как это обычно водилось среди солдат, но я не испытывал никакого любопытства к его похождениям, хотя других это интересовало.

Поймать Фрола в самовольной отлучке хотели многие, а кто-то откровенно ненавидел его. Ведь всегда, когда Фрола не было на поверках, наказывалась вся рота. Объявлялась тревога, и весь личный состав в полной выправке отправлялся в марш бросок, как бы, на поиски самовольника. Я тоже пробегал эти десять километров, но у меня всегда находились оправдания поступков Фрола, и тогда бежать мне было намного легче.

Вот так мы служили. Пришло время демобилизации. Фрола демобилизовали первым, без всяких почестей, его одного увезли на станцию, даже проститься с товарищами не дали. Думаю, это сделали специально, чтобы показать ему, кто он такой и как его в части ценят. На следующий день отправили всех остальных. А в Москве мы все договорились поддерживать связь через Николая и разъехались в разные стороны.

Теперь надо было устраиваться на работу. Вместе с отметкой в военном билете нам всем вручили конверты с характеристиками, предназначенные для отделов кадров по месту будущей работы. Я протянул свой конверт кадровику Московского метрополитена. Пожилой мужчина с наградными планками на пиджаке прочитал, посмотрел на меня недобро и швырнул бумажку на столик передо мной.

— С такой характеристикой, сынок, — ехидно улыбаясь, процедил кадровик — тебе только в тюрьму дорога.

Я вышел из кабинета, прочитал характеристику и понял, что мне действительно, кроме дворника, ничего лучшего не светит. Позвонил старшему брату, капитану Советской Армии, и уже на следующий день мы с ним отправились на его старенькой машине в город Тейково за новой характеристикой.

Дорога оказалась нелегкой, добрались мы только к вечеру, штаб в воинской части был уже закрыт. Пришлось искать ночлег. Возвращаясь в город, мы проезжали мимо хутора. Того самого хутора, куда по слухам бегал Фрол.

— Постой, — говорю я брату, — давай здесь попросимся на ночлег.

Только-только вечерело, теплый июльский вечер и стог сена во дворе — все это манило, ехать дальше, искать что-то лучшее не хотелось.

— Давай, заезжай, — говорю, — в крайнем случае, в стогу или в машине заночуем.

В доме нас встретил старик с длинной седой бородой. Он сразу же и, как показалось, с удовольствием, предложил нам ночлег.

— Анна, — громко крикнул старик, — накрой на стол.

И из дальнего угла дома из-за перегородки вышла девушка. Красота ее нас поразила. Мы переглянулись. Девушка поздоровалась, взяла большую алюминиевую тарелку и вышла из дома.

— Это ваша внучка? — спросил брат.

— Дочь, — ответил старик недовольным голосом.

Мы с братом снова переглянулись. Казалось, ни по возрасту, ни по внешнему виду Анна никак не подходила старику в дочери.

Тут в дом вбежала чумазая девчонка и сразу объявила:

— Меня зовут Света!

— Вот моя внучка, — не скрывая удовольствия, произнес старик и усадил девочку себе на колени, — моя помощница, моя надежда.

В дом вошла Анна. В тарелке у нее была картошка, куриные яйца, зелень и два свежих огурца, аромат от которых тут же заполнил весь дом.

— Пока я тут готовить буду, — обратилась к нам Анна, — вы можете на пруд сходить, искупаться с дороги.

Вдоволь накупавшись, мы возвращались. Я плелся за братом по узкой протоптанной тропинке. «Какой прекрасный вечер, — думалось мне, — и почему я не чувствовал этой красоты, не вдыхал этого необыкновенного воздуха, когда служил здесь солдатом». Мне тут же вспомнился Фрол. Я предположил, что именно сюда, к этой Анне он убегал в самоволку. Вот он-то, наверняка, наслаждался всем этим, купался по ночам в пруду с этой красавицей, валялся с ней в стогу. Мне даже вспомнилось, каким Фрол был счастливым. Как от него пахло, когда сеном, когда деревенским домом, а порой, когда он возвращался под утро, на спине его гимнастерки выделялись зеленые следы свежей травы.

«Да, — думал я, — в каком счастье купался Фрол».

У дома громкими возгласами нас встретила Света. Она, веселая и возбужденная, была рада нас видеть. Видно, не часто ей приходилось встречаться с гостями.

Стол был накрыт, запах жареной картошки, испытывал наше терпение и заставлял глотать слюнки. Брат принес из машины бутылку армянского коньяка. Все сели за стол. Выпили. Старик выпил с удовольствием, разглядел бутылку и заключил:

— Наше производство коньяков, — старик поднял указательный палец вверх, — всегда славилось, а армянский коньяк — самый лучший в мире. Анна встала и скрылась за перегородкой

— А что же дочь-то ваша не выпила с нами, да и компанию не поддержала? — спросил брат.

— Беременная она, — полушепотом произнес старик, обернулся в сторону перегородки и добавил — ей нельзя.

Почти всю бутылку выпил старик, но не опьянел, на вопрос о муже Анны отмахнулся, опустил голову и ничего не сказал. Только когда вышли на улицу покурить, старик принялся рассказывать нам о своей непутевой дочери.

— Ходил к ней тут солдат один, — начал он, а для меня уже этих слов было достаточно, чтобы понять, о ком он собирается рассказать, — имя у него еще необычное было, Фролом звали. Ах, Аннушка, Аннушка! Какая девушка была. Вот уж не зря говорят, не родись красивой, а родись счастливой, да и с лица воды еще никто не напился.

Я голову опустил, слушаю, а самому не по себе становилось. Так хотелось его спросить, а брат, будто мысли мои прочитал и спросил:

— А солдат-то тот знает, что у него ребенок будет?

— Да кто ж его знает, — отвечает старик, — она на эту тему со мной разговаривать не хочет. Только спрошу, беленица вся, сама не собой становится. А я и не видел его ни разу, Фрола этого. Случайно имя узнал. Офицер тут приходил, все допытывался: «не ходит ли к вам солдат наш по имени Фрол?» Мне бы тогда признаться бы ему, ну, мол, гуляет дочь моя с солдатом вашим, а я ничего офицеру не сказал, пожалел этого Фрола. Знаю, что за такие дела бывает.

Мне вдруг захотелось пойти к Анне, взять ее за руку и сказать, что я хочу, чтобы она стала моей женой. Попросить ее, представить меня отцу, как Фрола и начать новую жизнь. Но мысль эта только промелькнула и нигде не задержалась.

Утром мы распрощались. Анна тоже вышла из-за перегородки, улыбнулась и пожелала нам удачи. Возвращались мы в хорошем настроении, характеристику мне дали такую, что хоть в космонавты записывайся. Проезжая мимо хутора, я еще раз подумал: «не встречу я больше такой красавицы за всю свою жизнь».

И не ошибся. Теперь я старик, пятьдесят лет прошло с тех пор, а таких красивых женщин встретить мне больше не доводилось.

А тут оказия случилась. Приглашают меня на свадьбу в город Иваново, машину выслать обещают. Я отказываюсь.

— Ну, что мне там делать? — говорю, — свадьба — дело молодых, старикам там не место.

Но неожиданно мысль мелькнула, и я соглашаюсь, но при условии, если машина через город Тейково меня провезет и в часть мою заедет. Интересно же вернуться туда, где пятьдесят лет не был.

Воинской части нашей не осталось, а на месте хутора деревенька из десятка домов появилась. Дома того бревенчатого тоже не оказалось. Остался только пруд и тропинка от него в деревню. Вот по этой тропинке я и восстанавливал все в памяти. Брата вспомнил, которого уже сорок с лишним лет нет, и пруд и воздух — все вспомнил.

— А не знаете ли вы Анну, — спрашиваю я у женщины, вышедшей на крыльцо, — Анну, которая когда-то здесь жила.

— Анну Тимофеевну? — переспрашивает меня женщина.

— Может быть, — пожимаю плечами и добавляю, — она с отцом жила, как его звали, не помню, но у него была длинная седая борода.

— Это дед Тимофей, а дочь его, Анна Тимофеевна, — улыбается и весело отвечает женщина, — она теперь на той стороне улицы живет и показывает мне ее дом.

На мое удивление, Анна сразу меня вспомнила.

— Кто же у вас родился тогда? — спросил я осторожно.

— Две дочери, близняшки.

И тут же достала фотографии, и дочерей, и внуков, и правнуков. Из фотографий я узнал, что старшая дочь Светлана Григорьевна окончила медицинское училище и уехала к отцу в Москву, работает там медсестрой в больнице, а младшие Надежда Фроловна и Любовь Фроловна трудятся на ткацкой фабрике в Иваново, на доске почета их фотографии висят, как передовиков производства.

Как же мне хотелось спросить, а знал ли Фрол, что у него есть дочери. Но Анна, как-то легко, будто я спросил ее об этом, угадала мои мысли.

— Девочки никогда ничего не знали о своем отце. Я им никогда не рассказывала о Фроле. Сначала спрашивали, хотели знать, кто их отец, а потом выросли и все сами поняли.

— Я ведь, Анна Тимофеевна, в одной роте с Фролом служил и, так сказать, догадывался…

— А я это еще тогда поняла — хитро улыбнулась Анна и продолжила, — я тогда, грешным делом, подумала, специально у нас на ночь остановились, чтобы все разведать да потом Фролу рассказать, но на утро, когда вы снова в часть поехали, поняла, что ошиблась.

Домой я возвращался на поезде и всю дорогу думал о том, как непредсказуемы наши, человеческие жизни. Уже из дома я позвонил Николаю, чтобы рассказать эту необычную историю. Трубку подняла незнакомая мне женщина, спросила мое имя и сообщила, что Николая уже неделю, как похоронили. Я положил трубку и вспомнил почему-то не Николая, у которого и внуки, и правнуки, а Фрола. У него ведь тоже были и внуки, и правнуки, о существовании которых он не знал.

В любви с надеждой

На войну Матвей пошел добровольцем.

— Что ж ты у меня такой никчемный! Ну, куда? — говорила ему жена, провожая на фронт, — ты даже за себя постоять не можешь, а туда же… ведь можешь не ходить! Только заикнись, тут же бронь получишь. Или вон, погляди, как умные люди делают: всех образованных на курсы учиться отправляют. А ты? Да с твоей-то специальностью, только в штабе и воевать. Детей наделал, и на войну… под пули лезешь… На кого их бросаешь? А я…? Меня на кого оставляешь?

Прижал Матвей жену к себе, крепко-крепко, а что сказать, не находит…

— Да никуда я не лезу… — произнес почти шепотом, — но не могу я вот так… Потом меня спросят: где ты был, где воевал? Что я им отвечу? В штабе карты рисовал?

— Кому им? Кому ты отвечать собрался? Вот они, погляди на них, они тебя спросят! Дети твои тебя спросят! И никому, кроме них, до тебя дела нет. Вот кому отвечать будешь, зачем в самое пекло полез? — обняла мужа, уткнулась ему в грудь и разрыдалась.

— Марусенька, милая, да разве я ушел бы, если бы ни война? — сам чуть ни рыдая, отвечал Матвей. — Я вернусь… это не надолго, к яблочному спасу, а до морозов уж точно вернусь…

Было у Матвея трое детей, дочь старшая и двойняшки, сын с дочкой, весной, в мае, родились. Недавно им дни рождения справили.

К спасу Матвей не вернулся. Письма писал чуть ни каждый день, но ответов не получал. Отступали… долго отступали, спасались, кто как мог… И когда полевая почта заработала, ответов от жены не было.

Благодаря среднему образованию, любви к фотографии, пониманию топографии, умению составлять карты и знанию нескольких десятков немецких фраз, Матвея зачислили в разведывательный полк. В разведку его не брали. Ни силой, ни ростом он не вышел, но уважали его не меньше тех, кто, рискуя жизнью, ходил в тыл к немцам. Принесут разведчики немецкие планшеты с картами, документами, а расшифровать их мог только один Матвей. Командиры смотрят на него, на рядового, как на высшего по званию, с готовностью исполнить любой его приказ.

— Ну, Егоров, давай, рассказывай, что они там задумали? — спрашивали с надеждой командиры. — Да не молчи ты, говори! Что там?

— Мне наша карта нужна, — отвечал важно Матвей, — для сравнения нужна…

— Это же надо! — удивлялся радостно, сам с собой разговаривая. — Говорите, планшет этот ребята с убитого немца сняли?

— Да, с убитого… Да немец-то здесь при чем? Ты давай о карте расскажи, что вот это, и вот это, красным, что это означает?

— А немец этот при том, что его нам специально с этими картами подсунули. Выглядит, как карта их укреплений, только почему-то без всякой кодировки, все открытым текстом… Вот, смотрите… Но это еще что… Смотрите, где они свою тяжелую технику с артиллерией разместили? А теперь смотрите на нашу карту. Там же сплошные болота, непроходимые, топкие. Грубо работают. Видно, за дураков нас принимают. А вот показать бы им, что поверили?

И становился в эти минуты Матвей самым главным человеком в землянке. Никто не вспоминал того, кто принес эти бумаги, на какое-то время героем оставался только Матвей.

Воевал Матвей хорошо. С двумя ранениями в составе все того же разведывательного полка до самого Берлина дошел.

«С самим маршалом Жуковым на короткой ноге» — подтрунивали его однополчане.

А случилось это вот как. Встретил однажды Матвей на фронте свою первую учительницу, знать не зная, что она жена командующего фронтом Жукова.

— Александра Диевна! — кричит.

Та оборачивается, генералы вокруг нее исподлобья на Матвея смотрят, а он от радости, чинов не замечая, только ее одну видит и навстречу бежит.

— Матвей? Егоров? — удивилась учительница, — да ты-то, откуда здесь? — и руку ему подает. — Здравствуй! — говорит.

Матвей от волнения, от радости, что землячку встретил, руку ее трясет, смеется и сквозь смех несколько раз повторяет:

— Здравствуйте! Здравствуйте!

— Вырос-то как! — удивляется учительница. — Да как же ты здесь оказался? — и вроде как, обнять уже его хотела, но передумала. Раньше-то она всех своих ребятишек обнимала, а теперь перед ней мужчина, солдат, с медалью на груди.

— Да вот, воюем… — отвечает Матвей, а руку ее не отпускает и ничего вокруг себя не замечает.

Подходит к ним Жуков. Генералы в струночку вытянулись, настроение главкома всегда на лице написано, а у Матвея рот до ушей.

— Кто такой? — то ли жену, то ли генералов спрашивает Жуков.

Матвей оборачивается, в себя приходит, а слова произнести не может. Руку к виску, а она не слушается, язык онемел, только губы беззвучно шевелятся…

Жена объясняет, а сама тоже улыбается, радости от встречи с земляком не скрывает.

— Как звать-то, солдат? — спрашивает Жуков.

— Рядовой Егоров! — и руку под козырек.

— Ну, здравствуй, рядовой Егоров! — и тоже руку под козырек.

Генералы переглянулись, и тоже все честь отдали в недоумении.

Начальство военное направилось в блиндаж, а Матвей остался со своей учительницей. С тех пор, чуть что, ему в полку эту встречу припоминали.

— Давай-давай, Егоров, постарайся, а то от товарища Жукова нам за тебя достанется.

О семье учительница Матвею ничего рассказать не смогла, давным-давно из Воронежской области уехала и ни разу там больше не появлялась.

Закончилась война.

Пришел Матвей домой, а дома нет… Ни дома, ни детей, ни жены — никого и ничего нет… Соседи говорят, бомба в их дом угодила, только что глубокая воронка и осталась. Весь день, до темноты, просидел Матвей у воронки, всю махорку искурил. Уж было уходить собрался, навсегда уехать куда-нибудь подальше решил, как вдруг собака его объявилась. Стоит перед ним, хвостом виляет и глаз с хозяина не сводит, а глаза тоже уставшие, грустные…

— Жулька?! — обрадовался Матвей. — Живая…

Взял он собаку на руки, она ему лицо лижет, трясется от радости. А когда собрался на станцию идти, собака за ним не пошла.

— Пойдем, пойдем, Жулька… — уговаривает, а собака ни в какую идти не хочет. — Э-э-э, да тебя, видно, тоже война коснулась… на твоих глазах все произошло?

Собака легла на землю, голову на передние лапы положила и вздохнула по-человечески.

А на следующий день с самого утра к Матвею в гости народ пошел. Приходят и приносят с собой, кто что может. Сарай к вечеру с земли подняли, крышу кое-как подлатали, стол со стулом откуда-то появились… Так и остался Матвей в родных местах.

Горе, конечно, но жить-то надо. А после четырех лет со смертью в обнимку, ему, как никому, жить хотелось. Женился. В сельской школе географию и немецкий язык преподавать стал. На участке рядом с воронкой дом построил, сад посадил, нарожала ему новая жена других детей, и зажили они, как и все после войны — в любви, с надеждой на лучшую жизнь.

Дети зимой воронку в горку превращали, вся улица приходила на санках, на лыжах кататься. Собака лаяла, злилась, с цепи рвалась, а Матвей ее успокаивал:

— Ну что ты, Жулька? Перестань… Хватит… Не злись… Пусть катаются… Кто знает, может, и им там все это в радость… не злись…

Время быстро пролетело. Дети выросли. Сын Армию отслужил, дочери невестами стали…

Ко Дню Победы Матвея всегда в президиум сажали.

— Вы, Матвей Егорович, что же это, никогда не выступите, не расскажите, как воевали? Какие подвиги совершили? — спрашивает его директор школы. — Все знают, что вы разведчиком были, наверное, ни одного фашиста убили? Помнится, наград-то у вас много, а на пиджаке один значок? Стесняетесь, что ли?

— Нет, — отвечал Матвей, — не стесняюсь… фашистов убивать мне не пришлось, я карты расшифровывал, переводчиком был. А в атаку один единственный раз ходил, в Берлине. Там, в Берлине, весь наш полк свои жизни положил, а я вот, да начальник штаба жить остались. Страшно все это было сознавать: четыре года вместе из одного котла ели, и вдруг сразу никого не стало. Обоз подошел, старшина спрашивает: «а где все?» Начальник штаба ему ничего не ответил, только рукой на пленных показал и тихо произнес: «корми эту мразь». Какой полк был… и у каждого из них, у этих ребят, наград куда больше моих было…

А тут, провожали Матвея на пенсию. Удочки, рыболовные снасти подарили, в школе банкет устроили, из РОНО начальство приехало, вымпел какой-то привезли. На самом деле, Матвея Егоровича Егорова уважали и как фронтовика, и как преподавателя. Никто никогда не вспомнил, что диплома-то учителя у него отродясь не было.

Сидит Матвей в центре стола, а в дверях женщина появляется, вылитая его первая жена — Маруся. Смотрит на него, глаз не сводит и прямо на него идет. Идет медленно, улыбается, все ближе и ближе подходит, руки протянула к нему.

— Здравствуй, папа, — говорит на ломанном русском.

Дочь старшая, самая старшая, от первого брака, из ФРГ приехала. Каким-то чудом одна единственная в живых осталась. Все за столом притихли. Матвей встал, глазам своим не верит, а взгляда от дочери оторвать не может — вылитая Марусенька…

Посадили эту дочь за стол, спрашивать стали, допытываться, как, мол, да как, а разговор не клеился, и праздник на этом закончился. Ни пить, ни есть уже никому не хотелось, люди вдруг о своих делах вспомнили и разошлись.

А когда уже дома за стол сели, выяснилось, что дочь ничего не помнит. Только фамилию, имена, дом, концлагерь с какой-то чужой тетей и речку, в которой отец ее учил плавать.

Уезжает дочь и оставляет отцу деньги немецкие.

— Возьми, — говорит, — папа… Я богатая, у меня много денег…

Деньги эти по тем временам даже не большими, а огромными были, весь поселок купить можно было. Не взял Матвей денег.

— Как же ты, доченька, — спрашивает отец, — рядом с ними жить-то можешь?

Больше они никогда не виделись. А в девяностых годах обе дочери со своими семьями уехали в Германию к богатой сестре. Старший сын Сергей остался с отцом. В тот же год он отца на сельском кладбище похоронил, а недавно и Сергей умер. Хоронили его соседи и я, случайно оказавшийся неподалеку от его поселка. Дружил я с Сергеем Егоровым, вместе в Армии служили, а потом долго работали вместе.

История эта, вопреки здравому смыслу, остается для меня странной, не оправданной. Как-то несправедливо все получилось. И жизнь Матвея мне то нелепой случайностью, то трагедией представится, а то и подвигом простого русского человека в тяжелой войне обернется.

Березовый сок

Были последние дни марта, а зима не унималась. Все приносила и приносила откуда-то белые хлопья и все заметала, заметала. Ветхий, с просевшей крышей, барак уже и так почти утонул в снегу, только окна и видно было. Порывистый северный ветер поднимал вверх клубы снега и с яростью обрушивался на один-единственный прикрученный к столбу фонарь, который, жалобно поскрипывая, метался из стороны в сторону, как пес на привязи, того и гляди, сорвется. На какое-то время, притаившись в темноте, ветер стихал, а потом неожиданно бесстрашно вылетал из-за угла и снова то завывал, то взвизгивал, то глухо, еле слышно, гудел, закручивая висевший на цепи тяжелый кусок рельса.

Внутри барака было темно, тихо и холодно, в воздухе витал неприятный запах валенок и портянок. У входной двери белела нетающая полоса снега. Две буржуйки стояли далеко от входа, в конце барака, рядом с грубо сделанным деревянным столом. На его засаленных грязных досках лежали большие куски неочищенной колбасы, разорванная на четыре части буханка хлеба, хамса и картошка, в центре стояли пластиковые стаканы и трехлитровая банка с ядовито-сизой жидкостью. Здесь было жарко. За столом сидели четыре человека.

Рыжий, конопатый парень в майке склонился над гитарой. Кривые пальцы, наполовину покрытые мутно-синими татуировками, неумело скользя по грифу, брали незамысловатые аккорды. Его друзья, еще не опьянев, молча слушали, угрюмо смотрели на стол, курили, выразительно пускали дым в потолок.

Откуда-то из темноты, крадучись, неуверенно и медленно, как тень, к столу приблизился человек. Поседевшие волосы и щетина, впавшие щеки, выпуклые скулы, острый горбатый нос, тонкие прямые губы делали тощее серое лицо неживым, а глубоко посаженные глаза придавали ему измученный отрешенный вид. И только руки, нетронутые годами руки, могли что-то сказать о его возрасте. Похоже, совсем еще нестарый, он выглядел как немощный, отживший свой век старик.

— Те чего надо? — выкрикнул гитарист.

Старик, как бы, растерялся. Стоял, опустив голову, и молчал.

— Я те спрашиваю, что надо?

— Мне бы вот с ним потолковать.

— Говори! Между нами секретов нет.

— У вас-то, может, и нету, а у меня есть. Говорю ж, мне бы с ним только, а нет — так и нет.

Крепкий парень лет тридцати, с неровным, бугристым лицом и сплющенным носом, важно, нехотя встал из-за стола и вразвалочку пошел следом за стариком в темноту барака.

— Помру я скоро… — начал старик.

— Да брось ты, — перебил его парень, — рано тебе помирать-то.

— Помру-помру, уже еле ноги волочу, все внутри болит, ну, обо мне нечего… Просьба у меня к тебе есть… Ты же утром завтра на волю?

— Что, письмишко передать? — снова перебил. — Так ты ж сам скоро откинешься… весной ведь?

— Некому мне писать. Я тут вот деньги собрал… — старик вынул из кармана толстую пачку денег и протянул ее парню. — Возьми, мне они теперь ни к чему.

У парня от удивления брови поднялись, глаза расширились, лицо вытянулось, но от улыбки тут же снова округлилось и стало похоже на блин.

— Только одна просьба будет… Сделай! Христа ради прошу, сделай! — старик положил руку на сердце. — Мать у меня померла недавно. Я у нее один… Мы только с ней вдвоем… Только она у меня и была.

— Ух, ты, надо ж… — как мог, посочувствовал парень.

— Так ты в любую церковь зайди, спроси там кого-нибудь, что сделать надо… Ну, что бы помянуть ее, что ли, или как там водится, свечку поставить что ли… Я не знаю! — нервно, с досадой и от безысходности махнул рукой куда-то в сторону.

— Ты там спроси кого-нибудь. Спроси, если, мол, сын перед смертью прощение у матери попросить хочет… Ну, как бы покаяться перед ней, уже после смерти… Спроси, что тогда надо сделать. Спроси, ну и сделай, как скажут, чтоб простила она меня… ну, чтоб все нормально у нас с ней было, как и прежде! — вздохнул, опустил голову, но тут же резко выпрямился и, как бы с обидой, выкрикнул:

— Понимаешь? Как прежде! — снова потупился в пол. — Сделай, заплати там, сколько надо, а остальные себе возьми. Христа ради прошу, сделай.

— Да не вопрос. Какой разговор. Только ты ж того… скоро сам на волю?

— Да не доживу я! — резко оборвал старик. — На волю, на волю… Говорю ж тебе, помру скоро! — размахивая сжатыми кулаками, старик как-то нехотя повернулся и, сгорбившись, медленно пошел к нарам.

Парень посмотрел ему вслед, потом на деньги, сунул их в карман, улыбнулся и направился было к столу, но, услышав из темноты дрожащий шепот, остановился, резко обернулся.

«Христа ради, прошу, сделай…» — как будто не человек, а барак простонал еле слышно.

— Ну, что там? — не скрывая любопытства, спросил гитарист, уловив растерянность парня.

— Да, ничего. Придурок какой-то… — испуганно покосился в темноту. — Я так и не понял, что он хочет. Похоже, мозги отморозил… — с отвращением скривил губы.

Все улыбнулись.

— Наливай! Давай бухнем за нас с вами и за х.. с ними!

— Это можно… — кто-то подтвердил.

А старик уже лежал на нарах, уткнувшись лицом в скрещенные на подушке руки.

На следующий день друзья, не скрывая зависти, проводили освободившегося жулика, и восточный экспресс увозил его далеко на запад, в его родной город. Он сидел в чистом вагоне, пил сладкий чай с лимоном и жадно смотрел в окно, за которым все двигалось, мелькало и пахло весной. На душе у него было легко и весело, как в детстве.

— Эх, сейчас бы соку березового, холодненького! — послышался голос соседа с верхней полки.

— Хе, а что в нем толку-то, в соке-то, — удивился парень, — семь весен пил его, вода — она и есть вода.

Сосед с недовольным удивлением свесил вниз голову, хотел было что-то сказать, но, увидев татуировки на пальцах парня, промолчал и отвернулся к стенке.

До своего города парень так и не доехал. На одной из станций его арестовали за кражу чемодана. При обыске у него обнаружили справку об освобождении и крупную сумму денег, которую тут же конфисковали.

Профессор

Как-то мой давний приятель, еще по институту, уезжая на пару дней, попросил меня присмотреть на даче за его престарелым отцом.

— Обычно меня подменяет сестра, но в этот раз она не сможет. А отец мой — неплохой человек, но старый и с причудами, — сказал приятель и продолжил, — ну, сам понимаешь, ученый, всю жизнь в науке, сначала студенты нервы мотали, потом — аспиранты, из года в год одно и то же, у кого мозги не поедут? Тем более, увлеченный человек, весь в себе, от жизни всегда был оторван… Весь дом держался на маме. Он порой даже не мог понять, зачем на рубашке так много пуговиц? А когда мамы не стало, вся эта академическая неприспособленность к жизни и проявилась… Да, и еще, сам себя он считает великим ученым, но это уже от возраста.

Я, конечно, согласился. Со всех сторон дело доброе. Мы с женой Ириной приехали утром, сразу после завтрака. Познакомились, проводили приятеля. На прощанье он сказал:

— Старик мой уже в детство впадать начал, на ребенка походить стал, ребяческие игры может вам предложить, прятаться от вас может, загадки, вопросы детские задавать.

Я улыбнулся.

Время приближалось к обеду. Профессор осторожно взял меня под локоть.

— Я очень ценю ваше время, но все же вынужден просить вас, — обратился он ко мне, — вы не могли бы выполнить для меня одно важное поручение?

— С удовольствием! — обрадовал я старика, не ожидая ничего серьезного.

Мы спустились с террасы и отправились в сад к пруду на скамейку.

— Я хотел бы, чтобы вы незамедлительно поехали в Академию наук к самому президенту. Скажите, что вы от меня, и он вас тут же примет. Только я не могу пока правильно сформулировать вопрос… Понимаете?

— Что вам приготовить на обед? — перебила его моя жена, догоняя нас на тропинке.

Старик с удивлением посмотрел на нее, словно никогда ее раньше не видел, ничего не ответил, снова взял меня под локоть и решительно отвел в сторону.

— Вы же филолог, — продолжил, хотя я, как и его сын, заканчивал медицинский, — поэтому, может быть, поможете мне правильно сформулировать этот нелегкий вопрос? К тому же, вы свежий человек…

— Так что же вам хотелось бы на обед? — снова перебила его Ирина.

Старик как будто ее не слышал, не обращая на нее внимания, развернул меня в сторону и ускорил шаг. Я обернулся, посмотрел на супругу, развел руками и беззвучно дал ей понять, что надо терпеть странности старика.

— Понимаете, — продолжал старик, — создается институт с огромным штатным расписанием, и все вроде бы решено, но вдруг у меня возникли сомнения. Понимаете, я ученый, всю жизнь пытаюсь найти то, чего, может быть, и не существует в природе. А вот мой сын, он врач, совершенно не интересуется наукой, даже медицинской наукой не интересуется. Если что и читает, то только по своей специальности. Всю свою жизнь я сожалел, что он не пошел по моим стопам, не стал ученым. И вот, вдруг, меня осенило: он, врач, намного нужнее людям, чем я, да и любой другой ученый. Тут-то я и подумал, зачем так много научных работников, ученых, пусть лучше будет больше врачей или, скажем, защитников каких-нибудь, а как правильно сформулировать это, ума не приложу. Вы меня понимаете?

— Да, — ответил я, хотя совершенно не понимал, чем я мог бы помочь и куда эту мою помощь приложить.

— В первую очередь, — продолжил старик, — надо думать о людях? Им внимание так необходимо. Каждый из них нуждается в защите своего здоровья и благополучия. Нет, неправильно я говорю. Вот видите? В защищенности нуждается каждый. Не так ли? Понимаете? Когда человек чувствует, что он защищен, не брошен, мол, выживай, как хочешь, тогда он, этот человек, начинает любить общество, где живет, начинает жить для пользы этого общества. Он не думает о выживании. Он превращается из простого обывателя в творца. Талант — он ведь у каждого из нас есть, нет условий для его раскрытия.

— Ответьте же мне, в конце концов! Что вам приготовить на обед? — догнала нас Ирина.

— Ира, — не выдержал я, — давай это обсудим чуть позже.

— Мне заранее надо знать, что вам готовить к обеду?

— Ира! — вновь попытался я остановить жену, и заметил, как старик будто испугался. Резко развернулся на месте, посмотрел на мою жену, потом на меня, попятился назад, как от опасности и тихо произнес:

— Забота и защищенность — это не одно и то же.

Я сделал шаг, два, приближаясь к старику, но он с перепуганным видом сорвался с места и бросился убегать от меня. Я заметил, что он пытается навязать мне игру, похожую на догонялки. Старичок оказался спортивным. Я с трудом поспевал за ним. А когда у меня соскочил ботинок, и старик это заметил, он стал еще резвее. Я бежал за ним и думал, что должен же он устать и вот-вот остановиться, но старик все прибавлял и прибавлял бег.

В какой-то момент я споткнулся еще раз и понял, что мне не догнать этого ученого. Вспомнилось предупреждение друга, что старик впадает в детство, и в тот же момент старик спрятался за деревом. Я потерял его из виду.

Через полчаса безрезультатных поисков деятеля наук, ругаясь, я вернулся в дом.

— Кто-нибудь мне скажет, наконец, что вам готовить к обеду?

«Достала, просто достала! Какая же она липучая, эта Ира… — подумал я и, ничего не ответив, выскочил из дома».

Направился в сад и у пруда увидел мирно сидящего на скамейке нашего пропавшего старика.

Чувствовал я себя неловко, хотелось подойти, извиниться за жену. Думал, ведь этот старик возлагал на меня какие-то надежды, а я обидел его, не смог даже дать ему возможность высказаться. Но что-то удерживало меня. «Может, подумал я, старик уже давно все забыл и никуда мне ехать не надо. А вдруг не забыл, и эти мысли, скорее всего, меня остановили на полпути к нему».

Через какое-то время, когда часы пробили полдень, на террасе, как будто ничего не произошло, появился хозяин дачи.

— Так-так… — послышался спокойный, добрый старческий голос — и что же у нас сегодня на обед?

Мы с женой переглянулись и улыбнулись.

Через пару дней вернулся приятель, и я с удовольствием сдал старика с рук на руки. Не могу сказать, что я устал, или старик меня измучил, но когда мы добрались до своего дома, я почувствовал облегчение, будто освободился от чего-то тяжелого, ненужного ни мне, ни моей жене и даже ни моим соседям. Я вздохнул, как после тяжелого труда и включил телевизор. А там, в телевизоре, президент российской академии наук что-то докладывал президенту Российской Федерации.

— Вы знаете, — мягким голосом один президент спрашивал другого, — я тут подумал, а может быть нам не надо столько ученых, может нам больше нужно врачей и учителей, тех специалистов, которые нужны людям, а не науке?