Поиски стиля

Владимир Константинович Арро, 2021

«Расхождения с советской властью у меня были в основном стилистические», – говорил Андрей Донатович Синявский, получивший за это в 1966 году семь лет лагерей. А у кого их в те времена не было? Все поколение «шестидесятников» ломало старый стиль жизни и создавало новый, основанный на идее свободы для всех и воли для каждого. В этой книге начинающий автор тех лет ищет, в обход соцреализма, новые приемы общения с читателем. Что ни сочинение – то новый стиль. Выбирайте, что понравится. В формате a4.pdf сохранен издательский макет.

Два дня передышки

рассказ

Что же там было такого, у этого озера, если и через несколько лет при воспоминании о нем во мне загорается какое-то экстренное освещение, — и щупает, и высвечивает в памяти самые дальние уголки, вызывая отзвуки то ли тоскливой радости, то ли теплой печали? Самая струнка щемящая — где?

Вот мы идем, два незадачливых путешественника, я и Второй. Прошлым вечером, уже в сумерках мы соорудили шалаш, не углядев муравьиных дорожек, и теперь тело болит — и от сырости, и от укусов, и от жестких постелей. Одежду мы на утреннем холодке вытрясли, да нет-нет где-нибудь в паху или на спине зашевелится заблудившийся муравей и пойдет строчить кислотой, пока не найдешь его и не выбросишь с дрожью и отвращением. Костра мы не разводили ни утром, ни вечером, потому что в лесу всё так намокло, что дотронуться ни до чего нельзя было, а дождь не то чтобы перестал, а временно притаился, и тучи ползли из-за озера, наискосок, совсем низко над лесом. Озеро было темным, свинцовым, всё в гребешках и даже у берегов выглядело зловещей пучиной. К нему и подходить не хотелось.

Ну, лесная дорога — известное дело, она и в жаркие месяцы не бывала твердой, потому что солнцу не удавалось пробить заросли и высушить эти глубокие рытвины, колеи, оставшиеся, может быть, от телег прошлого века. Бог мой, какие лужи нам встречались, да это, пожалуй, уже и не лужи были, а маленькие пруды со своей растительностью, с лягушками, пиявками, разными водоплавающими жуками. Кое-где был возле них объезд — по кустам, по пенькам и корягам — кое-где не было, так что идти в дождь по такой дороге в обуви не имело никакого смысла, и мы шли босиком.

Вот мы идем, справа озеро, слева чаща, и вдруг дорога твердеет, подымается вверх, и, взойдя на пригорок, мы видим березовый лес, ослепительно белый, с влажными черными прочерками, мы входим в него, в глазах рябит, голова кружится, под березами россыпи ярких лисичек и мокрые ягоды костяники, а дорога с двумя неглубокими колеями где-то в глубине рощи делает классический поворот… Может быть, это?..

Ну, деревня. Деревня, каких много нам попадалось: одна улица вдоль дороги, другая, вырастая из середины ее, уходит к воде, и там, среди зарослей тростника — мостки, лодки. Чисто всё, темные словно разбухли от влаги, тропинки разрыты дождевыми червями, трава блестит. Ни кур, ни собак, ни людей. Мы в одно окно постучали, старуха вышла на порог и рукою — к озеру:

— Там, там… туды идите, там Тамарка, она принимает.

Встретили женщину с ведром отрубей. Губы сжала, головой покачала:

— Н-не-ет… У меня дочки. Вон к Тамарке пойдите, третий дом отсюдова, она вас возьмет.

А тут снова дождь пошел, да нам уже было все равно. Тропинка к дому совсем ушла под воду, и мы шлепали по шелковистой траве.

Дом был открыт, никто не выходил на наши призывы, мы заглянули в кухню, в комнату, оставив на полу мокрые отпечатки. Печь была вытоплена, пахло жареной рыбой и разваренной кашей, и сразу захотелось посидеть возле этой печи, в ее теплом облаке, на лавке, возле целлулоидной куклы.

По ступенькам мы спустились в крытый двор, высокий, с обнаженными стропилами, наполовину занятый сеновалом, вспугнули кур, потревожили поросенка и через воротца вышли снова в дождь, в огород, в заросли сочной зелени.

И сразу в глаза — в глубине, возле бани — блестящее от воды тело, темные руки, ноги, загорелые до колен, и всё остальное — неестественно белое. Нагнулась над кадкой, зачерпнула воды и крикнула кому-то в маленькое окошко:

— Танечка, ты держи ее, держи, не отпускай!

Выпрямилась во весь рост и тут увидела нас. Вскрикнула, вбежала в баню, бросив ведро. Всё это в доли секунды, мы не успели даже отступить, спрятаться.

— Что вам нужно-то, дьяволы? — спросила из-за двери.

— Да мы уйдем, уйдем, — сказал я одеревеневшими губами.

— Кого надо?

— Обсушиться! — крикнул Второй.

— Ну… посидите где-нибудь там, я скоро.

Мы вышли тем же путем на крыльцо, охватив взглядом всю домовитость чужого хозяйства: поленницу дров, кирпичи, грабли… всякие колышки, скляночки… Дождь был косым, и сухой оставалась лишь половина крыльца, брызги долетали до нас. С водостока в переполненную кадку с треском и бульканьем падала вода. А в окне напротив уже появилось бледное пятно лица, и в другом доме, и в третьем.

Идти было некуда. И мне вдруг стало радостно оттого, что льёт дождь, в лужах лопаются пузыри, а у нас есть надежда никуда не уходить от этого теплого, меченого соседями дома.

Потом парились в бане, прогрелись до самых костей. И, как бы приобщившись уже к тайнам этого дома, выбегали, в чем мать родила, за холодной водой в огород.

И вот, распаренные, прилизанные, с шелушащимися носами, сидим в кухне в сухих шерстяных носках.

Старшая Таня, смуглая девочка лет десяти со вздернутым носиком на тонко очерченном, совсем не деревенском лице, кормит маленькую. Тамара с непросохшими еще волосами, ухмыляясь, отворачивается то к буфету, то к печке, а потом, вдруг отвлекшись от нас, запевает:

— Ириночка любит кашку? Лю-юбит!..

Она ставит на стол сковородку жареных лещей, миску каши, кувшин молока.

— Кушайте, говорит, — чего смотрите, кушайте!

Мой спутник вопросительно взглядывает на меня и, порывшись в недрах отсырелого рюкзака, выставляет на стол флакон спирту.

— Мужик-то есть в доме? — весело спрашивает он. Так, на всякий случай, с тайной поддевкой.

— Мужик-то? Есть, — спокойно отвечает Тамара.

— Где же?

— А рыбу ловит.

Таня говорит, чтобы нам было яснее:

— Он рыбу на озере ловит. И эту он наловил.

Тамара сыплет угли в самовар, смахивает тряпкой сор, упруго нагибаясь и разгибаясь.

— Какая же рыба в такую непогоду, — тусклым голосом говорит Второй. — Рыба сейчас сытая.

— А ему всё нипочем!

— Так, может, мы подождем? — говорю я.

— Да нет, ждать нечего, — усмехаясь, отвечает Тамара. — Кушайте. Он когда еще придет. Да он и непьющий.

Мы тычем вилками в рыбу.

— А ты с нами не сядешь?

— Сяду. Вот сейчас с самоваром управлюсь.

«Лучше бы она не садилась, — думаю я. — Поедим наскоро, как случайные путники, переждем дождь где-нибудь на лавке, а сядет, так это уже гулянье, три рюмки, дым, разговоры всякие, как это рыбаку покажется, кто знает». Но она достает из буфета лафитничек и, мазнув по нему пальцем, ставит на стол.

— Мне тю-ютельку, — говорит. — После бани можно.

И едва подносим стопки к губам, — в такую тихую, всегда слегка церемонную минуту, — как на крыльце слышится топанье, шарканье.

— Ну вот, — говорит Тамара. — Пришел.

Мы замираем и, пока в сенях стучат сапоги, сидим со своими стопками в пальцах в неловком оцепенении.

А в распахнувшейся двери стоит в брезентовом капюшоне мальчишка лет двенадцати с куканом рыбы. И с плаща его, и с рыбы стекает вода.

— Вот он, наш мужик, — говорит Тамара и смеется над нами не то укоризненно, не то зло, но не слишком зло, а оставляя надежду на взаимное дружелюбие. — Валерка, поздоровайся.

— Здрасть… — бурчит Валерка и смотрит на нас исподлобья.

— Сперва мыться или кушать будешь?

— Кушать…

— А вы-то правда подумали, что мой мужик идет? — уже миролюбиво сказала Тамара. — не-ет, мой мужик не войдет. Он далеко.

— Служит?

— Сидит.

— За что, если не секрет?

Ответила не без гордости:

— За драку.

— Ну… — с видимым облегчением говорит Второй, — в таком случае… за плавающих и путешествующих!

И как бы закрепляя тему собственного достоинства, Тамара кивает на старших детей:

— Москвичи! Из самой Москвы. Сестрины дети.

— Из Москвы? Где там живете?

— На Бутырском валу, — говорит Валерка.

— Дом девятнадцать! — скоренько добавляет Таня.

У нее густая шапка волос, живые глаза, и в облике ее уже прорисовывается девушка, на которую скоро будут пялиться москвичи в вагонах метро и в троллейбусах.

Какое-то время еще продолжается неловкость, пустоты, потом пошел вольный разговор, ладный и неукротимый, как пробивающий себе путь весенний ручей. Тамара рассказывала, как недавно ночевали у нее туристы — сорок человек, ступить было негде! — и чего они ей оставили: масла килограмма два, три пачки сахару, мясных консервов, крупы всякой…

— А еще жених с невестой до этого были! — подхватила Таня.

— Те одну ночь ночевали. Женя и Лена.

А мы рассказали про муравьев, и они все смеялись.

— А вы надолго пришли? — спросила Таня и уставилась на меня.

— Вот отогреемся, высохнем…

— Поживите, — сказала Тамара. — Всё веселей. Торопиться некуда, дождик этот надолго. Вот сейчас чаю напьемся, в карты сыграем, потом уху будем варить…

И потом, за картами, когда мы вчетвером резались, каждый за себя, в подкидного на щелбаны, когда с окон стекали капли, а на их место тут же шлепались новые, когда ходики мерно щелкали и ошалелые мухи звенели где-то под абажуром, когда слева от меня, положив руку на мое плечо, стояла босоногая Таня и всё мне подсказывала, а я шлёпал её по лапке, чтобы не кусала ногти, я вдруг подумал, что это, может быть, самые счастливые минуты нашего путешествия.

И всё-таки я не об этом.

Другой день начался хозяйственными заботами. Мы пилили дрова, Валерка колол, держась независимо и молчаливо. Иногда к нам во двор прибегала Таня, по лестнице взбиралась на сеновал, всё кричала сверху: посмотрите, где я! Посмотрите! — веселилась сама с собой, приглашая и нас разделить ее веселье.

Перед обедом, когда мы умывались, поливая друг другу, пришла соседка в полиэтиленовой накидке и, остро глядя на нас, спросила:

— Тамара, соды немного у тебя не найдется?

Тамара дала ей соды.

— А эти кто ж такие?

— Да просто туристы, дождик пережидают.

— А-а!.. — Веселое возбуждение нашло на соседку. — А то я думаю — идут в дом, а ты с детьми в бане, думаю — что там у них выйдет?..

— Так это ж вчера было, теть Поль!.. — сказала Тамара.

Соседка ушла, и в доме снова не стало тревоги и недоверия, все занялись своим делом. Я чинил Танину куклу, она сидела на лавке, обхватив мою руку, Валерка и мой спутник сооружали, присев у порога, еще одну удочку. Тамара накрывала на стол, одновременно развлекая Иринку. И вдруг в окна ударило солнце, засверкали капли, в комнате обозначились свет и тень.

— Солнышко, солнышко! — захлопала в ладоши Таня.

— Ну вот, на погоду идет, — сказала Тамара. — Садитесь обедать.

Потом окно стало затухать, меркнуть, но тут же снова озарилось.

Валерка спросил:

— Рыбу пойдете ловить?

— Может, дела какие есть? — спросил я Тамару.

— Пойдите, нет никаких дел.

— И я, и я! — закричала Таня, снова схватив меня за руку.

Что-то стало тревожить меня в этой милой, слегка капризной привязанности. В том, как она неотступно следовала за мной, ловила мой взгляд, слегка позировала, если знала, что за ней наблюдают, я увидел какую-то для нее угрозу: ведь мы должны были скоро уйти. Я сказал об этом Тамаре. Она ответила:

— Безотцовские они. Безотцовские всегда привязчивые.

И вот берег озера, деловитый Валерка и мой спутник, а мы с Таней праздные, ну что ты будешь делать — держит меня за руку, не отпускает.

Кричит:

— Мы червей вам будем искать! Валерка, тебе личинка нужна? Валерка, а я знаю, где шитики!

— Ничего мне не надо, шла бы лучше домой, всё равно в лодку четверых не возьму.

— Ну и не бери! Мы с берега будем ловить, правда? — Это ко мне. — Я одно место знаю, там вот такие серебряные рыбки… И золотые.

— Вон туда поплывем, говорит Валерка, вставив уключины. — Ну, поедете?

Таня сжимает мою руку, почти виснет на ней, шепчет:

— Я тебе покажу, где шитики…

Не поеду я, пока можно. Не поеду.

— Оставьте мне, — говорю, — одну удочку. С берега побросаю.

— Как хотите. Тут сплошная треста. — В голосе Валеркином слышится осуждение. А Второй уже весь в азарте, весь в деле, ничего вокруг себя не видит.

— Счастливо вам! — кричим с Таней. — Щуку с руку! Ни пуха, ни пера!

Облака плывут, отражаясь в утихшем озере, в ноздри бьёт крепкий запах луговых испарений. В прибрежных зарослях носятся, внезапно замирая, голубые стрекозки. Чмокая веслами, медленно движется лодка. А на кромке песка стоит девочка в черном пальтишке с поднятым воротником и поет что-то невнятное, почти без мелодии:

— Маленький глупый дельфин!..

Устроили праздник. Тамара нажарила рыбы, накрошила луку с яйцами, я в хозяйских галошах сходил в магазин. Она кофточку надела розовую, хорошие туфли, вынула из шкафа патефон. Я бросился рассматривать все подробности — боже мой, как давно это было: ручки, зажимы, рычажки. А пластинки, святые реликвии, — «Кукарачча», «Брызги шампанского», «Тайна». Если во время игры сдвинуть рычажок в левом переднем углу, чтобы нормальное пение вдруг превратилось в идиотскую скороговорку: («Уменяестьсердце! Аусердцатайна!»), а потом увести его в обратную сторону, до сплошного мычания, то получится полная иллюзия детства.

Тане этот эксперимент очень понравился, и она повторила его несколько раз.

Но детей, наградив конфетами, отправили спать в чулан. Сами выпили. Тамара, положив локти на стол, спрашивала:

— Может, уехать, а?.. Я ведь из-под Вышнего Волочка. Мать у меня там, тетка. А он отговаривает…

Из-под клеенки достала письмо.

«Дорогая жена Тамара! — писал хозяин дома. — Сроку мне остался ровно год, перебейся как-нибудь, картошки посади побольше, рыбу, которую Валерка поймает, можно частично посолить, повялить. Грибов можно насушить, за брусникой пусть сходят. Но дом не оставляй и к матери не уезжай. Получил я от добрых людей на тебя письмо, будто ты сблядовалась, если всё правда, как они пишут, то смотри, Тамара, кровь мне к глазам приливает… Но я не верю, они, суки, меня на суде оговаривали и тебя хотят оговорить».

Дальше снова шли советы по ведению хозяйства.

Тамара всплакнула.

Потом были танцы. Мне и танцевать-то не хотелось, но она сама меняла пластинки и подходила то к одному, то к другому, соблюдая очередь. Танцевать с ней было нелегко, она не слушалась, а вцепившись крепкими негнущимися руками, ходила по-своему, с отсутствующим выражением на лице, следуя какому-то только ей известному ритуалу.

Так мы, расщедрившись, не жалея себя, веселили ее, чтобы ей осталось немного и впрок веселья.

Улеглись спать: мы с моим Вторым в комнате, на высокой кровати, она — в загородке, и поплыло, поплыло, закачалось… Привстал, посидел немного. Второй спросил:

— Что, худо?

— Нет, — говорю, — хорошо. Завтра уходить надо.

— Уйдём.

И провалился… Проснувшись от жажды, не сразу понял, где лежу и что лежу один. Тишина, в кухне ходики звякают, над занавеской, в верхнем стекле звезда мерцает.

Вышел в кухню — пусто, посуда на столе стоит, с вечера не убранная, самовар мерцает. Отогнул занавеску — вот он где! Тамарина голова с подушек поднялась:

— Что, мутит? Молока выпей, в чулане стоит на полке.

Я ничего не ответил, опустил занавеску. В чулан вошел тихо-тихо, так что услышал легкое посапывание. Валерка что-то пробормотал, вздохнул по-взрослому. Таня лежала на краю, выбросив руку. Я поправил им одеяло.

«Сукин сын», — подумал я про Второго.

А потом, когда стоял на крыльце и спокойно оглядывал звезды, снизошло ко мне всепрощение, и стал я себе казаться справедливым и жертвенным покровителем всяческой радости.

Провожала нас вся семья: Тамара с Иринкой на руках, повиснувшая на мне Таня, Валерка с веслами. Он взялся перевезти нас на тот берег, благо озеро было спокойным, а мы, обленившись слегка, хотели срезать себе дорогу.

— И я, и я повезу!.. — хныкала Таня.

— Приезжайте еще погостить, — говорила Тамара, — места всем хватит, а прокормиться — прокормимся.

Тане мы подарили расписную деревянную ложку, Валерке — фонарик, а Тамаре пообещали выслать для Иринки какой-нибудь джемперок или рейтузы, «поярче, четырнадцатого размера, что-нибудь такое веселенькое».

Мы сели на вёсла, Валерка на нос.

— Помаши дяде ручкой, Иринка, помаши-и… Дядя хороший. Скажи, приезжай к нам, дядя!..

Может быть, это? Скрипят уключины, с весел брызги летят, за кормой закручиваются воронки, а на берегу, как бы в предчувствии будущих разлук, измен, разочарований, стоит девочка, одной рукой машет, другой слёзы размазывает.

1967